Окрестности Северска. Декабрь 1994 года
Это был бор. Черный, глухой, безрадостный. Даже снег у подножия сосен казался черным, и Тарзан поднимал голову, не понимая, где он, как тут оказался, и почему вокруг так тихо - невыносимо тихо. Он взлаял было на эту тишину, - и примолк: бор ответил дальним эхом, после которого тьма и тишина, казалось, бросились прямо к тому месту, где сидел Тарзан; бросились, приблизились вплотную, и присели на корточки, вглядываясь в темную собачью морду с белыми отметинами.
Тарзан шевельнулся, оскалился. Они отпрыгнули.
И где-то далеко хрустнула ветка, рухнул мягким комом снег.
И снова тишина…
Повозившись и успокаиваясь, Тарзан прижался к стволу, от которого даже сквозь ледяную корку пахло смолой. Свернулся калачиком, закрыл хвостом глаза и задремал.
Но ему не спалось. Тишина и темнота бродили рядом, на кошачьих лапах, трогали за мокрый нос, и, внезапно подпрыгнув, шевелили вверху ветвями, так что сыпались иголки. Тарзан прядал ушами. Открывал один глаз.
Вверху было небо. Знакомое черное небо с пятнами звезд. Звезды успокаивали, они были родными здесь, в глухомани, вдали от дома, от Молодой Хозяйки, от вкусного ломтя хлеба, пропитанного пеной от варки мяса.
Вспомнив об этом хлебе, Тарзан ощутил голодные спазмы в животе, хотел завыть, но не решился. Надо было ждать. Так сказал Старый Хозяин: "Жди! Приедем…".
Внезапно он вспомнил Молодую Хозяйку и подскочил. Ему послышался ее голос: "Ко мне, Тарзан! Домой!"
Тарзан поднял морду, принюхиваясь. Снежинки падали на горячий нос и таяли - у них был запах тревоги и весны.
Он покружился на одном месте. "Жди!" - говорил ему один голос. "Домой!" - звал другой.
И был кто-то третий, кто осторожно пытался проникнуть в сознание, шебуршился, скребся. Он был без голоса, и приказы отдавал немо. Шерсть у Тарзана вздыбилась. Он не хотел впускать в себя того, Чужого, но и противиться его власти было выше его сил.
"Жди!". "Домой!". "В лес иди, в лес… Сделай логово… Охоться на зайцев… Ты будешь свободен от Хозяев, ты будешь сам себе хозяин", - это был не шепот, не приказ. Это было похоже на голос матери, давно позабытой матери, которая его, слепого, вылизывала и подталкивала к соскам, разбухшим от молока. Тарзан от этого смутного, как небыль, воспоминания даже взвизгнул по щенячьи и поскребся лапами.
И снова, опомнившись, поднял голову.
Глухой черный лес. Скрипят старые стволы, и где-то поверху гуляет ветер, сбрасывая с хвойных лап пригоршни снега.
Тарзан фыркнул, помедлил, и лег, стараясь устроиться поудобнее.
"Жди!" - приказал кто-то так близко, словно стоял рядом. "Домой!" - пощекотало ухо. Тарзан взглянул на звезды и неожиданно, пугаясь самого себя, тихонько завыл.
И чей-то другой, чужой, противный голос, присвистнул среди дальних черных стволов и захохотал.
* * *
Верховья Нар-Югана
Степан Айгин уже несколько дней не разжигал очага, не варил ни рыбы, ни мяса. Лежал, укрывшись шкурами, и глядел в едва различимое, полностью заплывшее льдом окошко.
В избушке было холодно. Иней лохмами свисал из углов, ледяным потоком стекал с подоконника, бородатился из невидимых щелей в потолке, - там, куда было выведено железное колено дымохода.
Степка был болен. Но знал, что эту болезнь могут вылечить лишь холод и голод.
Эту избушку построил его дед, которого тоже звали Степкой. А до этого здесь стоял шалаш, в котором жил прадед Степки, шаман Айго. В те времена племя Белого Колты было многочисленным и свободным. Его угодья простирались от верховьев Кети до Каза, а охотники смело ходили и на восток, добираясь до земель Великого Энка, и на запад - до матушки Оби.
Теперь все не так. Теперь не осталось никого из родичей, и даже никого, кто еще мог бы поговорить со Степкой на родном языке. Последней была охотница Вперед-Идущая-Крылатая. Но ее никто так не называл, да никто и не знал ее настоящего имени. Для всех она была Катькой Буратаевой, одинокой вдовой, жившей в глухомани, где человеческого следа не встретишь. У нее была избушка, и несколько охотничьих заимок. По временам она выходила из тайги, приносила шкурки соболей и белок, покупала соли, спичек, керосину, охотничьих припасов, муки - и опять исчезала на несколько месяцев.
Ее дети разъехались кто куда. Младшенькую, Маришку, видели в аэропорту Верхневартовска. Там она жила, выклянчивая у пассажиров и летчиков выпивку. Пила все, что давали. И хорошо, когда давали одеколон: а то пошутят - такого поднесут, что глаза на лоб полезут. Она пила и денатурат, и даже однажды - ацетон. Уползла в болота, начинавшиеся почти сразу за поселком авиаторов, отлежалась там, оклемалась, - и опять появилась на привокзальной площади. Живучая, однако.
Скоро и она умрет. Старшие-то давно, видно, сгинули, ушли в Нижний мир. Весь народ Колты ушел туда. Никого не осталось… Один Степан еще и помнит, знает про Время Торума. И это время закончится на нем.
Тогда земля перевернется, поменявшись местами с небом, и живые станут мертвыми, а мертвые - оживут.
Так думал Степка, кряхтел, ворочался в бессонные ночи и знал, - все это может быть, а может и не быть. Совсем другое всё стало. Мир другой. Речка другая. Рыбы попадаются с тремя глазами, двухголовые.
А дичь в тайге бьют со страшных крылатых машин. Бьют, матерясь, ничего и никого не жалея. Степка знал, что когда наступит конец времен, этих людей ничто не спасет. Их души будут заслонены душами страшных живых машин, механизмов. Всех, которые вгрызаются в землю, достают ее живое черное нутро, качают его, выплескивая на тысячу шагов вокруг. Всех механизмов, которые валят живой лес, губя бессмертные души деревьев. Тени машин упадут на тени умерших людей, пришедших в тайгу не с миром. Заслонят их. И не станет живых душ.
Может, так будет. А может, и нет.
Надо было приготовиться к последнему плаванью. Разрезать штаны, навязать узлов, таких, чтобы нельзя было развязать: на мертвецах когда-то крепко-накрепко завязывали одежду, чтобы душа его не смогла выйти из тела, вернуться в Средний мир и бродить неприкаянной, пугая живых.
Но сил не было.
Вздыхал Степка и понимал одно: смерть приходит, однако.
* * *
Черемошники
- Але-он! Але-он! Але-он!.. - заунывно слышалось с улицы.
- Слышишь? - Сказала баба. - Опять твой жених пришел.
- Ну и что, - сказала Аленка.
Баба помолчала. Раскатывала тесто на пирожки. Сегодня выходной, к вечеру дети приедут с семьями, угостить надо будет.
- Але-он! Але-он!.. - заунывно звал мальчишеский голосок.
- Ну, чего кричит… Выйди к нему, что ли.
- Не пойду, - сказала Аленка; она рисовала фломастерами картинку, сопела, вытягивала язык от старания.
- О-ох, художница… - вздохнула баба.
- Але-он! Але-он!.. - глухо ныло за окном.
- Да чтоб ты пропал! - не выдержала баба. - Иди скажи, что не выйдешь - а то ведь до вечера звать будет.
Аленка послюнила фломастер, старательно подрисовала зайцу усы и вздохнула:
- Сейчас скажу.
Она отставила рисунок, критически оглядела его.
- Ох, художница! - уже сердито сказала баба. - И пальцы все вымазала, и нос… Вон, даже язык синий!
- Ну и что, - сказала Аленка. Выпрыгнула из-за стола и побежала в комнату, к окошку, выходившему на улицу.
- Ай-яй-яй… - проворчала баба вдогонку. - Хоть бы нос вымыла - жених-то увидит!
- У него у самого сопли висят! - крикнула Аленка и прилипла носом к стеклу.
За оградкой палисадника, в сугробе, стоял мальчик. Увидев Аленку, засветился от радости, втянул носом белую соплю, поправил сползавшую на глаза шапочку.
- Аленка! - закричал обрадовано. - Выходи!
- Не выйду! - крикнула Аленка и даже головой помотала - косички разлетелись в разные стороны.
- А чего? - обиженно спросил мальчик.
- Не хочу!
Он снова шмыгнул носом, вытер его рукавицей.
- Выходи. На Джульке покатаемся…
Аленка скосила глаза: Джульки не было видно. Да и вообще на дороге никого не было, только за соседским забором хрипло лаял Малыш.
- Але-он! - завел свое жених. - Выходи-и!..
Аленка вздохнула. Делать все равно было нечего.
- Ладно, выйду! - крикнула она и погрозила фиолетовым, выпачканным фломастером пальчиком. Это она показала, чтобы Алешка высморкался. Алешка опять засветился, снял рукавицу и закричал радостно:
- Выходи! Я счас! - и побежал куда-то вбок - наверное, запрягать Джульку.
* * *
Джулька был здоровенной беспородной псиной, кудлатой, неопределенно-коричневой масти. Грозный с виду, с тяжелым, хриплым басовитым лаем, он, бывало, пугал прохожих чуть не до обморока. Пугал - и наслаждался. Это была его собственная игра: лежать под забором тихо-тихо, прислушиваясь. Пропустит своих, знакомых, пропустит бомжа по прозвищу Рупь-Пятнадцать, который на зиму остался у здешних цыган в работниках, - а как услышит чужие, торопливые, не слишком уверенные шаги, тут же морду высунет над хилыми досочками забора, да как рявкнет мощным басом!
Прохожих словно сбивало с ног. Спотыкались, отлетали к противоположной стороне горбатого переулка, а то и падали. И тогда Джулька, не скрываясь, с наслаждением начинал лаять - и словно голос треснутого колокола разносился над переулком: "Бу-ух! Бу-ух!"
Никто из чужих, конечно, не знал, что Джулька совсем не кусался. Честно говоря, ему и лаять-то было лень. Но он знал, как действует на людей его лай, а особенно - если он высовывал над забором жуткую, огромную кудлатую голову.
Катать Алешку он не любил. Но катал, понимая, что такова уж его собачья судьба. А вот Аленку… Она была легкая, невесомая. Она нежно щекотала его за большим, как у медведя, ухом, - и он летел, грозно порыкивая на встречавшуюся на пути разную собачью мелочь, а Аленка сзади визжала и то и дело падала с санок в сугроб. Тогда Джулька, пролетев вперед, останавливался, падал на брюхо, и молча ждал, когда Аленка выберется из сугроба и снова угнездится в санках.
* * *
Аленка выбежала в переулок. Перед ней, виновато втянув голову в плечи, в своем кургузом пальтишке, из которого он давно уже вырос, стоял Алешка.
- А Джулька где? - спросила она.
Алешка длинно шмыгнул, втягивая в ноздрю отвисшую соплю и сказал:
- Заболел Джулька.
- Как заболел?
- Ну, так… Лежит и молчит. Я его и хлебом кормил, и сахар дал, - он только отвернулся.
Аленка строго посмотрела на своего "кавалера". Поправила на нем криво сидевшую вязаную шапочку. Подумала и строго сказала:
- Пойдем посмотрим!
И зашагала вперед. Алешка плелся сзади, шмыгая носом и как-то по-стариковски покряхтывая.
Джулька - невероятных размеров кудлатый пес, - лежал в стайке, на старом половике.
- Его сюда папка перевел, - шепотом пояснил Алешка. - В будке-то холодно, вот он и перетащил.
Он шмыгнул носом и добавил почему-то:
- Один-то я бы не смог.
- Ты папку просил? - спросила строгим голом Аленка, поглаживая громадный лоб Джульки.
- Ну. Долго просил. Он даже в меня поленом кинул. Матерился - страсть. А потом пошел посмотреть. Видит, - подыхает собака-то. Ну, ему жалко и стало.
- Надо было врача вызвать, - тем же строгим голосом сказала Аленка. - Он ветеринар называется.
- Вете… ранар? - удивился Алешка.
Подумал, шмыгнул.
- Не. Соседи обсмеяли бы. В прошлом году у Хоничевых Кабысдох сам сдох, безо всякого этого ветаранара.
- Ве-те-ри-нар! - строго повторила Аленка.
- Ну… Я и говорю… - кивнул Алешка. Ненадолго задумался, наклонив голову набок.
- Вообще-то папка у меня добрый, ты не думай, - зашептал Алешка. - Даром, что дровами кидается. Ну, или выпьет когда, придирается.
Аленка оглядела уютную стайку.
- Я ему это… старого сена с чердака притащил. Чтоб мягше было. А сено осталось, еще когда папка коз держал. Я однажды вечером поссать побежал - а мимо стайки же. А тут луна. Гляжу - из стайки чертова морда глядит! Черная, рогатая, с бородой! Козел, значит. Высунулся, - и глядит!
Он поежился, шмыгнул, неумело приспосабливаясь, следом за Аленкой, поглаживать могучий лоб Джульки, покрытый вялой мокрой шерстью.
- В общем, до сортира я тогда не добежал, - честно добавил он.
- Да ладно тебе про козлов-то… - поморщилась Аленка.
Наклонилась к Джульке совсем низко, заглянула в слезящиеся глаза. Пес через силу попытался лизнуть ее в руку.
Аленка склонилась еще ниже. Алешка подумал - она его целует. Потом понял, - шепчет что-то. Он молчал, - боялся, что помешает.
Внезапно по огромному телу пробежала судорога. Пес вытянулся, задние лапы заскребли по соломе.
И вдруг затих.
- Помер! - ахнул Алешка. Открыл рот, и по лицу его, смешиваясь с соплями, побежали слезы.
Аленка еще раз погладила недвижимую голову пса. Деловито поднялась, оглядела собаку.
- Ты его не корми пока. Только воду на ночь оставь, - сказала строго.
- Чего? - слезы у Алешки мгновенно высохли.
А Аленка уже выходила из стайки в светлый снежный день веселой деловой походкой.
Алешка заторопился за ней.
- Чего ты сказала-то, а? Он же помер, а?
Аленка повернулась к нему.
- Он живой. Только поспать ему надо, одному побыть. Он сейчас там, в другой стране, где мертвые собаки.
Алешка раскрыл рот и глаза так широко, как не раскрывал никогда в жизни.
- Игде? - шепотом спросил он.
Аленка мельком взглянула на него, покачала головой.
- Не знаю. Но к утру Джулька обязательно вернется. Так что воду поставь, и папке накажи в стайку не заходить. Даже если услышит что-то.
- Ну да! Послушает он! Увидит - мертвый, и на помойку за переезд стащит…
- А ты ему скажи, чтоб не трогал. Скажи, пусть завтра стащит! Ты говорил, он у тебя добрый.
- Ага, добрый… Как поленом огреет…
- Папки должны быть добрыми, - наставительно сказала Аленка.
Они уже вышли за ворота и брели по переулку, горбатому от сугробов.
- Вот у меня папка - добрый.
Алешка опять удивился.
- Так у тебя же нет папки! Слышь? Мне мамка говорила!
- Папки у всех есть, - сердито отозвалась Аленка.
Алешка неуверенно согласился:
- Ну да, конечно… Только они потом иногда деются куда-то.
- "Деются"! - передразнила Аленка уже совсем сердито. - Мой папка никуда не делся. Он… он… Он на войне, понял?
- Понял! - радостно подтвердил Алешка, хотя ничего не понял: но простой и жуткий аргумент, что папка Аленки, оказывается, на войне, огрел его по голове, не хуже того самого полена. - А я-то всё думаю: и куда твой папка делся? Как летом тебя сюда привез, - так и с концом. Поминай, как звали.
- Ладно, - Аленка вздохнула. - Я домой пойду. Баба хватится - искать выйдет.
И пошла в своей продранной на локте фиолетовой курточке, которая уже стала ей короткой. Тонкие ножки осторожно и плавно переступали по белому снегу.
- Слышь! - крикнул Алешка. - А Джулька точно живой?
- Точно, - кивнула она на ходу.
Алешка замолчал и стоял, глядя ей вслед, забыв подтереть нос. Потом почесал затылок, сдвинув на лоб вязаную шапочку.
- Так вон что, - сказал самому себе. - Она, значит, ведьма, что ли?..
Постоял в раздумье, ничего не решил, но, осенённый многими новыми и важными мыслями, побежал домой.
* * *
Нар-Юган
В этот момент далеко на севере, за белыми ледяными болотами, в нетопленой избушке очнулся старый охотник Степка. Он открыл глаза, видевшие только что карбас, полный мертвых людей - карбас плыл по черной таежной реке в страну последней охоты. И он сам, Степка, сидел в этом карбасе.
Но это были не сами люди, а только их души, которые временно отделились от тел. Они плыли к Торуму испросить у него позволения пожить еще немного.
Наверное, ему, Степке, Торум это позволил. Потому, что Степка внезапно очнулся.
Очнувшись, он закряхтел, поворачиваясь набок. Злые звезды глядели в заросшее льдом окошко. Степка дотянулся до бадейки, разбил ковшом лёд и напился сладкой холодной воды. Ему тут же захотелось есть, - до судорог в животе.
"Надо вставать, однако, - подумал он. - Котел на огонь ставить, мороженую рыбу варить…". И тут же забылся тяжелым, без сновидений, сном.
* * *
А по белому редколесью бежал худой кудлатый пес. Он внезапно остановился, поднял обросшую инеем морду к холодной луне и завыл.
Ему никто не ответил: волков в этих гиблых местах никогда не было, а охотники с собаками сюда не заходили.
* * *
Черемошники
В темной стайке, согретой горячим влажным дыханием, спал, положив львиную голову между огромных лап, Джульбарс, - или, попросту, Джулька.