– Одна из первых женщин-астрономов. Скажи, Луиза, тебя не пробирает мороз по коже, когда ты видишь звезды на небе и знаешь, что половина из них уже не существует? Они умерли много тысяч лет назад. Их свет доходит до земли через эти тысячи лет. Послушай, тебе о чем-нибудь говорит имя Шиапарелли?
Я, конечно же, здорово выхвалялась. Но не могла остановиться.
– Шиапарелли? Знаменитый модельер. Это каждый дурак знает. А почему ты спрашиваешь?
– А для меня это имя обозначает Джиованни Вирджинио Шиапарелли, итальянского астронома из Милана, если хочешь знать, он жил в девятнадцатом веке.
– Ну ладно, ладно, – сказала Луиза. – Так что этот мужик такое сделал?
– Он был первым из астрономов, кто сумел увидеть каналы на Марсе. И он первым установил, что период обращения Меркурия – восемьдесят дней.
– Хорошо, хорошо, ты меня убедила. Будешь астрономом.
– Да, буду.
Луиза улыбнулась.
– Ох, Луиза, это все так интересно! Знаешь, некоторые ученые думают, что весь мир, и солнце, и разные планеты, и звезды – результат взрыва. Огромнейших размеров звезда когда-то взорвалась где-то там, в мировом пространстве, и все это сейчас только фрагменты той звезды, и расстояние между ними все увеличивается и увеличивается в космосе.
– Замолчи, – сказала Луиза. – Ты меня пугаешь.
– А кем ты решила стать, Луиза?
– Доктором, – отозвалась Луиза. – Психиатром или хирургом. Мне бы хотелось стать психиатром, чтобы понять, что заставляет людей кидать друг в друга тяжелые предметы и ненавидеть друг друга и любить в одно и то же время. А хирургом я бы хотела стать, потому что при этом пришлось бы решать множество сложных задач, посложнее, чем алгебра с геометрией, и потом, я не боюсь крови. Было бы очень здорово сделаться хирургом, ты не думаешь, Камилла?
– Думаю, что так, – согласилась я с ней.
И тут же в своем воображении как бы услышала, будто о Луизе говорят как о блестящей женщине-хирурге. И я мысленно увидела, как она входит в операционную, натягивает резиновые перчатки и приступает к операции, а затем выходит из операционной усталая, бледная и счастливая!
– Это здорово, что мы обе хотим стать учеными, – заметила Луиза. – Давай будем с тобой всегда дружить, Камилла, даже тогда, когда ты станешь знаменитым астрономом, а я – знаменитым хирургом. Может, мы с тобой никогда не выйдем замуж и тогда будем особенно нужны друг другу. Я не люблю мужчин. Да и женщин тоже недолюбливаю. Может, я мисогинист. Или, кажется, это называется мизантроп. Во всяком случае, я думаю, что никогда не захочу выйти замуж, разве что найдется такой доктор, который тоже окажется мизантропом. А тебе надо будет думать о своей карьере. Ученые должны оставаться одинокими. У тебя наверняка будут всякие любовные истории, но замуж выходить не надо. Я согласна с Моной и Биллом, когда они говорят, что браки вышли из моды.
– Да, но мне хотелось бы… – начала было я, но она меня не слушала.
– Так что мы будем с тобой друзьями всегда-всегда. И если ты когда-нибудь заболеешь или с тобой что-нибудь случится, я тебя спасу. Или займусь психоанализом, чтобы тебе помочь. Хочешь, Камилла, я устрою тебе сеанс психоанализа прямо сейчас?
Но тут, к счастью, зазвенел звонок, переменка кончилась, и мы, запихнув в рот остатки печенья, направились в класс.
Не знаю, что бы я делала без Луизы, когда Жак стал приходить к моей маме. Мое знакомство с Луизой, с Моной и Биллом несколько притупили шок от происходящего, но в общем-то ничто не могло примирить меня с тем, что произошло в моей семье. Это как происшествия, о которых печатают в газетах, они всегда случаются с кем-нибудь другим, и вдруг этим другим оказываешься ты сам.
В четверг – на следующий день после того, когда я увидела, как мама и Жак целовались, я уже не могла скрывать от самой себя, что Жак – это что-то мучительно-серьезное. Я прямо из школы пошла домой. Луиза собиралась с Фрэнком в кино. Они звали меня с собой, но я отказалась. В кинотеатре на Сорок второй улице шел фильм ужасов, а меня такие фильмы всегда пугают.
Когда я вошла в дом, то по лицам привратника и "лифтового мальчика" я поняла, что Жака наверху нет.
В квартире было тихо. Может быть, мама где-нибудь с Жаком в городе. Плохо. Но не так плохо, когда он приходит к нам. Я пошла в кухню налить себе стаканчик молока. Картер и новая кухарка тут же прекратили разговор.
– Мамы нет дома? – спросила я.
– Дома, мисс Камилла, – отозвалась Картер. – Она наверно в своей комнате.
Странно. Обычно, когда мама дома и не в гостиной с Жаком, она спешит мне навстречу, и мы тогда садимся с ней попить чайку и потолковать о том о сем.
Я быстро проглотила молоко, подошла к маминой комнате и постучалась. Ответа не последовало. Я подняла руку, чтобы постучать еще раз, но тут раздался мамин голос, и звучал он как-то простуженно:
– Кто там?
– Это я, мам.
– Ой, входи же, дорогая. Ты знаешь, я, кажется, простудилась. По-моему, я заболеваю.
Но, взглянув на нее, я тут же поняла, что это не простуда. Она лежала на кровати одетая и даже в туфлях, и лицо у нее было такое, точно она перед тем очень долго плакала.
– Камилла, дорогая, – сказала она, – будь ангелом, накинь на меня одеяло, меня знобит. Зима настает, а я терпеть не могу зиму. Как дела в школе? Ваш завтрак с Луизой удался?
– Да, спасибо, – сказала я.
– Камилла, поди ко мне, – попросила она, протягивая руки.
Я подошла к кровати, она обняла меня, прижала к себе, и ее слезы брызнули мне на щеки.
– О, Камилла, не ненавидь меня, не ненавидь меня уж слишком-то, – рыдала она.
– Да что ты, мамочка, – сказала я и стала целовать ее, утешая, точно она была ребенком, а матерью – я. Но когда я поглядела на нее пристально, то увидела, что она сегодня выглядит совсем не молодо. Так, как мать и должна выглядеть.
Она всегда очень радуется, когда нас принимают за сестер. Но сегодня у нее были глубокие синие круги под глазами и лицо слегка опухло, так что мне захотелось обнять ее и загородить, чтобы она себя не увидела в зеркале.
– Мамочка, я люблю тебя, я тебя очень люблю, – все повторяла я. Мы обнялись и так сидели, покачиваясь, обнявшись, пока мама не перестала плакать и не откинулась на подушки, всхлипывая тихонько, как уставшее дитя.
Я сходила в ее ванную, намочила маленькое полотенечко холодной водой, вытерла ей глаза, потом взяла одеколон с ее туалетного столика и протерла лоб… Она лежала с закрытыми глазами, приговаривая:
– О, как хорошо, Камилла, как замечательно.
А я чувствовала себя какой-то постаревшей.
А потом она сказала:
– Я знаю, дорогая, я совсем, совсем не взрослая, незрелая. Но как, как можно, чтобы человек был доволен, если в тебе все не такое, как ему хотелось бы? Я не обладаю блестящим умом, как он. Все, что я могу предложить ему, – это мою любовь. Но когда он говорит: "Поздравляю тебя с тем, что ты такая невзрослая", то он как бы пронзает ножом мое… Однажды он даже сказал: "Поздравляю тебя с тем, что ты ко мне так холодна". Это к нему-то я холодна? Он причинил мне боль, более чем… Но я люблю его. Я даже попыталась быть менее навязчивой со своей любовью, но я не могу задушить в себе эту жажду тепла.
Она на мгновение замолчала, прикрыв рот рукой каким-то совершенно детским жестом, а потом добавила шепотом:
– Если бы только мама была жива, если бы я могла с ней поговорить! Я не в силах побороть эту необходимость с кем-то поговорить. О, если бы человек мог не взрослеть, Камилла! Если бы можно было навсегда остаться ребенком! Я слишком слабая, чтобы… О, Господи, помоги мне!
И она снова заплакала, говоря:
– Он бы убил меня, если бы наконец понял… Он бы убил меня… Рефферти бешеный человек, Камилла, ты не знаешь, какой он бешеный.
– Зачем бы это папе понадобилось убивать тебя, мама? – спросила я, и неожиданно мой голос оказался холодным, как мрамор.
Она вдруг перестала плакать, села на кровати, протянув ко мне руки:
– О, Боже мой, Камилла! Что я тебе сделала? Что я такое сказала? Конечно, он не стал бы меня убивать. У меня просто истерика. Я сама не знаю, что говорю. Позови доктора Уоллеса. Позови его ко мне.
Я позвонила доктору, и он сказал, что придет чуть позже.
А мне хотелось спросить у мамы: "Обозначает ли все, что ты наговорила, что ты теперь любишь Жака и не любишь папу?" И еще мне хотелось спросить: "Как тебе может быть люб этот ужасный слизняк?"
Но я только накрыла ее одеялом и вышла из комнаты, тихонько притворив за собой дверь.
Я пошла к себе и сделала уроки.
Еще никогда я не справлялась с уроками так быстро. Потом я пошла на кухню и сказала новой кухарке, что я приглашена на обед, и извинилась, что не предупредила ее заранее. Вообще-то мне не разрешают уходить из дома одной по вечерам, и Картер это знает, но она мне ничего не сказала.
Я спустилась вниз и вышла на улицу. Я не знала, вернулась ли Луиза из кино. Но я решила, что дойду до Девятой стрит и посмотрю. В крайнем случае, я сама схожу в кино, а потом вернусь к Луизе.
Кто-то был дома, потому что, как только я позвонила снизу, замок тут же щелкнул. Я толкнула дверь и стала подниматься по покрытой ковровой дорожкой лестнице. Сверху доносился яростный лай Мониного английского бульдога по имени Оскар Уайльд. Когда я повернула к последнему пролету лестницы, Мона вышла на площадку и перегнулась через перила:
– Кто там?
Оскар просунул голову между балясин и зарычал. Оскар всегда делает вид, что готов тебя съесть, хотя в действительности ему хочется, чтобы ты почесал ему за ушком.
– Это Камилла Дикинсон, миссис Роуэн, – сказала я. – Луиза дома?
Мона маленького роста, у нее рыжие волосы, очень коротко стриженные. Она носит очки в толстой черной оправе и строгие черные костюмы, и мне при ней всегда как-то неловко. Когда я бываю у Луизы, то всегда радуюсь, когда ее нет дома, потому что чувствую, что для нее Луизины друзья только лишнее беспокойство и морока.
– Нет, Луизы нет, – отозвалась она. – А чего ты не позвонила, прежде чем идти в такую даль?
– Мне все равно нужно было в эти края, – зачем-то соврала я. – Передайте Луизе, я зайду попозже.
Но теперь Оскар стал требовать, чтобы я с ним повидалась, еще более громким голосом.
– Пошел домой, Оскар! – крикнула Мона.
Она схватила его за ошейник, отшвырнула в глубь квартиры и захлопнула дверь.
Ничего не поделаешь, придется идти в кино. Но мне этого страх как не хотелось, потому что я еще ни разу в жизни не ходила в кино одна. Я повернулась и стала спускаться вниз, как вдруг дверь у Роуэнов открылась и высунулась голова Фрэнка.
– Эй, Камилла Дикинсон, это ты? – крикнул он и поскакал вниз по лестнице мне вдогонку.
– О, привет, – сказала я. – Я думала, ты пошел в кино с Луизой.
Фрэнк тоже вызывал у меня некоторое чувство дискомфорта, не так, как Мона, по-другому. Может, просто оттого, что он был мальчиком, а я особенно-то с мальчиками не общалась, кроме тех, с которыми приходилось стоять в паре в танцевальной школе. Но они мне совсем не нравились.
– Да мне надоело, и я ушел пораньше. Ты сейчас куда?
– Не знаю. Думаю просто прогуляться, – сказала я, слегка запнувшись, потому что вспомнила о маме, лежащей в постели, уставшей от слез, в ожидании прихода папы и доктора Уоллеса. Я подумала, не лучше ли мне вернуться домой. Но потом решила, что, может быть, и к лучшему, если папа придет домой и побудет с мамой наедине.
– Почему бы и мне не пройтись с тобой? – спросил Фрэнк.
– А тебе хочется?
– Да. Я хотел бы хоть разок побыть с тобой без Луизы.
Когда мы вышли из дома, разом загорелись все уличные фонари, и ранняя зимняя ночь как бы угнездилась между домами.
– Куда пойдем? – поинтересовался Фрэнк.
– Мне все равно, куда хочешь, – ответила я.
Я чувствовала себя очень взрослой, шагая рядом с Фрэнком, точно была студенткой Нью-Йоркского университета, пришедшей на свидание. Мы прошли под аркой парка Вашингтон-сквер. Парк стремительно пустел. Несколько оставшихся еще мамочек сворачивали свое вязанье или захлопывали книжки и, вставая со скамеек, покатили коляски с детишками к выходу. Стайка мальчишек все еще лупила мячом по каменной стенке и выкрикивала что-то резкими, ломающимися голосами.
– Знаешь, Кэм, Луиза тебя монополизирует, – сказал Фрэнк. – Ты бы ей этого не разрешала.
– Ничего она не монополизирует, – рассердилась я.
Фрэнк поднял с земли палку и швырнул ее на газон.
– Зря мы не взяли с собой Оскара, – сказал он. – Если мы с Луизой не выведем его, так и никто не выведет. Конечно, она тебя монополизирует, – продолжал он. – И ты делаешь все, как она скажет, такая покорная, как Оскар, после того, как сжевал Биллов ботинок. И самое смешное – я готов в этом поручиться, что ты гораздо умнее Луизы. Послушай, Камилла Дикинсон, а ты веришь в Бога?
Фрэнк очень похож на Луизу. Волосы у него такие же рыжие, только чуть потемнее, а глаза такие же голубые и длинные руки. Его запястья всегда вылезают из рукавов свитера, отчего он кажется моложе своих лет. А теперь я поняла, что он и говорит, как Луиза. Потому что Луиза задает этот вопрос всякому, с кем познакомится и кто представляет для нее какой-то интерес. Она задает этот вопрос, с одной стороны, потому, что он ошарашивает, а с другой стороны, потому, что она в Бога не верит и ей интересно знать, что по этому поводу думают другие. Может быть, она считает, что если обнаружится много верующих людей, то она и сама в конце концов уверует.
На эту тему у нас бывают настоящие сражения – я имею в виду не легкую ссору, потому что легкая ссора нужна Луизе по крайней мере раз в сутки. Но на эту тему она говорит мне с презрением:
– Ты настоящая дура, что веришь в Бога. А я предпочитаю оставаться дурой, если только это делает меня дурой.
– Да! – ответила я Фрэнку с некоторым вызовом, точно защищаясь от занесенной над моей головой плети.
– Прекрасно, – отозвался Фрэнк. – Просто прекрасно. Как ни странно, я тоже верю.
– О!
– Может быть, – продолжал Фрэнк, – это просто реакция на неверие Моны и Луизы. – Во всяком случае, я не уверен, что Бог, в которого я верю, тот же самый, в которого веришь ты. Расскажи мне, в какого Бога ты веруешь.
Мы бродили по парку, и я долго не отвечала, потому что никак не могла найти подходящих слов.
– Ну, – сказала я наконец, – я не думаю, чтобы Бог был виноват в том, что люди поступают плохо. И не думаю, что Он решает за них, когда они совершают хорошие поступки. Но я думаю. Он дает им возможность стать чище и лучше, чем они есть. Если они, конечно, этого захотят. Бог за них ничего не сделает.
И пока я все это произносила, я думала про себя: "Но зачем же Бог сделал так, что Жак появился в нашем доме?"
– Мне нравится то, что ты говоришь, Камилла. Мне бы иногда хотелось побеседовать с тобой – если, конечно, Луиза позволит оторвать тебя от нее.
Меня снова разозлило, что он так говорит о нас с Луизой.
– Я сама решаю, с кем мне общаться, – сердито отрезала я.
– Ну, так ты согласна, Кэм? – спросил Фрэнк. – На свете так мало людей, с кем можно было бы поговорить. Ну, я имею в виду, об этом. Девчонки твоего возраста… знаешь, у них на уме одни только поцелуи. А если с девчонкой можно поговорить, то она, ну, понимаешь… такая, что поглядеть не на что. А с тобой можно говорить, даже о Боге, и ты при этом такая красивая.
Когда Фрэнк это сказал, во мне внутри точно разлилось что-то теплое, меня точно всю пронизали радостные солнечные лучики. И вся моя печаль касательно мамы, папы и Жака отступила куда-то в дальние уголки моего сознания. Совершенно независимо от меня улыбка выползла на мое лицо.
Но тут Фрэнк сказал:
– А Луиза – уродина, да ведь?
– Ничего подобного! – разъярилась я. – Она самая красивая из всех, кого я знаю!
Мне захотелось побежать туда, где Луиза сидела в одиночестве и смотрела свое дурацкое кино, и обнять ее, и защитить от этих слов ее братца.
– Ну маленькая тигрица! – воскликнул Фрэнк. – Не собирался я обижать твою драгоценную Луизу. Она все-таки моя сестра, и я ее люблю, хотя очень часто мне хочется ее попросту прикончить. Ты бы слышала, что она иногда говорит о тебе.
– И что же?
– Да болтает всякое.
– Например?
– Например, про твою маму.
– И что же она такое говорит про маму?
– Мне бы лучше не начинать этот разговор. Ну, раз уж я начал, то скажу. Она говорит, твоя мама производит впечатление, ну, как бы это выразить, глупенькой, что ли, ребячливой. Но имей в виду, Кэм, она никогда ни с кем об этом, кроме меня, говорить не станет. Мы с ней много ссоримся, но мы иногда и разговариваем.
– Да, я думаю, мама всегда была какой-то невзрослой. Но какое это имеет к чему-нибудь отношение?
– Только то, что Луиза не может понять, как это ты всю жизнь обожала свою мать.
– Я говорила ей, – отозвалась я сердито. – Я тысячу раз ей объясняла. Нам было так хорошо с мамой. Точно мы обе – маленькие дети. Я полагаю, потому и было хорошо, оттого, что мама такая невзрослая. Она так любила играть со мной в кукольные чаепития и вообще все делать понарошку. И мы всем друг с другом делились. Но сейчас все стало по-другому. Мы стали другими.
– Луиза говорит, она очень красивая.
– Это тоже слегка изменилось. Раньше она выглядела как принцесса из сказки. А теперь уже не то. Она все еще красивая. Но уже как-то по-другому.
– Послушай, я проголодался. А ты-то ела что-нибудь?
– Нет, – ответила я.
Я была рада, что он сменил тему.
– Мы могли бы пойти к нам и выудить что-нибудь из холодильника. Только, боюсь, Мона еще дома. Да и Луиза скоро примчится домой.
Он пошарил у себя в карманах:
– У меня есть что-то около доллара. Нам хватит взять по гамбургеру и по молочному коктейлю. И зачем только я потратился на то дурацкое кино!
– Я могу за себя заплатить, – заметила я.
Фрэнк ссыпал свои монетки обратно в карман, потом положил мне руки на плечи и сказал:
– Послушай, Камилла, ты знаешь, что происходит? У нас с тобой свидание. Мы сейчас пойдем с тобой к Недвику, а сделаем вид, как будто это Персидский зал в ресторане "Плаза". Идет?
– О'кей, – согласилась я.
Мы тянули время над своими гамбургерами и горячим шоколадом сколько могли. Нам было хорошо вместе.
А затем Фрэнк проводил меня до метро. Я думала, он проводит меня до дому, но он сказал:
– Извини, Камилла, я не могу поехать с тобой, я обещал Дэвиду навестить его сегодня вечером. Уже поздно. Боюсь, как бы он не подумал, что я о нем забыл. Дэвид ветеран. Он потерял обе ноги на войне.
– О, – пробормотала я.
Мы постояли у входа в метро пару минут молча, потом я сказала:
– Спасибо за обед и вообще за все.
Фрэнк взял меня за руку и долго не отпускал. Потом я повернулась и побежала вниз по лестнице.