Волшебная шубейка - Ференц Мора

Широкоизвестная повесть классика венгерской литературы о сыне скорняка, мальчике Гергё.

Повесть "Волшебная шубейка" написал венгерский писатель-классик Ференц Мора.

Повесть много раз издавалась в Венгрии и за её пределами и до сих пор читается с любовью венгерскими школьниками, хотя и увидела свет почти сто лет назад.

События в повести происходят в конце XIX века.

Герой книги - Гергё, сын скорняка, простодушный и непосредственный мальчик, мечтающий о чудесах и волшебных феях, узнаёт настоящую жизнь, полную трудностей и тяжёлого труда.

Ференц Мора, блестящий исследователь венгерской действительности, с большой любовью изображал обычаи и нравы простых венгров, и повесть стала подлинной жемчужиной литературы Венгрии.

Лиричность и большая историческая достоверность делают эту повесть хрестоматийным детским чтением.

Для младшего возраста.

Содержание:

• ЧУДО-МУЗЫКА 1

• СИНИЧИЙ КОРОЛЬ 2

• СОКРОВИЩА ПРЕДКОВ 3

• САПОГИ СО ШПОРАМИ 4

• КАК Я ЧИТАТЬ УЧИЛСЯ 5

• БРИЛЛИАНТ 6

• ГДЕ ЖИВЁТ ВЕНГЕРСКАЯ ФЕЯ? 7

• ПОСЛЕДНИЙ СТЕЖОК 7

• СТАРЫЙ СКОРНЯК 8

• ШУБЕЙКА "ИДЁТ В ЛЮДИ" 8

• ЗИГФРИД - "КОСТЯНОЙ ПАНЦИРЬ" 10

• МАЛЬВИНКА 11

• Я ЗАДЕЛЫВАЮСЬ ВАЖНЫМ БАРИЧЕМ 12

• ГА-БРИ, ГА-БРИ! 13

• ЦУЦИК 14

• ПОРОЙ И ПРОСТОРНАЯ ШУБЕЙКА ПОД МЫШКАМИ ЖМЁТ 15

• СЕРЕБРЯНЫЙ НОГОТЬ 16

• КОЛДУН ПОЯВЛЯЕТСЯ ВНОВЬ 17

• ПАЛИШОК-ПОСОШОК 18

• ДЕДУШКА ПЕТЕР 19

• ДАЛЬНОВИД 21

• МЕНЯ УТАЩИЛ ЛИХОДЕЙ 22

• КАМНИ ЗАГОВОРИЛИ 24

• ПРАЗДНИК НА СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЕ 26

• Примечания 27

ЧУДО-МУЗЫКА

Было так на самом деле или нет, а только подарили как-то раз одному мальчику глиняную грушу, которая петь умела. Но пела она не всегда, а когда брал её в руки хороший человек. Известно же мне это доподлинно, потому что была та чудо-музыка моя. Вот уж и на склоне лет своих оглянусь я порой на прожитое, и жизнь моя вся как на ладони. Но всё, что до истории с грушей было, будто туманом подёрнуто.

Подарил же мне чудесную грушу один словак-коробейник, торговец игрушками. Отблагодарить хотел меня за то, что принёс я ему из колодца воды в деревянной кружке напиться. Выпил добрый человек из ковшика воды, потом посмотрел на свои лежавшие на рогоже игрушки и говорит:

- Ну, славный молодец, чем же одарит тебя дядюшка Яно за то, что ты его водой студёной напоил? Так и быть, дам я тебе, паренёк, грушу-свистульку!

И до чего же красива была его свистулька: один бок у неё красный, другой - желтый, ну прямо всамделишная груша!

Да только мне-то хотелось получить в подарок какую-нибудь другую игрушку. Лошадку, например. Поэтому и сказал я дяде Яно, что, мол, у меня дома уже есть одна такая поющая груша.

- Ах, хлопчик ты мой милый, такой свистульки нигде в целом свете нет! - возразил словак-коробейник и в игрушке что-то своим ножичком повернул. - Ведь на этой свистульке не у любого-всякого музыка получается. А только у человека доброго. Вот мы сейчас и посмотрим: добрый ты мальчик или нет. Захочет ли ещё эта музыка в твоих-то руках играть.

Подул я в его свистульку, а она так славно заиграла, что я даже рот от удивления раскрыл. Уж я и не знаю, что за секрет был у дядюшки Яно - мастера "золотые руки", только заливалась его свистулька ну прямо будто певчий дрозд!

- Так что смотри, дружок, чтобы она у тебя всегда так пела-распевала! - напутствовал меня дядя Яно, шевеля длинными, как у сома, усами.

Иду я, а груша-свистулька всё краше, всё складнее играет. Пока домой пришёл, вызнал я все её секреты, все до единого колена. Коснёшься её слегка губами, она словно засмеётся и негромко так заворкует, будто горлица; а если в неё часто-часто подуть, защёлкает по-соловьиному. Словом, научился я на своей груше и снегирём свистеть и чижом распевать.

Даже матушка моя улыбнулась, заслышав замечательную музыку. Хотя была матушка тогда в таком большом горе, в такой печали. Дневала она и ночевала возле Марики, моей больной сестрёнки.

А тут и сама Марика открыла через силу глаза и радостно так лопочет:

- Хорошая у тебя музыка! Поиграй ещё, братец!

И даже старый доктор Титулас, пришедший навестить больную после полудня, и тот похвалил музыку. Потрепал сестрёнку рукой по бледной щеке, очки свои протёр - они у него сразу запотевали, стоило ему только к больной поближе наклониться, - а затем взъерошил мне чуб и говорит:

- Правильно, братец, делаешь, что играешь! Пусть порадуется твоей знатной музыке наша хрупкая барышня-камышинка.

"Хрупкая барышня камышинка" улыбнулась с трудом, а я с таким усердием принялся дуть в свою грушу-свистульку, что от музыки моей весь дом загудел. Свистел я, старался, пока под вечер мама не сказала, отирая мне пот со лба:

- Хватит уж играть-то, дорогой мой музыкантик.

Хватит так хватит. Только в этот час как раз вернулся домой отец с виноградника, как же мне было не показать и ему своё искусство.

И отец похвалил мою забаву. Сказал:

- Наверное, в этой свистульке столько разных певчих птиц сидит, что ими и целый лес населить можно. Правда, в позднюю пору все умные птицы давным-давно спят, - добавил он.

А у самого такое печальное лицо, что я сразу играть перестал. И вдруг больная сестрёнка снова голос подаёт.

- Моя музыка! Дайте мне в неё посвистеть, - шепчет жарким ртом бедняжка и руки слабые свои ко мне тянет, а они будто две белые бабочки из сумерек на огонь летят.

Забилось у меня испуганно сердце, и драгоценную свою грушу-музыку я к груди прижал. Не отдам, думаю, её ни за что на свете. А сам к двери - да во двор. Но тут матушка меня за руку поймала, печальным голосом спрашивает:

- Неужто жалко тебе, сынок, игрушки этой для родной-то сестрички?

Протянул я нехотя грушу-музыку больной Марике.

- Она же всё равно не умеет на ней играть. Девчонки в этом ничего не понимают, - говорю.

А Марика и впрямь не умела. Едва к губам поднесла и тут же уронила на одеяло.

Только я потянулся за певучей грушей с ликующим возгласом: "Ну, что я говорил!" - а Марика как посмотрит на меня сердито-пресердито, да и спрятала мою свистульку к себе под подушку:

- Не отдам! Моя музыка!

Выбежал я из комнаты, уселся в саду под смородиной. Сижу, горюю. А тут ещё и соловьи свои привычные перепевы вечерние начали. Будто меня нарочно дразнят.

- Ну и что же ты у-ме-ешь, чу-до, чу-до-му-зы-кант? - так выщёлкивали они.

Заплакал я горько, вернулся в дом и, как был, одетый, бросился на свою постель. Долго плакал, пока не уснул.

В ту ночь не до меня было всем в нашем доме. А я, как проснулся поутру, сразу хвать за свой карман.

- Где моя свистулька? - испуганно захныкал я, потому что ночью мне приснилось, будто я её в карман положил.

Протёр я глаза, пробрался в горницу, где больной Марике на большой кровати постель постелили. Смотрю: мама спит, уронив голову на стол. Марика вся красная, в жару пылает. Подкрался я к её постели и рукой - раз под подушку!

- Вот ты где! - обрадовался я, нащупав свистульку. И сердце моё застучало громко-громко.

Счастливый, стал я на цыпочках к двери пробираться. Уже на порог ступил, а ночник вдруг как вспыхнет, как загорится ярче обычного! Я от неожиданности вздрогнул, обернулся, и почудилось мне, будто больная Марика прямо на меня смотрит своими большущими чёрными глазами.

И таким печальным показался мне её взгляд, что я испугался и игрушку свою из руки выронил. Громко стукнула свистулька, упав на порог, мама встрепенулась, голову подняла:

- Это ты, сынок?

Но я тем временем уже успел поднять грушу с пола и молча вернулся к себе в постель. И сразу же заснул, только прежде спрятал свистульку подальше, в подушку, в мягкий пух. Там-то уж не найти мою игрушку Марике, хоть она и умница у нас.

Эх, уж лучше бы нашла она её! Да только не довелось бедняжке больше на свистульке моей поиграть…

Проснулся я, а бедная сестричка моя уже в гробике лежит. Родственники пришли, мой крёстный отец Бордач с женой, на кладбище, в последний путь её проводить.

Долго не брал я в руки свистульку. Но потом пришла мне в голову мысль, от которой я чуточку повеселел.

"Поиграю-ка я Марике на своей груше - пусть ей там, в могилке, сон красивый приснится".

Кладбище было совсем рядом с нашей усадьбой. Одним духом добежал я до него, обнял крест надмогильный, на котором уже начал вянуть сплетённый из цветов ноготков наш недорогой венок.

- Слушай, Марика, я тебе на свистульке поиграю.

Дунул я в грушу раз, другой… Но как я ни старался, не издала капризная игрушка ни звука. Недаром, видно, предупреждал меня мастер Яно, что не простая это музыка, а волшебная, и только до тех пор играет, пока у доброго мальчика в руках находится. Понял я тут сразу, что уже больше не доброе у меня сердце.

СИНИЧИЙ КОРОЛЬ

Теперь-то я знаю, что сестрёнка моя, Марика, умерла от дифтерита. Но в то время ещё не очень хорошо распознавали эту болезнь, а лечить и подавно не умели. И не знали они того, что болезнь эта очень заразна и легко передаётся от больного ребёнка здоровому. Так что, наверное, никто и не думал, что вместе с грушкой-игрушкой и собственную смерть в кармане ношу.

Детские слёзы скорые: мигом потекут, мигом и высохнут. Прошло всего несколько дней после нашего большого горя, а я уже как ни в чём не бывало жил-поживал, как умел, забавлялся. Однажды нашёл я на кукурузной делянке большую-пребольшую тыкву. И сразу подумал: вот бы из неё синичью ловушку сделать.

Ловля синиц была моей самой любимой забавой в зимнюю пору. Конечно, синиц я не ртом ловил, как некоторые нынешние ребятишки ворон ловят. А я сделаю, бывало, западню из тыквы, повешу её на тын или на край колодезного сруба поставлю. Смотришь, к вечеру уже сидит в ней очередной пленник, "караул" кричит:

- Помогите! Отворите! Неужто тут нет никого?

А я, накрыв маленькую черноголовую птичку ладонями, бегу к старому полевому сторожу Дюри Месси похвастаться своей удачей:

- Поглядите, дядюшка Месси, какая у меня синичка!

- А ну, покажи, в самом деле, какая? - говорил, взглянув на мою добычу из-под огромной бараньей шапки, дядя Дюрка и тут же пренебрежительно махал рукой. - Зря только такую знатную тыкву извёл. Поймал ты самую что ни на есть простецкую, "мужичью синицу".

- А что, разве бывают какие-нибудь другие?

- Ещё бы, пострелёнок! Синичий король - вот это другое дело. Вот бы кого нам с тобой словить! Уж он-то принёс бы тебе столько счастья в дом, что хоть лопатой греби.

Тут я огорчённо выпускал из ладони свою "мужичью синицу".

- К ним лечу, к своим лечу! - обрадовано кричала птица и пускалась догонять своих сородичей. Но мне от того, к кому она летит, было ни холодно, ни жарко.

С того дня все мои мысли были заняты только синичьим королём.

- Какой он хоть из себя, этот король синичий? - допытывался и не раз у дяди Дюри. - У него что ж, и корона есть на голове?

- Есть, сынок, есть! Голубая корона, розовая мантия, белая жилетка, а ножки в красных сапожках. А самое первое, как его узнать, - это по чёрной бархатной бородке. Ни у какой другой птицы на целом свете нет такой бороды.

Стал я с тех пор охотиться только за синичьим королём. Но не попадался он мне. Да никто о нём и слыхом не слыхивал. Никто, разумеется, кроме дядюшки Месси. Он-то уж всегда что-нибудь неслыханное-невиданное придумает. Отец мой, бывало, не раз его корил:

- Ну, что ты, кум, мальчонку такими сказками в обман вводишь?

- Не сказка это, сосед Мартон! - стоял на своём старый полевой сторож. - Видал я синичьего короля. Своими глазами видел. На гнезде он сидел, в камышах. И как он поёт, слышал: "Цыть! Молчать! Пошёл прочь! Эй, вы, потише, там!" - выговаривает.

- Приснилось всё это тебе, сосед! - засмеялся, помню, отец. Да и я тоже вскоре почти перестал верить в синичьего короля. И вдруг как-то раз опять слышу о нём. Всё тот же Дюри Месси рассказывает, будто поутру обходил он виноградник и видел, что король синичий на кусте засохшего репейника сидел.

- Сейчас? Летом? - удивился я и заспорил: - Синицы же только зимой в село прилетают, когда им в лесу уже кормиться нечем.

- Больно ты умён! - вскипел старик. - Ты что же, думаешь, что синичий король, он тебе как простая "мужичья синица"? Да он когда захочет, тогда и прилетит. Проверку делает своим подданным. В любой час, когда только вздумает.

И теперь, увидев среди стеблей кукурузы огромную тыкву, я опять вспомнил об этой новости. Выдолбил тыкву изнутри, сделал ловушку. А поставил её на крышу хлева. Дай, думаю, попытаю счастья. Немного и времени прошло, как вдруг слышу: западня моя - хлоп! - и закрылась. А в ней какая-то длиннохвостая птичка прыгает.

"Ой, а вдруг это синичий король?" - подумал я, а сердце от радости из груди готово выскочить. Пулей полетел я к хлеву. Так и есть! Гляжу: у пленника моего головка синяя, грудь белая, спинка - розовая. И чёрная бархатная борода! Точь-в-точь такая, как дядюшка Дюри описывал. Да и разговор тот же: "Цыть! Молчать! Пошёл прочь! Мальчишка!"

Взял я синичьего короля в руки, а он боязливо так золотистым глазком на меня косится и уже не сердито, а скорее даже робко покрикивает.

Жалко мне вдруг его стало. Почему-то Марика вдруг вспомнилась, как она, бедняжка, на меня вот так же печально в последний раз посмотрела. Раскрыл я ладони, да и выпустил пленника на волю:

- Лети-ка ты, синичий король, к синичьему народу своему!

Птичка вспорхнула у меня с руки, но прочь не умчалась, а раза три-четыре облетела вокруг меня, словно что-то сказать мне хотела.

- Динь-динь, день-денц! Гергё, мо-ло-дец! - будто колокольчик зазвенел надо мной её серебряный голосок.

А меня вдруг страх обуял: что, если с этой птичкой бородатой я своё счастье из рук упустил?

Так оно и случилось: уже на другой день лежал я в горнице на большой кровати и пылал как в огне. А доктор Титулас, теперь уже надо мной склонясь, протирал свои запотевшие очки и говорил матери:

- Дифтерит и у этого, душечка. Та же самая болезнь, что и у бедняжки Марики была.

Много дней я провалялся в бреду, без памяти. Помню только, что один раз открываю я глаза, а на кровати в ногах у меня сидит, нахохлившись, какая-то мрачная, чёрная птица. На ворона похожая. Посмотрела она на меня, и сразу меня из жара в озноб бросило.

- Прогоните, прогоните её поскорее! - закричал я.

Тут такой переполох начался в горнице. Матушка, отец, доктор Титулас - все принялись гнать чёрную птицу. Да всё без толку. Птица носилась по комнате, кружила надо мной, подбираясь всё ближе и ближе. В конце концов она нахально уселась у самого моего изголовья. И я даже слышал, как она скрежещет клювом, точит его. Но я уже больше не посмел открыть глаза.

И вдруг в комнате послышался чей-то очень знакомый-знакомый, хоть и негромкий голосок:

- Цыть! Молчать! Пошёл прочь! Прочь! Прочь!

Да ведь это же синичий король! Тут ко мне снова вернулась смелость, и я открыл глаза. В самом деле он! Только теперь его было не узнать: глаза горят огнём, чёрная борода на ветру будто стяг развевается, все перья дыбом, а маленький клюв сверкает, словно меч.

- Прочь, прочь! Марш отсюда! - орал он на большую чёрную птицу.

"Помогите ему, помогите!" - умоляюще смотрел я на своих, но никто и не пошевелился. И отец и мать - все в слезах - неподвижно сидели, уставившись перед собой.

Но и не нужно было ничьей помощи моему синичьему королю: он вихрем кружил вокруг большой, неуклюжей птицы, молнией падал на неё сверху, клевал её, а она неловко отбивалась. Вот ещё один сильный удар королевского клювика-меча по мерзкой чёрной голове, и большая уродливая птица трусливо улетела прочь через окно.

- Дзинь-дзень, добрый день! - победно зазвенел голос синичьего короля в горнице. А я приподнялся в постели и обрадовано засмеялся:

- Ой, как хорошо, что она улетела!

Отец и матушка принялись меня обнимать и, плача и смеясь от счастья, спрашивать:

- Кто улетел, сыночек? Здесь же никого не было!

- Как же не было? А большая чёрная птица? Её мой синичий король прогнал, вон он! - показывал я на свою храбрую птичку, усевшуюся отдыхать на край вешалки.

- Смотри-ка, мать, и впрямь синичка! А мы-то с тобой её и не заметили! - увидев наконец моего синичьего короля, удивился отец. - Должно быть, налетела, когда мы горницу проветривали. Красивая птичка. Её "бородатой синицей" зовут.

Не стал я возражать отцу, хотя я-то уж наверное знал, что это сам его величество синичий король. И что это он прогнал прочь чёрную птицу смерти.