По складу характера Павел был наблюдательным и пересмешливым. Он любил сравнивать, сопоставлять и выносить свое суждение о людях, вещах, событиях. Увидев в комнате секретер, он погладил перламутровую инкрустацию, словно секретер был живым, потом внимательно осмотрел тахту и кресла. Верно, доктор Доппель и их привез откуда-нибудь. Может, из Франции, а может, из Норвегии. Помнится, он говорил, что бывал в этих странах. Значит, доктор юриспруденции нечист на руку. Мебель-то краденая. И ковры, и гобелены, и картины. Вот тебе и доктор юриспруденции! Все они, фашисты, ворье! Вот придут в Берлин наши, надо будет отвезти секретер обратно в Гронск, найти его хозяйку и вернуть.
Самым отвратительным в доме был Ганс. Раньше он жил в комнате, в которой сейчас живет Павел. Когда Павел узнал об этом, входя в комнату, стал принюхиваться: не остался ли запах Ганса. Хотя Ганс ничем особенным не пахнул. Он был коротконогим, сутулым, ходил, выдвигая правое плечо вперед. Носил солдатскую гимнастерку без погон и сапоги со стоптанными с наружных краев подошвами. И еще обладал отвратительной привычкой смотреть сквозь человека светлыми, как застывшие капли воды, глазами и при этом по-бычьи наклонять голову, вот-вот боднет коротко стриженным ежиком. Про себя Павел называл его "бычком". Ганс занимал в доме место не то телохранителя, не то "прислуги за все". Он выполнял приказы и доктора, и фрау, и Матильды, и даже его, Павла. Иногда исчезал на несколько дней, снова появлялся и смотрел сквозь тебя своими замерзшими глазами.
Жена доктора фрау Анна-Мария казалась Павлу неестественной. Было у нее что-то от механической куклы. Пухлая, с гладким без единой морщинки лицом и дряблой шеей, которую она прикрывала стоячими строгими воротниками платьев, фрау целыми днями передвигалась по комнатам, что-то поправляла, сдувала видимые одной ей пылинки. Разговаривая, она как-то по-кукольному хлопала длинными черными ресницами, и с пухлых подкрашенных губ ее не сходила кукольная улыбка.
Однажды подвыпивший Отто, каждый день бывавший в доме доктора, сообщил Павлу по секрету, что фрау омолаживали хирурги, натянули кожу на лице, а остальное - первозданно! Отто хихикнул и добавил:
– Строго между нами, Пауль. Если фрау догадается, что нам известен ее секрет, - со свету сживет.
Фрау Анна-Мария красила волосы хной, они блестели и отливали медью. По утрам она долго не выходила из спальни - наводила растушовкой тонкие дуги бровей, подрумянивала неприметно щеки и с удивительным искусством черной липкой тушью удлиняла белесые ресницы.
Встречаясь с ней утром за завтраком, Павел неизменно говорил:
– Вы сегодня просто красавица, фрау Анна-Мария.
Фрау от удовольствия закатывала глаза.
– Спасибо, мой мальчик. Справедливей будет, если ты будешь говорить мне "мама". Ведь я заменяю тебе мать.
– Я очень, очень вам благодарен, фрау, - отвечал сердечно Павел.
Он мог улыбаться, казаться естественным, он мог притворяться перед кем угодно, когда угодно и как угодно. Ведь он артист, сын артистов. И только одного он не мог - назвать фрау Анну-Марию "мамой". Этого слова он не выговорит, даже если с живого будут сдирать кожу.
Рядом со спальней доктора и фрау, в которой он ни разу не был, в розовой комнате жила Матильда, их дочь. Комната была действительно розовой - стены крашены розовой клеевой краской, оба окна занавешены розовыми шелковыми шторами, кровать укрыта розовым покрывалом. На туалетном столике перед трельяжем стояли флаконы и флакончики из розового богемского стекла. Два кресла у столика были обиты розовым атласом, блекло-красный ковер на полу тоже казался розовым. А над столиком на крученых розовых шнурах низко свисал большой абажур с розовой бахромой.
Над кроватью висела картина, писанная маслом. Павел был не силен в живописи, но Матильда утверждала, что это какой-то подлинный голландец или фламандец. Музейный. Откуда-то прислал папа. На картине возле кустов с розовыми мелкими цветочками возлежала на воздушной подстилке розовотелая пышная женщина, неуловимо напоминавшая фрау Анну-Марию, - видимо, своей неподвижностью.
И запах в комнате стоял приторный, розовый, не то пахло леденцами, не то каким-то кремом.
И сама Матильда, пухлая, как муттерхен, была какой-то неестественно розовой. Целыми днями сидела она в кресле или на тахте, поджав толстые ноги. В пухлых пальцах - потрепанная книжка, рядом - тарелочка с печеньем. Она все время жевала что-нибудь, словно изголодалась за свою шестнадцатилетнюю жизнь и никак не могла наесться.
Читала она какую-то чепуху: душещипательные истории с маркизами, графами, графинями или разбойниками. Павел как-то просмотрел одну из ее книжек. Одни мертвые слова, слова… Это тебе не про Павку Корчагина! Ему даже было немного жаль толстую девчонку. Уж очень она проигрывала по всем статьям рядом с теми, кого он знал на Родине. А уж с Крольчихой, с синеглазой Златой ее рядом и поставить нельзя.
Когда Матильда начинала вдруг вздыхать, томно закатывать глазки, Павел понимал, что она воображает себя героиней очередного романа. И уж непременно что-нибудь ляпнет или выкинет глупость. Слова и поступки ее были импульсивны, непредсказуемы, наперед не угадаешь, что ей взбредет в голову.
Она жила иллюзорной книжной жизнью. Ужасная война, развязанная Германией, была для нее забавной игрой, в которую играли мужчины, прямые потомки Зигфрида, для того и родившиеся на свет, чтобы драться, завоевывать и влюбляться в прекрасных дам, то есть в нее, в Матильду.
В зависимости от прочтенной книжки она была то томно-ласковой: не говорила, а ворковала, не шла, а плыла, - то грубой, бешеной; тогда у Павла начинали чесаться руки, треснуть бы эту дуру разок по уху!
Как-то в прихожей она навалилась на Павла всем телом, прижала его к гобелену, сказала хрипло:
– Полюби меня, Пауль!
И полезла целоваться. Павел с трудом вырвался, оставив в ее толстых пальцах трофей - пуговицу от рубашки. Однажды она заявила:
– Фюрер - настоящий мужчина. Если он на меня только взглянет - я пойду за ним на край света!
– Далеко. Похудеешь по дороге, - засмеялся Павел.
– Дурак. Немка не может похудеть. Это ты говоришь, потому что родился в России. А все русские - тощие выдры. Я видела их. Они работали в поле.
– Они не едят печенья.
– И вовсе не поэтому. Они - рабочий скот. Возвышенные движения души им недоступны!
Павел ушел, чтоб не вспылить. Он тоже видел русских женщин, вывезенных в Германию. Они пропалывали капусту. Несчастные голодные женщины с нашивками на груди "ОСТ". Он не мог смотреть на них и не мог отвести глаз. Ему хотелось крикнуть: "Держитесь! Наши скоро придут!" Их выгоняли в поле на заре, как стадо, и пригоняли на закате обратно в загон. Он-то знал их другими: веселыми, с открытыми лицами, от души аплодирующими после каждого удачного трюка. Он видел их на работе в цехе и в поле - независимых, неутомимых, держащихся с достоинством. Он видел их, катящих перед собой детские колясочки, и глаза их излучали доброту и нежность.
"Это ты, Матильда, жирная скотина!"
Он с удовольствием крикнул бы ей это в лицо. Да нельзя. ОНИ должны его видеть таким, каким хотят. Не выдавать себя ни словом, ни жестом. Там, в Гронске, мама и Петр. Он должен думать о них и следить за собой.
Он бы ни за что не заходил к Матильде в комнату, но она чуть не силой затаскивала его, усаживала в кресло и начинала ныть:
– Ах, мне скучно, Пауль! Ты должен меня развлекать светскими разговорами. Да ты, наверно, и не знаешь, что такое светский разговор! Ну, давай поговорим о погоде. Не правда ли, прекрасная сегодня погода?
Павел пожимал плечами.
– Говори: погода сегодня, графиня, соответствует моему настроению. Когда я вижу вас - мне всегда светит солнце! - Она делала изящный жест рукой, отставив толстый мизинчик.
Павла брала злость.
– На дворе слякоть, и в воздухе висит какая-то мутная дрянь.
– Фи! Ну что ты за человек, Пауль? Неужели ты не понимаешь игру. А папа сказал, что ты был артистом.
– Ну и что? Не во все надо играть. Если мы скажем: хорошая погода, она лучше не станет.
– Мне скучно, Пауль!
– И мне не весело.
– Ты хочешь домой? В этот, как его, в Гронск?
– С чего ты взяла! Теперь мой дом здесь.
– Тогда почему же тебе скучно?
– Может быть, я в школу хочу, - уклонялся от истины Павел.
– Ненормальный! Разве учиться не скучно? Боже, у нас, в пансионе фрау Фогт, единственное развлечение - поговорить о мужчинах! Учиться! Боже, какая скука!
Вот уж дура так дура!
Еще в доме жила кухарка фрау Элина, старая, седая, с маленьким, сморщенным личиком и ввалившимися губами. Она почти не разговаривала, а если говорила, то Павел не мог понять ни слова: то ли она произносила их на каком-то диалекте, то ли просто не выговаривала ни одного звука правильно. Понимала ее только фрау Анна-Мария. Фрау Элина сама подавала на стол в удивительно чистом накрахмаленном переднике и таком же накрахмаленном старомодном чепце с оборками. Подавая, она непременно называла блюдо. Если она произносила "шелпш", значит, на столе появлялся "шнельклопс", если слышалось "шукле", значит - "суп с клецками", если "рышме", значит - "рыба в сметане".
Матильда называла ее "старой рухлядью", фрау Анна-Мария "кормилицей", Ганс - "каргой". Она кормила еще отца доктора Доппеля, никогда нигде не бывала и знала только дорогу до лавок.
Павел привык к переменам, к дорогам, к гостиничным номерам и быстро освоился в доме доктора Доппеля. Для него это была очередная гостиница, откуда он непременно уедет. Жаль только, что рядом на ковре не возится Петька, не слышно строгого маминого голоса, не запоет тихонько папа, ладя лошадиную сбрую, не заглянет плутоватый Флич…
Павел решил жить так, как жил всегда, словно ничего не случилось, просто все ушли куда-то и не скоро вернутся: делать по утрам зарядку, тренироваться, чтобы быть в форме, не потерять куража.
2
Доктор Доппель рассчитывал, что его направят на юг России, где началось наступление на русских широким фронтом к Волге, на Сталинград, на Кубань и Северный Кавказ.
Богатейшие места! Наступление развивается стремительно, успешно. Безусловно, неудача под Москвой - неприятная случайность, и только. Кто-то из генералов что-то недоучел, прошляпил.
Доктор Доппель обложился справочниками, прикидывал возможную урожайность новых земель, примерное количество скота, птицы и яиц. Итоги были перспективны. Причем все, что получит Германия, теряет Россия. Большевикам крышка.
Целыми днями Отто крутил ручку арифмометра. Цифры его не волновали, они были мертвы. У Отто не хватало воображения. Он пересчитывал несметные богатства, оставаясь равнодушным к ним.
Это нравилось Доппелю. Отто - надежный математический инструмент, придаток к арифмометру. Зато самого доктора (цифры возбуждали, он видел белые вагоны-рефрижераторы, набитые мясом, горы яиц, штабеля ящиков с виноградом и бочек с виноградным вином. Он заучивал новые названия, которые трудно выговаривались: гурджаани, цинандали, напареули, и уж совсем непроизносимое - хванчкара. Кто-то в рейхскомиссариате сказал, что эта самая хванчкара - язык сломаешь! - любимое вино Сталина.
Фюрер не пьет, у него тонкая душа. Он закрывается и играет на скрипке. Музыка помогает ему думать. Это так по-немецки - думать под пение скрипки! Надо будет послать фюреру из Грузии ящик хванчкары.
Изо дня в день доктор передвигал флажки на карте, листал справочники и ждал назначения. Но назначение откладывалось. Рейхскомиссар Розенберг вспомнил, что доктор - юрист, и поручил ему щекотливое дело. Один из высокопоставленных представителей рейхскомиссариата Остланд перехватил через край, реализовал на черном рынке то, что вывозилось из России, причем в таких количествах, что скрыть это не удалось. Дошло каким-то путем до самого фюрера. Теперь доктору Доппелю предстояло провести не то чтобы следствие, скорее - дознание, проревизовать документы, а их несметное количество. В рейхскомиссариате создали специальную группу. Вот доктор ее и возглавил.
Дело надо было как-то спустить на тормозах. Эдак завтра создадут группу для проверки и его, доктора Доппеля, деятельности. Берут все. На то и война, на то и победа. Где кормится рейх, прокормится и человек. Конечно, надо знать меру. В такое трудное время!… Лично он, доктор Доппель, никогда не позволял себе обворовывать рейх. Все должно делать в пределах закона. Если товар учтен как собственность рейха, он должен быть передан рейху. Продавать его на сторону нечестно и, простите, глупо. Зарабатывать можно и иным способом. Допустим, с помощью фирмы "Фрау Копф и К°". Или откладывая некоторые ценности… до выяснения их ценности.
Почему нет известий от Гертруды? Хорошо, допустим, она переживает за Пауля. Может быть, даже сердится. Но счета-то должны уже быть! Гертруда аккуратный партнер.
Пауль послал ей письмо. Перед тем как Ганс понес его на почту, письмо прочли. Все очень мило. Мальчику нравится в Берлине. Кормят хорошо. Он чувствует себя в семье.
Гертруда могла бы и ответить.
Ах, как досадно, что ему приходится заниматься этим нечистоплотным делом с черным рынком, вместо того чтобы идти по югу России вслед за наступающей армией. Сколько потеряно возможностей!…
Доктор машинально листал справочник и думал о своих делах. В кабинете было тихо и жарко, цвели кактусы. Когда зазвонил телефон, доктор поморщился. Он не любил никаких звонков, они нарушали равновесие, ему казалось, что даже кактусы вздрагивают своими иголками, когда раздается звонок.
Доктор снял трубку.
Мужской глуховатый вежливый голос осведомился: не с доктором ли Доппелем он имеет честь говорить? Удостоверившись, голос произнес:
– Пожалуйста, доктор, не уходите из дому, через двадцать минут за вами придет машина.
Доктор хотел спросить, кто ее посылает и зачем, но на том конце провода повесили трубку.
Доппель погасил свет, приподнял светомаскировочную штору. На улице было темно и пусто. Он опустил штору на место и направился в спальню. Придет машина, не ехать же в халате. Вероятно, он понадобился Розенбергу или кому-нибудь из его заместителей. Вызов к ночи - привычное дело. Мозг рейха не спит.
Когда в прихожей раздался мелодичный звон колокольчика, доктор был готов, сам подошел к двери и открыл ее.
За дверью стоял офицер СД.
– Доктор Доппель?
– Так точно.
– Прошу вас.
Доктор вышел на лестницу, закрыл дверь своим ключом.
У подъезда стоял автомобиль с синими светомаскировочными фарами. Офицер открыл дверцу, доктор Доппель уселся на заднее сиденье. Офицер - рядом с шофером.
"Почему СД? - обеспокоенно думал Доппель. - Неужели они вмешаются в дело, которое он распутывает? Вернее, запутывает. Плохо. Все выплывет наружу. Розенберг будет недоволен. Пятно на аппарат рейхскомиссариата Остланд. Гестапо - машина, которую не остановишь. Неужели фюрер выразил такое недовольство?"
Проходя в сопровождении офицера мимо часовых длинными запутанными коридорами, доктор Доппель напряженно думал: какую позицию занять? Уверенность постепенно покидала его. Наверное, так были устроены эти длинные коридоры, что человек терял себя на каждом повороте.
– Минуту, - произнес офицер, останавливаясь возле двери, похожей на десятки дверей, мимо которых они проходили. Он постучал и вошел. - Доктор Доппель.
Ему что-то ответили.
– Проходите, доктор, - офицер вежливо козырнул.
Доппель вошел. Дверь за ним закрылась. В кабинете не было ничего лишнего. Большой письменный стол. Над ним портрет фюрера. Два стула. Сейф в углу. А возле двери маленький столик, за которым сидел невзрачный человечек над листами бумаги. Возле бумаги в стаканчике торчали карандаши остриями вверх.
"Стенографист", - понял Доппель.
Навстречу ему из-за письменного стола поднялся мужчина в коричневом штатском костюме, голубой рубашке и галстуке в мелкую цветную полоску. Лысину прикрывали тщательно зачесанные вдоль лба волосы.
– Здравствуйте, доктор. Простите, что побеспокоили в столь поздний час. Витенберг. Присаживайтесь. - Мужчина улыбался. Улыбка у него была безмятежной, словно он пригласил доктора на чашку кофе.
Доппель сел на стул, закинул ногу за ногу. Надо держаться спокойно и с достоинством. В конце концов он только начал знакомиться с делом о хищениях. Ни к каким выводам не пришел. Никаких докладов по делу не представлял. Сначала надо понять позицию господина Витенберга и не торопиться излагать свою.
Но уже первый вопрос Витенберга вызвал у доктора Доппеля изумление.
– Фрау Гертруда Копф - ваша любовница? Извините, господин доктор, что я вторгаюсь в сферу личной жизни. Служба.
Доппель смотрел на Витенберга, приподняв брови. Потребовалось время, чтобы понять суть вопроса, настолько он был неожиданным.
– Нет, господин Витенберг, у нас более прочные и более сложные отношения. Мы - компаньоны. Не больше и не меньше.
– Понимаю. Вы - компаньоны, - задумчиво повторил Витенберг. Видимо, он мысленно формулировал следующий вопрос.
– Фирма "Фрау Копф и компания". Гостиница для офицеров рейха в Гронске, - уточнил Доппель.
– Основной капитал ваш? - спросил Витенберг, снова безмятежно улыбнувшись.
Безмятежность раздражала доктора Доппеля и настораживала. Где-то таится ловушка.
– Хотелось бы уточнить, господин Витенберг, некоторые положения, ставшие, так сказать, основой фирмы. Капитал, разумеется, мой.
– Дает приличные проценты? - перебил мягко Витенберг.
Так. Господина Витенберга интересует финансовая сторона дела. Значит, гестапо дали команду закинуть сеть в связи с делом о хищениях продовольствия в крупных масштабах. А вопрос о Гертруде - маневр, чтобы сбить его с толку. Не пройдет, господин Витенберг! Я научился маневрировать, когда вы еще под стол пешком ходили.
– Боюсь ввести вас в заблуждение неточным ответом, господин Витенберг. Надо проверить по расчетам. Не думаю, чтобы доход был велик. Меня интересовала не столько финансовая сторона дела, сколько морально-этическая. Наши доблестные офицеры нуждались в хорошей крыше над головой, в добротном питании и хотя бы минимальных развлечениях. Особенно выздоравливающие после ранений. И я счел своим долгом сделать все возможное, чтобы организовать им хоть бы минимум удобств. Я старый член партии, господин Витенберг, - Доппель покосился на свой золотой значок, - и во всем руководствуюсь интересами рейха.
Витенберг кивнул.
– Простите, что перебил вас. Вы начали излагать основные положения существования фирмы.
– Да. Капитал мой. Но при моей занятости как уполномоченного рейхскомиссариата Остланд я не имел возможности заниматься организацией дела. Нужна была твердая хозяйская рука. И выбор пал на Гертруду Копф.
– Почему?
– Она - немка, знающая местные условия. Владеет русским. Абсолютно лояльна и безукоризненно честна. Согласитесь, это не мало. Она обижена большевиками. Мы освободили ее из тюрьмы.
– Уголовное дело? - поинтересовался Витенберг.