Эти огромные птицы слетались со всех сторон – мы могли заметить их в подзорную трубку, когда они находились еще так далеко, что простым глазом их нельзя было видеть. Падаль была еще слишком свежа, чтобы иметь запах, по крайней мере, такой, который мог дойти до птиц, находившихся за пять миль; и Том сказал, что птицы находят падаль не по запаху, а видят ее. Вот так глаза! Том сказал, что на расстоянии пяти миль груда дохлых львов будет казаться не больше человеческого ногтя, и не мог понять, как ухитряются птицы заметить такую маленькую вещь в такой дали.
Странно и ненатурально было видеть, что лев поедает льва, и мы думали, что это, быть может, разные породы. Но Том сказал, что порода тут ни при чем. Он сказал, что свинья охотно ест своих детей, также паучиха, и что и лев такой же безнравственный, хотя, быть может, и не в такой степени. Он полагал, что лев не станет есть родного отца, если будет знать, что это его отец, но зятя съест в случае сильного голода, а тещу во всяком случае съест. Но предположения ничего не доказывают. Вы можете придумывать их, пока коровы вернутся домой, и все-таки не доберетесь ни до какого решения. Поэтому мы махнули на них рукой и перестали ломать головы.
Вообще, в пустыне бывало очень тихо по ночам, но в тот раз послышалась музыка. Множество других зверей собралось на кормежку; подкрадывались какие-то тявкуны, которых Том называл шакалами, и другие, с щетиной на спине, которых он величал гиенами, и вся эта орава все время поднимала страшный гвалт. Картина при лунном свете была такая, какой я еще не видывал. Мы привязали шар канатом к верхушке дерева и не держали вахты, а улеглись спать все трое; но я два или три раза вставал посмотреть на зверей и послушать музыку. Выходило, будто мы получили бесплатно лучшее место в зверинце, какого мне еще не удавалось иметь; глупо же было спать и не воспользоваться случаем, который, может быть, никогда больше не представится.
Рано утром мы опять занялись рыбной ловлей, а потом благодушествовали целый день на тенистом острове, причем по очереди держали вахту и следили за тем, чтобы какой-нибудь зверь не забрался. Мы собирались отправиться дальше на другой день, да не могли. Очень уж тут было хорошо.
Спустя день мы опять поднялись к небу и направились на восток. Мы глядели назад и не спускали глаз с этого местечка, пока оно не превратилось в маленькое пятно в пустыне, и, скажу я вам, нам стало так грустно, точно мы простились с другом, которого уже никогда не придется увидеть.
Джим раздумывал о чем-то и наконец сказал:
– Господин Том, мы теперь должны быть на конце пустыни, я говору.
– Почему?
– Вот какой режон к этому. Вы жнаете, как мы уже давно летаем на ней. Должен выйти весь песок. Мне удивительно, как это его хватило так долго.
– Вздор, песку здесь хватит, не горюй.
– О, я не гореваю, господин Том, я только удивляюсь, вот и все. У Бога сколько угодно песку, я не сомневаюсь, но он ражве станет его тратить жря; и я говору: пустыни и так уж много, до этого места, а еще кусок прибавить, жначит, тратить песок жря.
– Ну нет, мы еще только в самом начале пустыни, Соединенные Штаты довольно большая страна, правда. Как ты думаешь, Гек?
– Да, – говорю я, – я думаю, самая большая на свете.
– Ну, – говорит он, – эта пустыня приблизительно такой же величины, как Соединенные Штаты, и если бы наложить ее на Соединенные Штаты, она закрыла бы страну свободы, как одеяло. Высовывался бы только уголок Мэна подальше, к северо-западу, да Флорида бы торчала как черепаший хвост, и только. Два или три года тому назад мы отняли Калифорнию у мексиканцев, так что часть Тихоокеанского побережья теперь наша; приложите Великую Сахару краем к Тихому океану, она накроет Соединенные Штаты и будет еще выдаваться за Нью-Йорк в Атлантический океан на шестьсот миль.
– Здорово! – говорю я. – А есть у тебя доказательства, Том Сойер?
– Есть, вот они здесь, и я их изучил. Можешь сам посмотреть. От Нью-Йорка до Тихого океана 2600 миль; от одного края великой пустыни до другого 3200. Соединенные Штаты занимают 3 600 000 квадратных миль; пустыня 4 162 000. Площадью пустыни ты мог бы накрыть Соединенные Штаты до последнего дюйма, и еще будут выдаваться края, под которыми поместятся Англия, Шотландия, Ирландия, Франция, Дания и вся Германия. Да, сэр, вы можете спрятать под Великой Сахарой родину храбрых и все эти страны, и еще останется 2000 квадратных миль песку.
– Ну, – говорю я, – это меня совсем озадачивает. Как же, Том, выходит, что Господь больше хлопотал о сотворении этой пустыни, чем о сотворении Соединенных Штатов и всех тех стран. Я уверен, что ему пришлось работать над этой пустыней два или три дня, не меньше.
Джим сказал:
– Гек, в этом не бывает смысла. Я уверен, что эта пустыня вовсе не сотворялась. Ты посмотри, какая она, – ты посмотри, и увидаешь, что я прав. Для чего годится пустыня? Ни для чего не годится. Она ничего не стоит. Правда, Гек?
– Да, конечно.
– Правда, господин Том?
– Да, я думаю. Дальше.
– Если вещь ни для чего не годится, жначит, она сделана напрасно, да?
– Да.
– Ну вот! А ражве Бог делает что-нибудь напрасно? Вы мне отвечайте это.
– Нет, не делает.
– Как же он мог сотворять пустыню?
– Ну, валяй дальше. Как же он ее сотворил?
– Господин Том, мое такое мнение, что он никогда не сотворял ее, то есть не хотел сотворять пустыню и совсем этого не думал. Вот я вам покажу, и вы будете понимать. Это вышло, как бывает, когда вы строите дом, то всегда оставается мусор. Что вы с ним делаете? Вы его накладаете на телегу и увожите сваливать на пустое место. Ражумеется. Ну вот, мое такое мнение, что тут было это самое. Когда Бог сотворял мир, он сделал камни и собирал их в кучу, сделал жемли и собирал ее в кучу, сделал песка и собирал его в кучу. Потом начинал работать. Он отмеривал немножко камней, и жемли, и песка и склеивал их, и говорит: "Это Германия", – и наклеивал ярлык, и оставлял сохнуть. Потом отмеривал побольше камней, и жемли, и песка и склеивал вместе, и говорит: "Это Соединенные Штаты", – и приклеивал ярлык, и оставлял сохнуть; и так дальше, и так дальше, пока не пришло время ужинать в Субботу; и вот Он обожревал свои дела, и увидал, что все сделано, и очень хорошо сделано для такого короткого времени. Но тут замечает Он, что камней и земли он приготовил правильно, как раж по расчету, а песку оставалась огромаднейшая куча, а почему так вышло, он жабыл. Вот он посмотрел кругом, нет ли какого пустыря, и увидал это место, и был очень рад, и велел ангелам свежти сюда песок. Вот как я мышляю об этом: что Сахара совсем не сотворилась – она только случилась.
Я сказал, что это хорошее рассуждение, и вряд ли Джим когда-нибудь придумывал лучше. Том сказал то же, но прибавил, что рассуждения тем не хороши, что все они в конце концов только теории, а теории ничего не доказывают, они только служат нам, чтобы отдохнуть и перевести дух, когда вы выбились из сил, блуждая туда и сюда и разыскивая что-нибудь, чего нельзя найти. Он сказал:
– Другой недостаток теорий тот, что в них всегда найдется какой-нибудь изъян, если присмотреться ближе. Так и теория Джима. Взгляните на звезды, их биллионы биллионов. Как же это вышло, что звездного материала хватило точка в точку, без всякого лишка? Отчего там не осталось кучи песка?
Но Джим уставился на него и говорит:
– А что же такое Млечный Путь? Вот это я желаю жнать. Что такое Млечный Путь? Отвечайте мне это!
По моему мнению, это именно свалка. Это только мнение, – только мое мнение, – и другие могут думать иначе; но я высказал его тогда, и теперь остаюсь при нем. Кроме того, оно огорошило Тома Сойера. Он не нашелся, что ответить. А взгляд у него был такой, как у человека, которого хватили по спине мешком с гвоздями. Он сказал только, что говорить об умственных вещах с такими людьми, как я и Джим, все равно что с треской. Но ведь это всякий может сказать – и я заметил, что это всегда говорят люди, которые не знают, что возразить. Том Сойер был недоволен таким концом спора.
Тогда мы снова стали толковать о величине Сахары, и чем больше сравнивали ее с тем, и с другим, и с третьим, тем знатнее, и громаднее, и величественнее она выглядела. Наконец, порывшись в цифрах, Том нашел, что она такой же точно величины, как Китайская империя. Затем он показал нам, какое пространство Китай занимает на карте и какую часть мира он составляет. Да, это было удивительно, и я сказал:
– Ну, много раз слыхал я об этой пустыне, но мне и в голове никогда не приходило, что она такая важная.
А Том говорит на это:
– Важная! Сахара важная! Так-то вот всегда рассуждают люди. Что большое, то и важное. Другого они не понимают. Они видят только величину. Вот, посмотри-ка на Англию. Это самая важная страна в мире; а ведь ее можно спрятать в жилетный карман Китая; да мало того, если спрячешь, то невесть сколько времени потратишь, пока опять найдешь. А теперь взгляни на Россию. Вон она как растянулась, конца края не видно, а в мире она значит не больше, чем какой-нибудь Род-Айленд, да и против него в ней вдвое меньше такого, о чем стоило бы говорить.
В эту минуту мы увидели вдали, на самом краю света, невысокий холм. Том прервал свою речь, схватил подзорную трубку в сильнейшем волнении, посмотрел и говорит:
– Он самый, именно тот, который я давно высматривал, наверное! Я уверен, что это тот самый холм, куда дервиш привел человека и показал ему все сокровища мира.
Мы стали смотреть, а Том начал рассказывать из "Тысячи и одной ночи".
Глава X
Сказание о дервише и погонщике верблюдов. – Обсуждение нами этого сказания. – Почему храпящий не слышит собственного храпа. – Холм сокровищ.
Том сказал, что это случилось так.
Однажды, в знойный день, брел по пустыне дервиш, и прошел он уже тысячу миль, и был он беден и голоден и устал, и повстречался ему погонщик с сотней верблюдов, и дервиш попросил у него милостыню. Но погонщик верблюдов ответил: "Бог подаст". Дервиш и говорит:
– Твои это верблюды?
– Да, мои.
– А долги у тебя есть?
– У меня? Нет.
– Ну, человек, у которого имеется сотня верблюдов и нет долгов, богат, и очень богат. Не так ли?
Погонщик верблюдов сознался, что это так. Тогда дервиш говорит:
– Бог сделал тебя богатым, и Он же сделал меня бедным. У него свои доводы, и они мудрые – да будет благословенно Его имя! Но воля Его такова, чтобы Его богатый помогал Его бедному, а ты отвернулся от меня, своего брата, в моей нужде, и Он припомнит тебе это, и ты поплатишься.
Тут погонщик верблюдов испугался, но при всем том он был жаден, как свинья, и дрожал над каждым центом; и вот начал он хныкать и объясняться, и говорить, что времена теперь трудные и хотя он взял подряд на доставку большого груза в Бальсору и получит за это хорошую плату, но назад пришлось идти порожним, так что барыш окажется не бог весть какой. Ну, вот дервиш тронулся в путь и говорит:
– Хорошо, твое дело; но я думаю, что ты дал маху на этот раз и упустил хороший случай.
Разумеется, погонщику верблюдов захотелось узнать, какой такой случай он упустил, не деньгу ли зашибить; и вот он побежал за дервишем, и так настойчиво просил его сжалиться над ним и рассказать ему, в чем дело, что дервиш наконец уступил и говорит:
– Видишь ты вот тот холм? В этом холме есть все сокровища земные, и я сейчас искал человека с добрым сердцем и благородным великодушным характером, потому что, если бы мне удалось найти такого человека, я помазал бы ему глаза особенной мазью и он увидал бы сокровища и мог их взять.
Тут погонщика верблюдов даже в пот бросило, и начал он плакать, и молить, и распинаться, и на колени кинулся, и уверял, что он тот самый человек и есть, и может найти тысячу свидетелей, которые скажут, что это именно самое точное описание его характера.
– Ну хорошо, – говорит дервиш, – если ты нагрузишь сокровищами сто верблюдов, могу я взять половину?
Погонщик от радости себя не помнит.
– Идет! – говорит.
Ударили по рукам, и дервиш достал яшичек и намазал погонщику мазью правый глаз, и холм открылся, и они вошли в него и увидели груды золота и самоцветных камней, сверкавших так, словно все звезды небесные свалились сюда.
Вот они с дервишем забрались внутрь и нагрузили на каждого верблюда столько, сколько он мог снести, а потом распрощались и пошли каждый в свою сторону со своими пятьюдесятью верблюдами. Но вскоре погонщик верблюдов побежал, нагнал дервиша и говорит:
– Ты ведь одинокий человек, на что тебе столько? Тебе это ни к чему, уступи мне десяток твоих верблюдов.
– Хорошо, – говорит дервиш, – пожалуй; то, что ты говоришь, довольно обоснованно.
Отдал он десять верблюдов, и они расстались, и дервиш пошел дальше с сорока верблюдами. Но вскоре погонщик опять догоняет его и начинает хныкать, и канючить, и выпрашивать еще десяток, говоря что верлюдов, нагруженных сокровищами, предовольно для дервиша, потому что живут они, известно, очень скромно и своего хозяйства не ведут, а харчуются где случится, и притом в кредит.
Но этим дело не кончилось. Этот жадный пес возвращался и возвращался, пока не выпросил всех остальных верблюдов, так что вся сотня осталась за ним. Тут только он угомонился, рассыпался в благодарностях и сказал, что не забудет дервиша по гроб жизни и что никто еще никогда не был к нему так милостив и щедр. И вот пожали они друг другу руки на прощанье и опять расстались и пошли каждый своим путем.
Что же вы думаете? Десяти минут не прошло, а погонщика верблюдов опять жадность обуяла. Это была самая подлая гадина во всех семи графствах. Вот он снова пускается в погоню за дервишем. На этот раз он попросил дервиша натереть ему мазью и другой глаз.
– Зачем? – спросил дервиш.
– О, ты сам знаешь, – говорит погонщик.
– Что я знаю? – говорит дервиш.
– Не дурачь меня, – говорит погонщик. – Ты хочешь кое-что утаить от меня и отлично это знаешь. Ты знаешь, я уверен, что если бы ты помазал мне и другой глаз, то я увидал бы гораздо больше сокровищ. Помажь – сделай милость.
А дервиш на это:
– Ничего, – говорит, – я не утаил от тебя. Я тебе скажу, что будет, если я помажу тебе и другой глаз. Ты уже ничего не будешь видеть. Ты останешься слепым до конца дней своих.
Но представьте себе, этот скот не поверил ему. Нет, клянчит себе да клянчит, и хнычет, и скулит, так что, наконец, дервиш открыл свой ящичек и помазал ему глаз, как он хотел. И только он сделал это, тот в ту же минуту стал слеп, как летучая мышь.
Тогда дервиш стал смеяться над ним, и глумиться, и издеваться, и говорит:
– Прощай, слепому нечего делать с сокровищами.
И ушел с сотней верблюдов, и оставил того человека бродить до конца дней его в пустыне нищим и несчастным и всеми покинутым.
Джим сказал, что это было ему уроком.
– Да, – говорит Том, – таким же, как множество других уроков, которые приходится получать людям. Никакого прока от них нет, потому что один и тот же случай не происходит дважды и не может произойти. Когда Бен Сковиль свалился с крыши и сломал себе спину, все говорили, что это ему урок. Какой урок? Как он может им пользоваться? Он больше не может лазить по крышам, и у него нет другой спины, которая бы могла сломаться.
– Все равно, господин Том, опыт всегда поучает. В Святом Писании сказано, что ребенок, который обжигался, боится огня.
– Да, я не отрицаю, что такой случай, который может повториться дважды совершенно одинаково, служит уроком. Таких случаев много, и они воспитывают человека, это и дядя Эбнер всегда говорил; но на один такой случай найдется сорок миллионов других, которые не повторяются дважды одинаково – и от них нет никакой пользы: поучительного в них не больше, чем в оспе. Ежели ты схватил ее, то бесполезно жалеть о том, что не предохранил себя прививкой, а также бесполезно делать прививку после болезни, потому что оспа бывает только раз. Но с другой стороны, дядя Эбнер говорил, что человек, который хоть однажды схватил быка за хвост, приобрел в шестьдесят или семьдесят раз больше знаний, чем тот, кто этого не делал, и что человек, который попробует втащить кошку домой за хвост, приобретет знания, которые всегда будут для него полезны и никогда не сделаются неясными или сомнительными. Но я могу тебя уверить, Джим, что дядя Эбнер не одобрял людей, которые вечно стараются извлечь урок из всего, что бы ни случилось, хотя бы…
Но Джим спал. Том выглядел сконфуженным, потому что человек, знаете, всегда чувствует себя неловко, если он говорит необыкновенно умно и думает, что другой им восхищается, а этот другой, оказывается, заснул. Конечно, ему не следовало засыпать, потому что это свинство; но чем умнее человек говорит, тем вернее он усыпляет, так что, если разобраться хорошенько, ни одна сторона тут не виновата – обе заслуживают порицания.
Джим начал храпеть – сначала нежно и жалобно, потом с долгим присвистом, потом пустил с полдюжины ужасных храпов, точно последняя вода выливается из крана в ванну, потом повторил то же самое еще сильнее и с таким фырканьем и хрипеньем, словно корова, подавившаяся насмерть. А когда человек добрался до этой точки, то дальше уж ему идти некуда и он может разбудить спящего в соседнем доме, хотя бы тот накачался опиумом, но сам не просыпается, хотя весь этот ужасный шум происходит не далее трех дюймов от его ушей. Это, по-моему, самая удивительная вещь на свете. Но стоит вам чиркнуть спичкой, чтобы зажечь свечу, и он проснется от этого шума. Я бы желал знать, чем это объяснить, но кажется, нет никакого способа доискаться причины. Вот и тут Джим переполошил всю пустыню. Звери сбегались издалека посмотреть, что тут происходит; сам он был ближе к тому шуму, чем кто бы то ни был или что бы то ни было, и он один из всех тварей не был обеспокоен им. Мы кричали ему, орали – никакого действия; но первый же слабый, ничтожный шум необычайного рода разбудил его. Нет, сэр; я много думал об этом, Том также, но нет никакого способа объяснить, почему храпящий не слышит собственного храпа.
Джим сказал, что он вовсе не спал: он только закрыл глаза, чтобы лучше слышать.
Том ответил, что никто его не обвиняет.
Это, кажется, заставило его подумать, что лучше бы ему ничего не говорить. Должно быть, ему хотелось перевести разговор на другое, потому что он принялся костить на чем свет стоит погонщика верблюдов, как всегда делают люди, когда их поймают на чем-нибудь и им хочется отвлечь внимание на кого-нибудь другого. Он разносил погонщика верблюдов, как умел, и мне пришлось согласиться с ним, а дервиша расхваливал, как умел, и мне тоже пришлось согласиться с ним. Но Том сказал:
– Я не думаю этого. Ты называешь дервиша щедрым, добрым и бескорыстным, но я этого не нахожу. Ведь он не искал другого бедного дервиша? Нет, не искал. Если он был такой бескорыстный, то почему он не зашел туда сам, не набил кармана драгоценностями и не удовольствовался этим? Нет, сэр, он искал человека с сот ней верблюдов. Он хотел уйти со всеми сокровищами, какие только можно было забрать.
– Как же, господин Том, он хотел делать честно и благородно; он брал только пятьдесят верблюдов.
– Потому что знал, что в конце концов все будут его.
– Господин Том, он сказал тому человеку, что он станет слепой.