Семь фунтов брамсельного ветра - Крапивин Владислав Петрович 22 стр.


Мы обогнули дом. Рядом с крыльцом светила, как граненый фонарь с цветными стеклами, верандочка (называется, кажется, "эркер"). Я думала, мы поднимемся на крыльцо, но старик велел: "Шагай дальше". Дальше была среди расчищенного снега приземистая дверь. Старик обогнал меня, крякнул, потянул ручку. В тесных сенцах зажглась яркая лампочка, пахло морозной рогожей. Старик раскрыл еще одну дверь - навстречу дохнуло спасительное тепло…

Брамсельный ветер

1

Да, каникулы кончились, но старинное праздничное время, которое называется "Святки", еще не прошло. Наверно, поэтому меня и ухватила, втянула в себя одна из сказок, что случаются в такую пору. Но об этом я размышляла уже по дороге домой. А там, в старом доме под корабельным флюгером, я просто удивлялась и радовалась…

Я оказалась в приземистой комнате, которая была… ну, не знаю. Берлога - не берлога, мастерская - не мастерская, музей - не музей. А может, каюта? По крайней мере, одно из двух окон было забрано досками и в доски эти врезан иллюминатор с поднятой крышкой, с медным винтом. Настоящий, корабельный.

Охватившее меня тепло пахло сухим деревом, масляной краской, скипидаром, табаком и березовым дымом от обмазанной серой глиною печки с плитой. В полуоткрытой дверце светились угли.

Старик подбросил дровишек.

- Ты давай-ка ближе к огоньку…

Но я стояла и оглядывалась.

По углам громоздились коряги (вроде тех, которая была "Гневом отца") с вырезанными на отростках клювами и когтями. На подоконниках грудами лежали крупные раковины, тяжелые коралловые ветви и великанские сухие тыквы (кажется, заморские). Среди них торчал шлюпочный якорь. Под потолком поворачивалась в теплом качании воздуха метровая сушеная рыбина с частыми зубами в пасти-полумесяце. От нее плавала по стенам длинная тень. Светила яркая, свечей на двести, голая лампочка. Кривую потолочную балку подпирал квадратный столб. Его снизу доверху украшали морские звезды, африканские маски, мотки троса и оплетенные сетками стеклянные шары - поплавки от сетей.

Стены были вперемешку покрыты желто-серыми листами карт, небольшими картинами и этюдами (в рамках и без) и покосившимися полками с рядами книг. А кроме книг, на полках стояли темные пузатые бутылки, пивные кружки и кораблики.

На столбе главное место занимал облупленный спасательный круг с двумя надписями. Сверху, по белому, - МЕРИДИАН. Снизу, по красному, - КАЛИНИНГРАД.

В углу над грудой книг подымала мачты метровая модель брига - недостроенная и, кажется, заброшенная.

Пол был застелен плетеными из лоскутков половиками. На половиках, рядом с кучкой березовых поленьев, лежал серый кудлатый пес. Большущий. Совершенно беспородный и совершенно добродушный. Глянув на меня он гавкнул, но так нерешительно, что не испугался бы даже младенец.

- Цыц, Чарли! - загудел прокуренным голосом старик. - Не стыдно тебе, ядреный корень? Вот я тебя. Как узнаешь чё почем, станет в брюхе горячо! Человек в гости пришел, а ты…

Чарли стало стыдно, и он приблизился - извиняться. Я засмеялась и сунула пальцы в его густую греющую шерсть. Чарли поднял ветер похожим на швабру хвостом.

Старик придвинул к печке пузатый бочонок ("анкерок", - вспомнила я).

- Садись к огоньку. Да куртку-то сними и сапоги тоже, сейчас мы их согреем. А ноги толкай ближе к дверце, вот сюда, на поленья…

И я послушалась. Тепло сразу побежало по ногам, и стало так хорошо, что я чуть не заплакала от счастья. Чарли сидел рядом и радовался вместе со мной. Где-то звонко стучали часы.

- Сейчас мы чай вскипятим. Зря я, что ли, воду тащил?

Старик водрузил на плиту большущий чайник - зеленый, с черными пятнами отбитой эмали на вмятинах. Мои сапожки устроил на кирпичном приступке дымохода, повыше плиты, а куртку повесил на плечиках на протянутую над печкой веревку (на ней сушились какие-то листья, табак, наверно).

Потом он сел против меня на некрашеный табурет.

- Как тебя звать-то, красавица?

- Женя… - Я млела от тепла и сказочной обстановки.

- Ишь ты! - обрадовался хозяин "каюты". - Как меня! То есть в нынешние времена я главным образом Евгений Иванович. Но кой-какие, пока еще живые давние приятели до сих пор кличут по старой памяти "Женька Живописец"…

- Вы художник? - сказала я, снова оглядев углы и стены.

- Я, Женя, на данном отрезке жизни прежде всего натуральный пенсионер. А был я… кем я только не был… И швец, и жнец, и на дуде игрец. Потому как по природе своей уродился бродягой… Уродился, надо сказать, еще в давние довоенные годы, в степном казахстанском краю, где ни леса, ни большой воды. А мне хотелось с малых лет поглядеть тайгу и моря-океаны. И в четырнадцать лет я на товарняке рванул с родной станции на Урал. Дома оставил записку, что поехал поступать в ремесленное училище… Спросишь, почему на Урал? А чтобы подальше от дома. Матушки в ту пору уже не было, а отец, если бы догнал, выдрал бы по полной форме, несмотря на мой большущий рост… Ну, поболтался я по училищам, а потом набравшись наглости, поехал в Москву, поступать не куда-то, а в Суриковский институт. Потому как в душе была немалая склонность к живописи… Говорят, нахалам везет - поступил…

Евгений Иванович говорил спокойно и охотно, ему, видать, нравилось рассказывать про свою жизнь, в которой хватало приключений. Я слушала и поглядывала на него.

Симпатичный был дядька, хотя, на первый взгляд, чересчур помятый. Волосы торчали сосульками, как у Лоськи, только у того они были темные и густые, а у старика седые, редкие, сквозь них проглядывала розовая кожа. Седые были и брови, клочковатые, как у деда Мороза. А может, и правда дед Мороз, подобравший в зимней ночи заблудившуюся девчонку? Но для этой роли не хватало бороды. Были только усы. Причем не седые, а светло рыжие - наверно, не от природы, а от прокуренности. Одет он был сейчас в широченный серый свитер крупной вязки, к шерсти прилипли щепочки и всякая шелуха. Морщинистая шея далеко торчала из разношенного ворота. Лицо было складчатое, губы - широкие и улыбчатые, зубы - редкие и желтые.

Евгений Иванович продолжал свою историю:

- …Ну и стал я думать: чё почем. Трезвый разум твердит: кончай институт, дурак. А душа вопит: хочу за синие горизонты!.. Победила она, душа-то, сбежал на Балтику. В матросы пошел на траулер, поболтался по морям, боцманом стал. Карьера, так сказать. Стали кликать уже не Женька Живописец, а Женька Боцман. А с красками опять же расставаться не хотелось. Чуть что - сразу за этюдник… А когда трал вытянут, я первым дело гляжу: какая в нем редкая морская живность? Сам научился делать чучела, до сих пор вон трофеи… Ах ты ядреный корень! - Это выплеснул на плиту кипяток взбурливший чайник.

Евгений Иванович достал с полки две синие с белыми корабликами фаянсовые кружки. Налил из такого же синего чайника заварку, залил кипятком, размешал сахар, добавил молока из принесенной с подоконника бутылки. Поставил на поленья коробку с сухарями.

- Глотай, прогревай все трюм а , гостья дорогая. С молоком оно здоровее… - Сам он, однако, пить не стал, кружку поставил на табурет. Оглянулся на дверь, на меня. - Я это… для старческого организма необходим дополнительный сугрев. Ты меня не осуждай и не выдавай, ежели что…

Я не осуждала, только Чарли, не подымая морды, смотрел на хозяина с укоризной.

Евгений Иванович на цыпочках (что было очень смешно в растоптанных валенках), двинулся к окну с иллюминатором, отодвинул там одну доску, вынул плоский бутылек с пестрой наклейкой. Крупно глотнул, крякнул, спешно завинтил пробку.

- Лишь бы моя Варвара Михайловна не учуяла… Ох, легка на помине! - Он торопливо уселся напротив меня с кружкой в узловатых пальцах. Потом с невинным видом оглянулся на заскрипевшую дверь.

Вместе с облачком холода возникла Варвара Михайловна.

Крупная тетя в накинутой на голову и плечи пуховой шали. Без куртки, без шубы, в легкой кофточке (наверно, пришла из другой части дома, что с крылечком). Была она не старуха, но очень пожилая. С резкими морщинами.

- Привет тебе, моя Варвара! - слегка игриво воскликнул Евгений Иванович. - Докладываю: воду принес, вон в ведре. По дороге отыскал снегурочку, вот отогреваемся чайком. Совсем замерзала, бедняга, заплутала в незнакомом квартале…

Варвара Михайловна кивнула мне без удивления и довольно благосклонно. Старику, однако, сказала:

- Нюхом чую, ты согрелся уже не только чайком…

- Да ты что, старая! - артистично вознегодовал бывший боцман. - Женя, скажи моей подозрительной супруге: мы что-нибудь принимали, кроме чая?

- Ни-ни… - весело вступилась я за старика. И запоздало сказала: - Здравствуйте…

Супруга не поверила.

- Вот и заступницу нашел… Здравствуй. Он, Женя всегда кого-нибудь найдет, какой-нибудь редкий экземпляр. Один раз, не поверишь, выловил в северной Атлантике морскую черепаху, каких там отродясь не водилось. Про это даже в "Советском рыбаке" писали, была в ту пору такая газетка, чтобы селедку заворачивать…

- Грех тебе, Варвара, сравнивать девочку со случайной морской тварью, - хрипло прогудел старый рыбак. - Я человека, можно сказать, от лютой морозной гибели спас, отогреваю в аварийном порядке, а ты…

- Ну и отогревай, только не умори сызнова, угаром. Открыл бы форточку, а то у тебя здесь не воздух, а коктейль. Табачищем разит. Опять дымил, как старый буксир с угольной топкой…

- Я?! - опять возмутился Евгений Иванович. - Одну сигарету с утра, как условлено. А табака - ни затяжки!

- Хм… - сказала Варвара Михайловна. - Вот чего ты с детства не умеешь, так это врать.

- Цыц, женщина! В гневе я страшен. Как узнаешь чё почем - будет в брюхе горячо!

- Ох язык. Постыдился бы при девочке-то…

- А чего?.. Я же это… сказал "в брюхе"…

- Сказал он… Дай-ка заварку, тоже чайку глотну.

И она с кружкой (не синей, а желтой, как цыпленок,) устроилась на краю топчана, укрытого лоскутным одеялом.

- Вот такая жизнь, - пожаловался мне Евгений Иванович. Сорок лет сплошного угнетения. А из-за чего? Из-за одной сигареты…

- Из-за одной, - сказала из-за кружки его жена. - Посчитать бы, сколько ты их за эти сорок лет высосал. Не говоря уж о махорке и трубочном табаке…

- Я не про те, что высосал. Про ту единственную, которую потерял. И которая так круто перевела стрелку на моем жизненном пути.

- Ну давай, давай, - усмехнулась Варвара Михайловна. - изложи девочке драму своей жизни. Давно никому не рассказывал.

- Да, изложу! Потому что всякому поучительно знать, как легкое дуновение прибрежного ветерка может сурово изменить жизненную судьбу… А было это в Калининграде. Сошел я на берег с сейнера "Грибоедов", на который только что подрядился пойти в рейс на три месяца боцманом. До отхода три дня. Думаю, молодой, холостой, проведу эти дни в беззаботном веселии. Решил закурить, вынул сигарету "Красная звезда", хотел сунуть в зубы, а тут ветерок взял ее так аккуратно - и на пирс. Покатил по доскам. Ах ты ядреный корень…

- Евгений… - сказала Варвара Михайловна?

- А?.. Ну да, я и говорю… Поспешил, я за ней, и не глядя утыкаюсь головой во встречную девицу крупных габаритов…

- Сам тоже был не лилипут…

- Это уж точно… И говорю, как полагается культурно воспитанному мариману: "Ах, пардон, мадемуазель, я вас не ушиб?"… А мадемуазель, взглянувши на меня из-под беретика шоколадными глазами, отвечает: "Нет-нет, не беспокойтесь… Только не могли бы вы, раз уж мы встретились, оттащить до общежития мой чемодан? Страсть до чего тяжеленный для моих девичьих ручек". Я, конечно, забывши про сигарету, крепкой боцманской рукой хватаю ее фибровый контейнер (и правда тяжеловатый), другую руку делаю кренделем и, как истинный джентльмен, доставляю незнакомку к парадному входу обшарпанного общежития при местной чахлой телестудии. Готовлюсь сделать под козырек, а она смотрит на меня все пристальнее и говорит с придыханием: "Женька". Я гляжу: ядреный корень! Та самая Варька, с которой мы в поселке Ново-Степном обитали в соседних дворах. Нельзя сказать, что шибко дружили, поскольку изводила меня эта вредная особа очень даже часто и ехидно…

- Потому что был ты боязливый и плаксивый, - напомнила Варвара Михайловна.

- Клевета! Просто не считал возможным лупить девчонку. Даже такую…

- Плаксивые и боязливые, наверно, не убегают из дому в четырнадцать лет, - заступилась я.

- Это он уже потом, для самоутверждения характера…

- Ну и что? Ну и утвердил… Ладно, поболтали мы с ней, повспоминали. Говорит, приехала после института, распределили в оформительскую группу при телецентре. Оказалось, тоже художник и, в отличие от меня, с дипломом… А я, недипломированный, ушел через три дня в моря и там думаю: за три месяца найдет себе Варвара свет Михайловна среди творческой братии достойного ухажера-жениха… Так нет же! Вернулись, швартуемся, и кого я первым делом вижу на причале? А?.. И вот с той поры…

- Налил бы еще девочке чаю, чем росказнями голову морочить, - заметила Варвара Михайловна.

- Спасибо, я больше не хочу… Кружка великанская, уф…

- Но ты, Женя пока не уходи, ладно? Я схожу не надолго и вернусь, у меня к тебе небольшое дельце…

И удалилась.

Евгений Иванович посмотрел ей вслед, прислушался.

- Женя, ты не выдашь старого пирата, ели я приму еще аптечную дозу?

- Не выдам, Евгений Иваныч!

Он пошел к окну, а я вдруг поняла: самое время прочитать письмо!

2

Напрасно я думала, что письмо длинное. Оно оказалось на одной тетрадной страничке!

"Женька, привет!

Не злись, что долго не писал. Потерял твой адрес. Звонил три раза, ваш телефон молчит. Что случилось? Наконец, не выдержал, написал адрес, какой ты прочитала, если получила письмо. Устроились мы нормально, в школе тоже ничего, только фигово. Парни все какие-то оборзелые, каждому хочется быть крутым. Ну и стараются. Два раза подъезжали вплотную, отмахался. У нас дома есть телефон (смотри в конце письма). Отцу на работе дали компьютер, есть выход в Internet, я застолбил себе почтовый ящик (адрес тоже в конце письма). Может, Илья тоже обзаведется компьютером? Тогда связь наладилась бы нормальная. Налегаю на английский, пригодится. Закончил схему фрегата "Гелиос". Ну, пока. Привет Лоське, Нику, Томчику, Люке.

П. Кап."

"Дурень ты, а не П.Кап.", - с расслабленной улыбкой, с великим облегчением подумала я. И не злилась на короткое письмо. Потому что вместе с ним в конверт вложен был свернутый в восемь раз табель-календарь, на котором Пашка написал поверх всех чисел и месяцев, синим фломастером: "Женька, держись! С Новым годом! Твой Пашка". Это "Твой Пашка" было как счастливая награда за все мучения-ожидания (хотя, конечно, все-таки разгильдяй и растяпа, так и напишу).

Принявший аптечную дозу. Евгений Иванович деликатно спросил издалека:

- Видать, от хорошего человека письмо?

- Ага, от Пашки…

- Понятно… - Кажется, ему и правда было понятно.

Я разглядывала смятый складками календарь.

Над колонками месяцев и чисел была цветная фотография: распахнутое окно с отлетевшей от ветра тонкой шторой. На подоконнике - большая шипастая раковина (из тех, что гудят, когда придвинешь к уху). А за окном - темно-синее море под кучевыми облаками и бегущее под всеми парусами трехмачтовое судно…

Евгений Иванович глянул через мое плечо. Заметил уважительно:

- Ишь ты. Баркентина…

- Да, под брамсельным ветром. Почти все паруса стоят, только бом-брамсель и крюйс-топсель убраны…

- Ишь ты, ядреный корень, - опять сказал он. И добавил полувопросительно: - Разбираешься…

- Немного… Евгений Иванович, а вам на парусниках случайно не приходилось ходить.

- Случайно приходилось, - сказал он, довольно хмыкнув. - А при более точном рассуждении оно даже и не случайно. - Был я, голубушка, судовым плотником и боцманом на славной баркентине "Меридиан" В ту пору, в шестидесятые годы отшумевшего столетия учебных парусников было у нас в стране довольно много. Одних баркентин - целая дюжина. Мой капитан, славный Вадим Вадимыч Чудинов те года так и называл - "Эпоха баркентин". Курсанты море нюхали не с многоэтажных железных палуб, а, так сказать, сквозь густую сеть парусной оснастки… И я, однажды увидав, как подошли к причалу "Меридиан" и его братец-близнец "Тропик", влюбился в них всем своим нутром бродячего матроса и недоучившегося живописца. И проник… проник в дружный экипаж "Меридиана", хотя стоило это немалых трудов…

- А почему… немалых?

- В ту пору меня как раз начали разоблачать врачи. Дело в том, что с детских лет у меня были нелады со слухом. Даже в армию не взяли по этой причине. Какое-то время мне удавалось обманывать врачебные комиссии в пароходствах, но тут как раз нашлась на мою голову одна въедливая бабенка. Ото-ла-рин-ко… тьфу! Короче, ухо-горло-нос… "Это, - говорит, - как вы ухитрялись, молодой человек, столько плавать в обход медицины?" Еле уломал я принципиальную даму. Путем подношения агромадной коробки шоколадных конфет дефицитного в ту пору шведского производства… И все бы ничего, но, прыгая от счастья по пути из поликлиники, поскользнулся я, как самый легкомысленный сухопутный балбес, и поломал ногу! Вот, ядреный корень, ситуация!.. Ну, хватило ума обратно в морскую клинику не обращаться, допрыгал до обычного травмапункта. Наложили мне там гипс. С этим гипсом я - на "Меридиан". В ноги к капитану: "Вадим Вадимыч, не прогоняйте, буду службу нести, как здоровый!" Почесал он в затылке и говорит: "Ну, скажи спасибо судьбе, что успел проскочить комиссию до того, как поломал конечность…" Так и пошел я в рейс - на костылях и с гипсом. И, конечно же, матросами и курсантами прозван был Сильвером… Да вот у меня и снимок есть…

Шебурша валенками, Евгений Иванович сходил в угол "каюты", снял со стены фотографию в рамке (размером с тетрадку). На ней, облокотившись о поручень, стоял крепкий моряк с густыми усами на жизнерадостном лице. В фуражке с "крабом", в куртке с капюшоном. Одна нога - в рыбацком сапоге с отворотом, другая - в ярко-белом гипсе, лежит на швартовом кнехте. Рядом прислонен костыль.

- Это я как раз на "Меридиане", перед отходом…

- Здорово, - восхитилась я. - И правда Сильвер… А это кто? - В нижнюю часть рамки был вставлен снимок размером с открытку. Старый, бледноватый и с трещиной. На снимке - пацаненок лет восьми-девяти на дощатом крыльце. Улыбчивый, взъерошенный, босой, в балахонистой майке, перекошенных трусиках и мятой бескозырке - не детской, а настоящей, матросской. С тонкой длинной палкой у плеча - то ли удилище, то ли самодельное копье.

- Это тоже я, - покашляв, сообщил Евгений Иванович. - Видишь, на большой карточке я, так сказать, в расцвете боцманской карьеры, а здесь - у ее истоков. Бескозырку мне подарил сосед дядя Витя Мошкин, до войны еще служивший во флоте… Да… Тут я как раз в пору своих первых контактов с вредной соседкой Варварой… Я ее дразнил стихами из любимой книжки про Айболита. Примерно вот такими:

Тары-бары, растабары,
Шундуклей и дундуклей!
Хорошо, что нет Варвары,
Без Варвары веселей…

А!.. По правде говоря, и сейчас иногда так дразню. Хотя от этого вот Женьки в бескозырке не осталось ничегошеньки. А?

Мы оба снова взглянули на тощего веселого пацаненка с копьем. Он был похож на одного из моих мальчишек в "Отраде", на Костика Лошкарева.

- Нет, Яков Платоныч, что-то осталось, наверно, - сказала я. - Раз вы все еще так дразнитесь…

Назад Дальше