– Ты считаешь, что мог бы полюбить Джен? – спросила мама. – Так, как мне бы хотелось, чтобы меня любили?
В голосе ее звучал страх.
– Не думаю, – ответил папа и, повернувшись, пошел в гостиную.
Мама прислонилась к стене и стояла бледная и красивая, похожая на отчаявшегося ангела. Она стояла так, прислонившись к стене, но не плакала.
Подж взяла меня за руку, и мы вернулись в мою комнату. Подж ничего не сказала по поводу услышанного. Я тоже промолчала.
Весь остаток недели Уилдинги гостили у нас, играли, купались, ели с аппетитом за разложенным столом в столовой. Казалось, все, что мы слышали с Подж, все эти ужасные вещи, которые они говорили друг другу, просто нам приснились. Мама и папа выглядели вполне счастливыми, как будто они никогда ничего подобного не говорили.
Но я знала, что мне ничего не приснилось.
Тетя Джен потом вышла замуж и уехала в Бирмингем, штат Алабама. После того как бабушка умерла, дядя Тод переехал в Калифорнию, и мы имеем сведения о них в основном на Рождество и в дни рождения.
Вот два воспоминания, которые все эти годы укрывались где-то глубоко-глубоко в моем сознании. Теперь мои чувства по отношению к папе стали иными. Он, так же, как и мама, не был просто моим папой. Он был Рефферти Дикинсон, полностью отдельная личность, так же, как и я – Камилла Дикинсон. И вот наконец я открыла для себя, что мои родители не были созданы только для меня, что они отдельные люди, такие же, как встречаются мне на улице и живут в доме напротив. С того самого дня рождения и до сих пор я не осознавала этого. И это осознание теперь причинило мне неожиданную боль. Оказывается, осознание того, что твои родители – человеческие существа, еще больше выводит из душевного равновесия, чем осознание таковым себя самого. Я лежала на нижней полке Луизиной кровати, и мне казалось, будто на меня навалился тяжелый груз, давит, давит мне на грудь, вот-вот раздавит сердце.
Из гостиной донесся голос Моны:
– Как же насчет Фрэнка? Неужели тебе наплевать, что он проводит столько времени с этими итальянскими дешевками?
– А как с девочкой Дикинсон? – устало отозвался Билл. – Мне казалось, у него это новое увлечение.
– Эта маленькая избалованная гадючка? Я, пожалуй, предпочту итальянок. Они по крайней мере обыкновенные люди.
Луиза подняла голову от своего блокнота и сказала каким-то нарочитым тоном:
– Фрэнк пошел на ланч с Помпилией Риччиоли. Может, он и на ужин останется. Он часто остается.
Лежа на ее кровати, я подумала: "О нет! Жизнь слишком сложна, слишком ужасна. Как все это можно вынести?"
И повернулась лицом к стене.
– Прости, – сказала Луиза, – прости, Камилла. Мне не стоило этого говорить.
– Мне наплевать, – сказала я.
– И не обращай внимания на Мону. Она на самом деле так не думает.
– Мне наплевать, – повторила я.
Какая разница? Какая разница, что Мона думает, или Билл, или Луиза, или кто-то там еще? Я лежала, уставившись на верхние пружины, полная страха перед Помпилией Риччиоли и какими-то там еще итальянскими девчонками, которые, по крайней мере "обыкновенные люди".
Неожиданно в гостиной взвизгнула Мона:
– О, будь проклята война! Будь проклята! Она уже много лет как кончилась. Так что же она не кончается! Фрэнк половину своего времени проводит на Перри-стрит у этого безногого. Почему нельзя забыть про эту войну? Она кончилась. Почему она не оставляет нас в покое?
– А почему ты не оставишь меня в покое? – задал вопрос Билл.
Луиза хлопнула блокнотом по столу:
– Пошли отсюда. Давай выведем Оскара или сходим в кино. Или еще что-нибудь придумаем.
– Я не могу, – ответила я.
– Почему?
Мне не хотелось отвечать, но я все-таки сказала:
– Мы уговорились встретиться с Фрэнком.
– Ты кретинка, что бежишь к нему, чуть только он тебя поманит. Тебе это еще не ясно, Камилла Дикинсон? Ни один мужчина не будет уважать девушку, которая откликается на первый же зов.
– Ничего не поделаешь, – сказала я.
– Пошли, Камилла, – настаивала Луиза. – Заставь его подождать немного. Это пойдет ему на пользу.
– Я не могу, – сказала я. – Не могу.
– Меня тошнит от тебя, – заявила Луиза. – Так тошнит, что сейчас вырвет.
Тут хлопнула входная дверь, и я услышала шаги Фрэнка. Он прошел через гостиную, ничего не сказав Моне и Биллу, и встал на пороге Луизиной комнаты.
– Привет.
– Привет, – отозвалась я.
– Чего ты явился? – спросила Луиза. Вопрос звучал грубовато. – Я считала, что ты ушел на весь день.
– Нетушки. У меня свидание с Камиллой.
– Камилла занята.
– Ничего подобного, – возразила я.
Луиза повернулась ко мне:
– Но ты сказала, что проведешь этот день со мной.
Я затрясла головой:
– Я сказала, что приду к тебе утром. Вот и пришла. И все утро провела с тобой.
– Очень я уважаю тех, кто нарушает обещания, – со злой иронией процедила Луиза.
– Ничего я не нарушала. Я сказала, что приду, и пришла.
– Я не про это, – заметила Луиза с презрением, – и ты прекрасно знаешь. Не разыгрывай дурочку, Камилла Дикинсон. Ты не рассказала мне про Жака и про то, где ты пропадала вчера вечером.
– Я и не обещала тебе, что расскажу.
Луиза побледнела. Она всегда бледнела, когда злилась.
– Мона сказала, что ты избалованная маленькая гадючка и даже не похожа на человека, и она права. Давай катись со своим Фрэнком, но только больше никогда не жди моей помощи ни в чем. Что же касается тебя, Фрэнк Роуэн, меня удивляет, как ты сегодня мечешься туда-сюда.
При этих словах Фрэнк точно застыл на месте:
– Что ты имеешь в виду?
– Будто не знаешь, – заметила Луиза с какой-то глумливой ухмылкой.
Фрэнк как-то странно притих.
– Было бы неплохо, если бы ты заткнулась, – сказал он.
– Как психиатру мне было интересно, как ты среагируешь, – сказала Луиза. – Ты не очень взволновался?
Фрэнк словно встряхнулся и схватил меня за руку.
– Давай, Камилла, – сказал он, – пошли отсюда поскорее.
Он потащил меня вон из квартиры. Быстрым шагом он пошел по улице. Я семенила рядом. Фрэнк повернул к дверям аптеки. Он был спокоен, точно между ним и Луизой только что не произошел какой-то таинственный, смутивший меня разговор.
– Я предлагаю, – сказал он, – давай выпьем по чашечке горячего шоколада. Горячий шоколад всегда ассоциируется у меня с ноябрьской погодой. Да, послушай, а ты вообще-то что-нибудь ела?
– Нет, – созналась я.
– Тогда возьми сандвич и порцию супа. Ты какой хочешь сандвич?
– Да я не знаю. Любой. Ну, может быть, салат, помидор и бекон.
Он сделал заказ, а я была в беспокойстве. Меня беспокоил их разговор с Луизой, а еще я не знала, получает ли он дома карманные деньги. Он вчера заплатил за кино. Я уже хотела предложить самой оплатить свою еду, только боялась, что он обидится.
Но Фрэнк сказал:
– У меня есть работа, Камилла. Я готовлю сына одной Мониной подруги по латыни, получаю пятьдесят центов в час. Теперь у меня будут перекатываться кое-какие монетки в кармане. Немного, но все-таки. Послушай, а что насчет астрономии? Это у тебя серьезно?
– Совершенно серьезно.
Передо мной поставили суп и сандвич.
– Ну, расскажи мне, – попросил Фрэнк.
– Рассказать что?
– Ну, как ты к этому готовишься.
– Читаю. Занимаюсь математикой. У астронома должна быть прочная математическая база.
– Понятно, – сказал Фрэнк. – Послушай, я хотел бы познакомить тебя с Дэвидом. Ему двадцать семь. Он как раз на десять лет старше меня. Это мой самый лучший друг. Твой папа был на войне?
– Он занимался маскировкой.
– И был за границей?
– Однажды был недолго во Франции.
– Билл служил на Тихом океане. Мона и Билл сердятся, когда я бываю у Дэвида. Они считают, что это вызывает у меня невротическое состояние. Но это вовсе не так. Я не потому хожу к нему, что он потерял обе ноги на войне. Я дружу с ним, потому что он – удивительная личность. Самый мудрый из всех, кого я знаю. Тебе Луиза что-нибудь говорила про Дэвида?
– Нет, – сказала я, и, несмотря на то, что мне, конечно, было Дэвида жалко, я почувствовала легкий укол ревности, оттого что он занимал так много мыслей и времени Фрэнка.
– Луиза однажды ходила со мной к Дэвиду, – продолжал Фрэнк, – но они друг другу не понравились. Луиза задает слишком много вопросов, и это часто не те вопросы, которые стоит задавать. У Дэвида есть протезы, он их надевает, когда идет в парк. Но ему трудно на них ходить, потому что у него еще была контузия в живот. Я точно не знаю почему, но именно из-за этого он не может всегда ходить на протезах.
Фрэнк замолчал и взглянул на меня.
– Ты бы не побоялась сходить к нему, Камилла?
– Нет, – отозвалась я.
– А Луиза испугалась. Тоже мне, а еще говорит, что хочет быть доктором. Испугалась. Мне кажется, поэтому они и не поладили. Она от испуга стала говорить то, чего говорить не следовало. Когда ты с Дэвидом, ты вовсе и не думаешь про его ноги.
Сама не знаю почему, но меня не пугала перспектива встретиться с Дэвидом. Я знала, Фрэнк никогда не повел бы меня туда, где меня что-нибудь могло напугать.
– Хорошо. Тогда сходим к нему в следующую субботу. Послушай, давай пройдемся.
Мы двинулись в сторону Вашингтон-сквер, сели там на одну из скамеечек. Мы долго молчали. Потом Фрэнк заговорил, точно молчание стало его тяготить:
– Раньше я хотел стать пианистом. Но надо было начать с самого детства. Сейчас уже поздно начинать. А иногда мне кажется, я бы с радостью стал ученым. Мне нравится узнавать разные факты. Ты, например, знаешь, как умер Эсхил? Орел уронил ему на голову черепаху. А белый мул, на котором вознесся на небо Магомет, назывался Альборак. Но сейчас думаю, я лучше стану доктором.
– Как Луиза?
– Нет, не как Луиза. Я вообще не знаю, почему она хочет идти в медицину. Она как-то странно об этом говорит. У меня есть своя причина.
– Какая же у тебя причина?
– Очень простая. Стать доктором значит оказаться на стороне жизни. Я против смерти. Я ее отвергаю. Я хочу делать все, чтобы ее побеждать.
А потом он заговорил с какой-то болью в голосе:
– Камилла, я… я должен пойти навестить Стефановских. Я… я был трусом. Я отлынивал, не хотел к ним идти. Но я должен.
– Ну, хорошо, – сказала я.
– Камилла, – продолжал он, – я думаю, ты мне так нравишься, потому что ты решительно не похожа на Луизу. Луиза бы сразу забросала меня кучей вопросов. А ты ждешь. Мы с Джонни Стефановским были настоящими друзьями. Не по-детски. По-настоящему. Его родители держат музыкальный магазин, где Мона покупает пластинки. Я никогда особенно не был знаком с его родителями. Нам с Джонни было чем заняться, мы о старших особенно-то и не думали. В прошлом году, когда Мона и Билл послали меня в школу-пансион, Стефановские решили послать туда и Джонни. Для них это было очень важно. Я не знаю, понятно ли это тебе. Ну, как будто они перед ним открывали дверь. В школе было очень здорово. Ребята хорошо относились к нам обоим. Мы часто играли в футбол и в бейсбол. И вообще мы с ним были заводилами. А иногда мы пробирались в храм, послушать, как мистер Митчелл репетирует на органе. Он играл гимны Иисусу или страсти по Матфею, а мы, растянувшись на скамьях, слушали его. Я думаю, может, от этого я не такой, как Мона, Билл и Луиза. Ну, я имею в виду Бога. Ты знаешь, Кэм, я мог чувствовать вибрацию музыки всем телом, воспринимая ее через вибрацию досок церковной скамьи. Я слушал музыку и ушами и телом. Все казалось таким прекрасным, и Бог, и люди, и все мироздание. И я верил, что все будет хорошо, потому что у меня есть книги, и музыка, и Джонни. Когда я был там, в школе, далеко от Моны и Билла, я забывал, как ужасно они относятся друг к другу, воображал их любящими, как и должно быть у супругов. Как Стефановские, например. Они правда любят друг друга, несмотря на… несмотря на все. Старший брат Джонни – тот, с кем был знаком Дэвид, – погиб на войне. Теперь у них осталось двое детей. Пит и Ванда. Люди не должны бы умирать, Камилла. Несправедливо родиться с необходимостью умереть. Это все равно как родиться, зная, что ты неизлечимо болен. Джонни…
Он надолго замолчал, пристально глядя на белочку, поедавшую брошенные кем-то орешки арахиса. Потом наконец произнес:
– Один из парней нашего класса где-то добыл револьвер. Ясное дело, это запрещено, но он его прятал. Джонни сходил с ума по всякому оружию, и он отправился к тому парню – посмотреть. А револьвер неожиданно выстрелил, когда он как-то неловко его повернул.
Лицо Фрэнка потемнело, и он опять надолго замолчал. Потом заговорил так тихо, что я его почти не слышала, скорее угадывала его слова:
– Он умер не сразу. Все повторял: "Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк". Мне позволили быть с ним до последней минуты. Кэм, я не понимаю, разве человек может видеть, как другой умирает, а потом продолжать жить по-прежнему? Так не может быть!
Он совсем замолк, и молчание его приобрело какую-то законченную форму, как белое безмолвие, когда выпадет снег. Мы сидели на лавочке, белка взобралась на дерево, сизый голубь поклевал крошки, а затем неуклюже пролетел над газонной травой. Точно слова Фрэнка о смерти напугали эту живность, и она бежала от нас под защиту девочек, играющих в классики, и нянюшек, которые вязали на спицах, пока их подопечные спали в колясочках.
Я даже не знаю, сколько времени мы просидели в молчании, но когда Фрэнк снова заговорил, голос его утратил этот пугающий оттенок смерти, и мне захотелось позвать обратно и белочку и голубя, мол, все опять хорошо, возвращайтесь.
– Меня выперли из школы несколько недель спустя, – сказал Фрэнк. – Я когда-нибудь расскажу тебе об этом. Я видел Стефановских, когда они приехали за… за Джонни. Но в Нью-Йорке я долгое время не виделся с ними. Мне не хотелось говорить о Джонни, я боялся, что буду вынужден. Потом Мона послала меня к ним за пластинками, и с тех пор я стал видеться с ними. Я имел глупость думать, что могу им помочь. На самом деле помогли они – мне. Если ты не возражаешь, пойдем сходим к ним сейчас. Джонни умер ровно год назад. В этом году снег задержался. А в тот день шел снег.
Потом он добавил:
– Камилла, ты единственный человек, с кем я в состоянии говорить об этом. Мне стало легче, когда я тебе все рассказал. Так ты пойдешь со мной?
– Да, – сказала я.
Мы медленно пошли в сторону музыкального магазина. Мы молчали, но молчание не казалось тягостным.
Когда мы вошли, в магазине не было покупателей. Седовласые мужчина и женщина сидели за прилавком. Женщина вышла из-за прилавка, обняла Фрэнка и сказала только: "Фрэнки, Фрэнки" – и поцеловала его так, как будто она была его матерью. Фрэнк поцеловал ее в ответ и произнес:
– Здравствуйте, миссис Стефановски.
Потом он поздоровался за руку с мистером Стефановски и сказал:
– Это Камилла. Я привел ее сюда, я хочу, чтобы вы были знакомы.
Они оба посмотрели на меня, и я почувствовала, как это для меня почему-то очень важно, что они обо мне подумают. Я вздохнула с облегчением, когда миссис Стефановски взяла мою руку в свою и улыбнулась мне. Несколько покупателей вошли в магазин, и мистер Стефановски сказал:
– Если хочешь, Фрэнки, отведи Камиллу в одну из будок для прослушивания, устрой для нее музыкальный концерт.
– Спасибо, мистер Стефановски, – сказал Фрэнк.
Он выбрал альбом с пластинками и повел меня в дальнюю будку для прослушивания музыки, усадил на стул и спросил:
– Ты знаешь музыку Холста "Планеты"?
Я покачала головой:
– Нет. А что это за музыка?
– Она, конечно, странная. Но и удивительная. Я подумал, может, она тебя заинтересует. Конечно, в ней нет ничего научного или чего-то в этом роде, но я думаю, может, тебе будет интересно послушать, как музыкант трактует звезды. Там есть такие пассажи, мне всегда кажется, что такие звуки производят планеты в космическом пространстве.
Он поставил пластинку, и эта музыка отличалась от всего, что мне до того доводилось слышать. Я знала Баха и Бетховена, и Брамса, и Шопена, и я любила их, особенно Баха. Но эта музыка – она была как звезды, раньше чем ты поймешь, что это звезды, когда они кажутся дикими, далекими, мистическими существами.
– Почему я не слышала этого раньше?! – воскликнула я.
А Фрэнк улыбнулся мне и перевернул пластинку. Когда он улыбался, его лицо озарялось так, как никогда не озарялось лицо Луизы. И он казался мне очень красивым.
Когда "Планеты" отзвучали, Фрэнк сказал:
– Что теперь, Камилла? Что бы ты хотела послушать?
Но я покачала головой:
– Давай послушаем что-нибудь твое любимое.
– Ладно. Знаешь, я играю в одну игру. Есть музыка, которая, как мне кажется, выражает сущность каждого. Это придумал Джонни – подбирать каждому его музыку. А теперь мы так играем и с Дэвидом. Я поставлю тебе твою музыку.
Он пошел в торговый зал, где толклись несколько покупателей, и вернулся с новым альбомом.
– Что это? – спросила я.
– Третий фортепианный концерт Прокофьева. А именно – "Андантино". Но может, – добавил он с некоторым смущением, – ты подумаешь, что эта музыка на тебя не похожа?
Я стала слушать, и мне показалось, что эта музыка не выражает моей сущности, но она была прекрасна и совсем отличалась от того, как звучали "Планеты". И пока я слушала, я наполнялась восторгом. О, я люблю, я люблю, я люблю – что-то кричало внутри меня. Так много людей, так много всего! Музыка, и звезды, и снег, и ветер! О, если бы всегда ощущать эту любовь, эту радость, бесконечные возможности, которые предоставляет жизнь!
Я все слушала и слушала музыку, и у меня появилось такое чувство, что на свете нет ничего невозможного.
– Я думаю, хватит на первый раз, – сказал Фрэнк.
И мы вернулись в торговый зал. Когда он устанавливал альбомы на полках, миссис Стефановски на минуточку отвлеклась от покупателя.
– Фрэнки, ты придешь сегодня с нами поужинать?
– Конечно, – ответил Фрэнк. – Да. Конечно.
– И ты, Камилла? Ты сможешь прийти? Мы были бы тебе очень рады. Возможно, Фрэнки рассказал тебе о Джонни, но пусть это… Я не хочу сегодня никого приглашать, но очень хочу, чтобы пришли вы оба.
– Спасибо, – сказала я. – Я бы очень хотела. Но я должна спросить у родителей.
Она подвинула ко мне телефонный аппарат. Я набрала номер. К телефону подошла Картер. Я просила ее узнать у мамы, могу ли я остаться на ужин. Какое-то время было тихо, потом Картер вновь взяла трубку и сказала, что мама просит меня вернуться домой.
– Позовите к телефону маму, – сказала я.
Но Картер ответила своим голосом, который был не теплее рыбьей крови:
– Мама неважно себя чувствует, мисс Камилла. Я не хочу снова ее тревожить. Она сказала, чтобы вы возвращались домой, и я думаю, вам так и надо поступить. Пора бы уже научиться немного думать о других.
– Пожалуйста, позовите маму, – снова сказала я, но она повесила трубку.
Миссис Стефановски положила мне руку на плечо.