Свидетели принесли присягу, а затем прокурор поднялся с места и начал говорить. Он сказал такую ужасную речь против старика, что тот все время вздыхал и стонал, а Бенни и тетя Салли плакали. Он описал историю убийства таким образом, что мы были шокированы, – до такой степени она была не похожа на рассказ старика. Он говорил, что два человека видели, как дядя Сайльс убивал Юпитера Дунлапа, и что, замахнувшись на него дубиной, он кричал, что убьет его; те же свидетели видели, как он спрятал тело Юпитера в кустах, и подтверждают, что Юпитер был уже мертв. Затем прокурор говорил, что, когда стемнело, дядя Сайльс пришел и перенес тело Юпитера на табачное поле, и опять два человека видели, как он делал это. Потом он говорил, что ночью дядя Сайль с вышел из дома и закопал Юпитера, и опять один человек видел, как он делал это.
"Бедный старый дядя Сайльс! – подумал я. – Он не рассказал нам всего, думая, что никто его не видел, и не имел сил разбить сердце тети Салли и Бенни правдивым рассказом о своем преступлении". И он был прав; я сам решился бы солгать таким же образом, и так поступил бы каждый человек, имеющий хоть какое-нибудь чувство, лишь бы избавить этих бедняжек от лишнего горя и унижения, которое они терпели не за свою вину. Наш адвокат казался сильно обескураженным после речи прокурора; и Том был не в духе некоторое время, но крепился и не подавал вида, что он расстроен, однако меня-то он не обманул, я видел, что он расстроен. А публика – боже, как она тут волновалась! Когда обвинитель кончил речь, он сел на место и начал вызывать своих свидетелей. Сперва он вызвал тех, которые могли подтвердить, что между дядей Сайльсом и Юпитером существовали недружелюбные отношения; свидетели добавили к этому, что они слышали, как дядя Сайльс грозил Юпитеру, и что вражда между ними становилась все сильнее, так что все начинали об этом говорить, а покойный стал бояться за свою жизнь и говорил двум или трем из них, что дядя Сайльс непременно убьет его когда-нибудь. Том и наш адвокат задали им несколько вопросов, но это не привело ни к чему, – они упорно стояли на своем. Затем вызвали Лема Биба и он начал давать показания. Тут я вспомнил, как в тот вечер Лем Биб и Джим Лен шли по дороге и говорили о том, что хотели попросить собаку или еще что-то у Юпитера Дунлапа; а вслед за этим я вспомнил и ежевику, и фонарь, и Билля Уитерса с его братом Джо; вспомнил, как они, проходя мимо нас, говорили про негра, который тащил на спине мешок с хлебом, украденным у дяди Сайльса; и вспомнил, наконец, привидение, так напугавшее нас тогда, между тем как теперь это самое привидение сидело преспокойно здесь на почетном месте за перегородкой в качестве глухонемого иностранца и очень удобно расположилось в кресле, скрестив ноги, между тем как остальная публика столпилась позади и едва могла дышать в тесноте. Таким образом, мне ясно припомнились все события того дня, и я с грустью подумал, как тогда все казалось веселым и приятным, а теперь все стало таким мрачным и безотрадным.
Лем Биб под присягой заявил:
– Я шел по дороге в тот день, второго сентября, вместе с Джимом Леном; это было перед солнечным закатом. Вдруг мы услышали громкий разговор, похожий на ссору, который раздавался недалеко, из-за кустов орешника, росших вдоль изгороди; затем мы услышали, как один человек сказал: "Я уже говорил вам, что убью вас!" И мы тотчас узнали, что это голос обвиняемого. Потом мы увидели, как над орешником поднялась дубина и снова опустилась, сопровождаемая звуком тяжелого удара и болезненными стонами. Тогда мы осторожно приблизились к тому месту и увидели, что Юпитер Дунлап лежал на земле мертвый, а над ним стоял обвиняемый с дубиной в руках. После этого он перетащил труп в кусты и скрыл его там, а мы тихонько выбрались на дорогу и ушли.
Да, это было ужасно. Кровь леденела у слушателей, и пока свидетель говорил, в зале было так тихо, как будто она была совершенно пуста. Когда же он кончил, все перевели дыхание, по всей зале пронеслись вздохи; все смотрели друг на друга, как бы говоря: "Это ужасно! Чудовищно!"
Но тут произошло одно обстоятельство, поразившее меня. Все время, когда первые свидетели показывали, что между обвиняемым и убитым существовала вражда и что первый часто грозил последнему, – все это время Том внимательно следил за их показаниями и не пропускал случая уличить их во лжи. Но теперь, какая перемена! Сначала, когда Лем только что стал давать показания, ни одним словом не упоминая о том, что он говорил с Юпитером и просил у него собаку, Том по-прежнему внимательно слушал, и я видел, что он подвергнет Лема пытке перекрестного допроса; а затем, вероятно, придется и мне с Томом давать показания насчет того, какой разговор происходил между Лемом Бибом и Джимом Леном. Но тут вдруг с Томом произошла такая перемена, что я почувствовал холодную дрожь. Я сразу увидел, что он погрузился в самую мрачную задумчивость и что его мысли витают где-то далеко-далеко. Он не слушал того, что говорил Лем Биб, а когда свидетель закончил, Том все еще находился в той же мрачной задумчивости. Наш адвокат легонько подтолкнул его, и Том вздрогнул и сказал:
– Примитесь сами за перекрестный допрос, если хотите. Не мешайте мне, я должен подумать.
Это поразило меня. Я ничего не мог понять. А Бенни и ее мать, – ах! – они казались такими испуганными, такими встревоженными. Они откинули свои вуали, чтобы как-нибудь поймать взгляд Тома, но это им не удалось, и я тоже не мог привлечь его внимания. Таким образом, наш мямля-адвокат начал перекрестный допрос и, конечно, из этого не вышло никакого толку.
Вызвали Джима Лена, и он повторил показания Лема Биба от начала до конца. Том и этого свидетеля совершенно не слушал, а сидел, все думая и думая о чем-то, и мысли его были далеко. Опять наш адвокат принялся за свидетеля и опять потерпел такую же неудачу. Прокурор казался очень довольным, но лицо судьи выражало негодование. Том, видите ли, был все равно что настоящий адвокат, так как в Аркенсью существовал закон, позволявший преступнику выбирать кого угодно в помощники своему адвокату. Дядя Сайльс выбрал Тома, а теперь Том губил его дело своим равнодушием и рассеянностью, и судья, конечно, был возмущен этим. Наш адвокат-мямля только и придумал, что спросить у Лема и Джима:
– Почему вы не донесли о том, что видели?
– Мы боялись впутаться в эту историю. Кроме того, мы отправились на охоту и отсутствовали целую неделю. Когда мы вернулись и узнали, что отыскивают тело убитого, мы пошли к Брэсу Дунлапу и рассказали ему обо всем.
– Когда это было?
– В субботу вечером, девятого сентября.
Тут судья повысил голос и сказал:
– Господин шериф, арестуйте этих двух свидетелей за соучастие в убийстве.
Прокурор вскочил с места и в волнении сказал:
– Господин судья! Я протестую против этого приказа…
– Извольте сесть на место! – отвечал судья. – Прошу вас относиться с почтением к суду.
Прокурор повиновался. Вызвали Билля Уитерса.
Билль Уитерс под присягой показал:
– В субботу, второго сентября, перед солнечным закатом, я проходил вместе с моим братом Джо мимо поля, принадлежавшего обвиняемому. В это время мы увидели человека, который нес что-то тяжелое на спине, и по думали, что это негр и что он несет мешок с украденным хлебом; присмотревшись, мы разглядели, что это один человек несет на спине другого, и, должно быть, пьяного, потому что руки и ноги его висели неподвижно. По походке мы узнали, что это пастор Сайльс, и подумали, что он, вероятно, подобрал на дороге пьяного Сама Купера и несет домой, так как мы знали, что пастор Сайльс всегда старался исправить Сама и отучить его от пьянства.
Публика содрогнулась, услышав, как спокойно нес бедный дядя Сайльс тело убитого на свое табачное поле, где потом собака вырыла его из земли; на всех лицах выражалось отвращение, и я слышал, как кто-то сказал:
– Только самый хладнокровный злодей может нести таким образом тело убитого человека и зарыть его где попало, как собаку. И это сделал пастор!
Том продолжал думать, ничего не замечая. Опять нашему адвокату пришлось ловить свидетеля на перекрестном допросе, и опять из этого ничего не вышло. Вызвали Джо Уитерса, и он повторил слово в слово показание своего брата Билля. Наконец вызвали Брэса Дунлапа. Он казался очень печальным и чуть не плакал. В зале началось движение, все готовились слушать, женщины шептали: "Бедный! бедный!" – и многие из них вытирали себе глаза.
Брэс Дунлап под присягой показал:
– Я уже давно начал сильно беспокоиться о своем бедном брате, но никогда я не предполагал, что может случиться такое ужасное несчастье, никогда не думал, что чья-нибудь рука поднимется на такое бедное, невинное существо (я готов был побожиться, что Том в эту минуту слегка вздрогнул, но потом опять стал равнодушен), тем более рука пастора – это было бы невозможно, – а потому я и не подозревал ничего. Не будь я так доверчив, мой бедный брат остался бы жив, а не лежал бы там, зарытый в земле, – бедная, невинная душа!
Тут он как будто совсем потерял силы, голос у него прервался, и он замолчал. Кругом слышался жалостливый шепот; женщины плакали, а старый дядя Сайльс громко застонал, бедняга. Наконец Брэс продолжил:
– В субботу, второго сентября, он не вернулся домой ужинать. Я немного встревожился и послал за ним негра на ферму к обвиняемому; негр вернулся назад и сказал, что брата там нет. Я начинал тревожиться все более и более и не находил себе покоя; я лег в постель, но мне не спалось; я встал ночью и вышел из дома. Я дошел до самой фермы обвиняемого и долго ходил кругом, в надежде, что встречу где-нибудь своего бедного брата, нимало не подозревая, что все его тревоги кончились навсегда и он переселился в ту страну, откуда…
Тут голос его опять прервался, и на этот раз почти все женщины заплакали. Вскоре он успокоился и продолжал:
– Надежды мои были тщетны, и, наконец, я ушел домой и попробовал хоть немного уснуть, но не мог. Через день или два все стали тревожиться, припоминали, что обвиняемый грозил брату, и стали поговаривать, что брат мой убит. Принялись разыскивать его тело, осмотрели все окрестности, но ничего не нашли и оставили это дело. Я же думал, что он просто ушел куда-нибудь на время, чтобы отдохнуть от всяких неприятностей и затем снова вернуться домой. Но в субботу вечером, девятого числа, ко мне в дом пришли Лем Биб и Джим Лен и рассказали мне все об этом ужасном убийстве; сердце мое было разбито. Тут я припомнил одно обстоятельство, на которое в то время не обратил внимания, потому что мне еще раньше было известно, что обвиняемый имел привычку ходить во сне и в такие минуты совершенно не сознавал, что делает и где находится. Теперь я скажу вам, какое мне припомнилось обстоятельство. В ту ужасную роковую ночь, когда я бродил вокруг фермы обвиняемого, печальный и встревоженный, я очутился на углу табачного поля и тут услышал шорох, похожий на тот шум, который происходит, когда копают песчаную землю. Я подкрался поближе и, заглянув через виноградные лозы, обвивавшие решетчатую изгородь, увидал обвиняемого, который брал землю лопатой и сыпал ее в большую яму, уже почти наполненную доверху; он стоял ко мне спиной, но луна светила ярко, и я тотчас же узнал его по старому зеленому байковому платью, с белой заплатой между плечами, точно кто-нибудь бросил в него комком снега. Он зарывал в землю человека, которого убил.
Он опустился на свое место, рыдая, и почти все присутствующие вздыхали, плакали и говорили: "О, это ужасно, ужасно! Чудовищно!" Поднялся такой шум и волнение, что невозможно было собраться с мыслями. И среди всей этой суматохи старый дядя Сайльс вскакивает с места белый как полотно и восклицает:
– Это все правда, все, до последнего слова, – я убил его хладнокровно!
Все были поражены этим. Публика вскочила с места, все шумели и волновались, каждый старался пробиться вперед, чтобы лучше разглядеть обвиняемого; судья стучал своим молоточком, а шериф кричал: "К порядку, господа! К порядку!" А старик между тем продолжал стоять, дрожа всем телом; глаза его лихорадочно горели, и, не обрашая внимания на жену и дочь, которые при льнули к нему, умоляя успокоиться, он все твердил, что хочет очистить свою черную душу от греха, что должен сбросить эту страшную тяжесть, которая давит его и которую он не в силах выносить более ни одной минуты! И с неудержимой силой отчаяния он начал свою ужасную исповедь; все слушали его, затаив дыхание, не отводя от него глаз, – и судья, и присяжные, и адвокаты, и пуб лика, а Бенни и тетя Салли так плакали, что сердце у них готово было разорваться. А Том, клянусь Богом, ни разу не взглянул на него! Ни разу – и все продолжал смотреть куда-то вперед; что он там видел, я не знаю.
А речь старика лилась неудержимо и бурно, как огненный поток.
– Я убил его, я виновен! Но никогда не приходило мне раньше на ум ударить его или сделать ему какое-нибудь зло; никогда я не задумывал этого, вопреки всем лживым показаниям, что я будто бы грозил ему, и только в ту минуту, когда поднял дубину, – только тогда мое сердце стало бесчувственным, только тогда всякая жалость исчезла из него, и я нанес смертельный удар! В этот последний момент все прошлые оскорбления воскресли предо мной; вспомнились все обиды, какие нанес мне этот человек, вместе со своим негодяем-братом, который сидит теперь вон там; вспомнилось, как они вдвоем с братом решились погубить меня во мнении прихожан, опозорить мое доброе имя, вовлечь меня в какое-нибудь дело, которое могло разорить меня и мою семью, между тем как мы – Бог мне в том свидетель! – никогда не сделали им никакого зла. И они добились этого, ради гнус ной мести! Но за что же они мстили? За то, что моя невинная, чистая девочка, которая сидит здесь возле меня, не захотела стать женой этого богатого, грубого, невежественного труса, Брэса Дунлапа, хныкавшего сейчас о своем брате, на которого он при жизни не обращал ни малейшего внимания (тут я заметил, что Том привскочил с места и лицо его выразило радость). И только в этот момент, как я уже говорил вам, я, забыв своего Бога, помнил только горечь обиды – да простит меня Бог! – и нанес смертельный удар. В тот же момент страшная жалость овладела мной; сердце мое наполнилось раскаянием. Но я вспомнил свою бедную семью, понял, что должен скрыть свое злодеяние ради семьи, – и спрятал труп в кустах. Потом я перенес его на табачное поле, поздно ночью пришел туда с лопатой и зарыл его…
Вдруг Том вскакивает с места и кричит:
– Наконец я понял, в чем дело! – Тут он махнул рукой старику с величественным видом и прибавил:
– Садитесь! Убийство было совершено, только вы никогда не принимали в нем участия!
Настала такая тишина, что можно было слышать падение булавки. Старик опустился на свое место смущенный и растерянный, а тетя Салли и Бенни до того были поражены, что смотрели на Тома, разинув рты и не понимая, что творится кругом. И все присутствующие находились в таком же остолбенении. Никогда еще я не видал людей в таком беспомощном недоумении, никогда еще не видал стольких глаз, так бессмысленно вытаращенных и таких неподвижных…
– Господин судья, могу я говорить? – спросил Том с невозмутимым спокойствием.
– Ради бога, говорите! – отвечал судья, до того пораженный и смущенный, что решительно ничего не понимал.