– Ишь ты, сурок, – сказал Рыбин, скаля зубы, похожие на семечки подсолнуха. – Вырастет – батьку бить будет.
Я поглядел на них исподлобья и закрутил конфетную обертку в синий жгутик.
– Гхе-гхе-гхе… – засмеялся отец.
– Хо-хо-хо! – вторил ему басом Рыбин. И откуда брался бас после такого тонкого голоса?
– Жених, – пытаясь погладить меня, сказал отец. – Давайте сосватаем за него японочку, а? Породнимся с ними, тогда и ружья никакого не надо будет… Согласен, Герасим, за общее дело пострадать?
Я вскочил, умчался из дому и забился в кусты бузины на склоне. Мне была видна дверь нашего дома. Я решил вернуться домой лишь тогда, когда уйдет Рыбин.
Прямо передо мной светилось многорамное окно нижнего этажа.
Ге недвижно курил свою трубку над жаровней. Сгорбленная фигурка Ивао передвигалась по комнате, останавливалась то тут, то там. Он что-то как будто искал. Сумико помогала ему, показывая рукой то на одну вещь, то на другую.
А наши, конечно, все еще говорят обо мне. Отец про старое, что я его не хочу понимать, а он для нас в лепешку разбивается. Рыбин советует поколачивать детей почаще. Мать бурчит: "Все бегал бы, а табак будет полоть Ванька-китаец?" Бабушка возражает ей: "Нехай побегает, пока беззаботный…" А я совсем не беззаботный. Я не знаю, что написать Борьке, Скулопендре и Лесику. Они-то думают, что я колочу японцев. Но я занят совсем не тем… Даже наоборот – подружился с японцами… Наступит утро, и я буду вновь думать, как встретиться с Сумико. Только сегодня все стало хорошо, и вот – на́ тебе! – явился этот Рыбин и оскорбил Сумико. Точно мне под дых залепил.
Ивао внезапно бросился к двери в прихожую. Он приглашал кого-то зайти. Через минуту широкая фигура Рыбина заслонила треть окна.
Я прокрался межой к неплотно сдвинутому окну и услышал голос Рыбина.
– Шкаф не надо, – отрубал он, переходя комнату, – все заставлено у меня уже… Одеяла есть – десять штук… Картинки – зачем? Лучше сам нарисую русалку или дворец на клеенке… Рыбки – какой от них толк, жрать им только давай… Вот жаровенка рази ж… – Он остановился перед Ге и взял жаровню в руки, словно взвешивая. – В дожди обогреться в самый раз. Печку все время не натопишься… Пойдем, парень, отсыплю тебе табачку за жаровенку… Старику, ясно дело, без махры тяжело. Все курить хотят – здоровый ты иль полоумный… Эх-хе-хе, все война проклятая…
Я отпрянул от окна и вернулся в кусты.
Лязгнула дверь. Рыбин вынес жаровню на вытянутых руках. Красный отсвет падал на его лицо. Казалось, у него нет глаз. Вместо них – две пещеры.
– А ты не забудь дяде своему передать, – говорил Рыбин ковылявшему сзади Ивао, – если он подожгет нас, вам всем плохо будет.
– Моя вакаранай, – уныло ответил Ивао, – моя вакаранай.
– Всё вы хорошо понимаете, – продолжал Рыбин, – да притворяетесь.
– Моя вакаранай…
Они прошли недалеко от меня и скрылись за косогором.
Я сорвал листик бузины и не заметил, как изжевал его в горькую кашицу. Глаза смыкались. Равномерное подмигивание маяка усыпляло. Однако я дождался, когда в наших окнах погас свет. Тогда я побрел домой.
12
Отец словно чуял что-то. Он не спал. И вообще он – по воздуху пройди – услышит. Недаром был разведчиком. Когда я, не дыша, поднялся по лестнице, раздался из спальни его голос:
– Ты где шляешься по ночам?
– Да так… гулял, – пробормотал я и юркнул под свое тонкое одеяло возле корзины спящего брата.
– Смотри – заведут они тебя в сопки… Ищи-свищи потом… – Он кашлянул.
Сказать ему про Кимуру или нет? У меня заныла правая рука – сдавил ее Кимура утром. Но, вместо того чтобы пожаловаться, я пробормотал:
– Не все такие они, как вы думаете…
– Повоевал бы с мое… – проворчал он, и мы затихли.
Одна мысль пришла мне в голову. Пусть они живут как хотят. Боятся друг друга и ненавидят. А нам незачем плыть на пустой остров. Мы и здесь хорошо устроимся. Они живут по-своему, а мы будем по-своему. Мы с Сумико спокойно будем ходить купаться на старую баржу. Я знать не хочу, что Кимура прячется на Мутной. Сегодня я пообещал научить Сумико плавать. Рука у меня уже в порядке. И нам никто теперь не будет мешать. Их дела нас не касаются. И пусть они не лезут в наши дела.
Однако даже во сне они не оставляли нас в покое. Мы шли с Сумико по сопкам. Я спрашивал, куда она ведет меня, потому что нельзя было доверять. Но она лишь улыбалась в ответ, ее нижняя припухлая губа иронически выпячивалась.
И вдруг Сумико стала чайкой, взнеслась над головой, а навстречу мне из кустов бузины выбежали Кимура и Рыбин. Они размахивали ножами и визжали, как дикие кабаны.
Я подскочил в постели. Визг усиливался. Он стал воплем наяву. Вопль исходил от рыбинского дома. Можно было даже разобрать:
– Пожар! Спасайте, о-ой, спасайте!..
Отец промчался вниз. Мама и бабушка засуетились в своей комнате.
Я зачем-то достал ракету из сумки и ринулся вслед за отцом.
Крышу рыбинского дома подпирал огонь.
Листья на деревьях побагровели. А дальше, за языками света, была жуткая темень.
– Люди! – кричал Рыбин. – Не видете, что ли? Горю!..
Черные фигуры людей сбегались к Рыбину. Я летел туда же. Дом пылал, точно его полили бензином.
Полыхнула крыша. Лицо обдало жаром. Я закрылся ладонями и чуть не сбил Дину. Она стояла в ночной рубахе посреди дороги, прижимая к себе большую японскую вазу. В глазах у нее можно было увидеть весь пожар. Губы ее дрожали, как от холода.
– Мои бусы, мои бусы… – повторяла Дина.
Сзади загремел колокол. Я еле успел отскочить от колес пожарной машины. На ней густо сидели пожарники и еще кто-то в тельняшке, усатый. Да это ж Семен! Не дожидаясь, когда остановится машина, он спрыгнул на землю и кинулся к дому Рыбина.
Пламя заплясало на бронзовых касках японцев-пожарников. Машина стала возле пожарной колонки, пожарники стремительно раскатали шланг и привинтили его к колонке. Плоский шланг надулся.
Мне в лицо ударил фонтанчик воды из дырки.
Здоровенный японец-пожарник боролся с озверевшим брандспойтом, как укротитель с удавом. Тяжелый жгут воды замолотил по пламени. Однако горящие балки только злее затрещали. Мне показалось, что японцы заливают огонь не водой… И я попробовал фонтанчик на язык. Холодная вкусная вода.
Из самого пекла выскочил Рыбин. Его пуловер, накинутый прямо на голое тело, дымился. Руки прижимали к груди какие-то тряпки. Пожарник направил брандспойт на Рыбина. Но тот заорал и повернулся спиной, спасая от воды тряпки.
– Дом поливайте! – орал Рыбин. – Не свое, так не жалко?
Он подбежал к Дине и сунул ей тряпки на вазу.
– Стереги, а то растащат, – сказал он жене и кивнул головой в мою сторону.
Я оглянулся. Сзади стояли японцы из соседних домов. Рядом с ними остановились наши: мама и бабушка. Блеснули стекла очков Ивао. Сумико глядела в мою сторону. Увидев ее, я кинулся помогать Семену и отцу заливать крышу сарайчика водой. Огненные ошметки летели по ветру на сарай. Семен окатывал его из ведра, которое передавал ему отец, а отцу по цепочке – японцы.
– Вася, – хныкал Рыбин под руку отца, – я говорил – подожгет… Он и вас подожгет, вот увидишь…
– Становись в цепь, – ответил ему отец и окатил себя водой.
– Полкуля табаку у меня в доме осталось, – причитал Рыбин, размазывая по лицу сажу. – Может, сходим, Гера? Проявим геройство, а? Обмотаемся тряпками, обольемся водой…
Ну где раньше мог я видеть Рыбина? Я поглядел на отца: что он скажет?
– Не выдумывай! – оборвал отец дружка.
– А ну, отойди, не морочь парню голову! – крикнул Рыбину Семен. С кончиков его усов капала вода.
Я цвиркнул слюной, как Семен, и отошел. В цепь мне становиться тоже не хотелось. Там и без меня хватало народу. Я побегал вокруг пожарников, но и там подходящей работы не нашлось. Оглянулся на Сумико. Ее не было на прежнем месте. Тогда я сел на шланг и зажал пальцем фонтанчик.
Пожарники оставили дом догорать и перевели струю на сарайчик, потому что искры полетели гуще и дальше.
Цепочка во главе с Семеном и отцом сползла к дому, что был расположен ниже по склону. По цепи ходило всего три ведра.
– Несите ведра, черт вас подери!.. – кричал отец. Мокрый чуб лез ему на глаза.
Рядом сверкнуло ведро. Я повернул голову и увидел Ге. Он нес оцинкованное ведро двумя руками перед собой. Багряные волны перекатывались по его черному кимоно. Ивао взял ведро у отца и отнес его в цепь. Сумико поддерживала отца под локоть. Ге бормотал, печально изгибая брови, но за треском пожара, криками, звяканьем пожарных топоров и багров его не было слышно. Но по изгибу губ я догадался, что он повторяет свое:
– Конец миру, конец, конец, конец…
К нему подошла бабушка. Она что-то говорила и качала головой. Ге тоже качал головой. Откуда-то к ним подскочил Рыбин. Он закричал, размахивая мокро блестевшими мускулистыми руками перед Ге:
– А ну говори, японская морда, где прячется Кимура?! Скрываете поджигателя, да?!
Ге заслонился рукой. Согнутые пальцы бросили кривые полоски тени на его лицо.
– Бог с тобой, Афоня! – громко сказала бабушка, наступая на Рыбина. – Опомнись! Грех напраслину возводить.
Ивао и Сумико повернули отца к нашему дому. Скоро они растворились во тьме.
Из желтого пламени проступил красный скелет дома. Потом скелет рухнул, взметнув ворох искр. Пожар пошел на убыль. Пожарники вытирали пот рукавами брезентовых курток. Семен и отец вылили друг другу на головы ведро воды и подошли к бабушке. К ним присоединилась и мама. Шум вокруг пожара стихал. Темнота шла на огонь.
– Боже мой! – сказала мама и закрыла глаза ладонями. – Куда мы заехали? Перетряслась я вся.
Отец пятерней зачесал назад свой чуб и пропел вполголоса:
Смерть не страшна,
Если пули свистят далеко
И сидишь ты в глубоком тылу,
В блиндаже в семь накатов…
– Комедию перед женой ломаешь? – повысила голос мама. Подбородок ее наморщился. – Детей тебе не жалко… Уедем мы. Сынок, – она повернула ко мне голову, – назад поедем?
Семен смотрел на меня с интересом, отжимая кончики усов. Я промолчал и только огляделся: не вернулась ли Сумико?
Отец сгибал и разгибал свою правую руку, помогая левой.
– Наживали, наживали люди добро, – бормотала мама, – и все в дым превратилось.
– Афоня парень шустрый, – весело ответил отец, взмахами разогревая руку, стянутую судорогой. – Быстро поправится. Табаку у него насажено в два раза больше, чем у нас.
– Через жадность свою они сгорели, дочка, – сказала бабушка, затягивая узелок косынки. – Афоня не гребует ничем. Макитру с углями у старичка нашего полоумного унес… За стакан махры. – Она подняла глаза на небо с вновь проступившими звездами и перекрестилась. – Господь покарал.
– И я думаю – сам бог, – тягуче поддержал бабушку Семен.
– Дурак только мог подпалить, – хмуро отозвался отец, разминая кисть сведенной руки. – А Кимуру дураком не назовешь…
– Сам себя Афоня подпалил, – сказала бабушка, качая головой. – Макитрой и поджег… Перевернул невзначай или что…
Я хотел подтвердить, что видел, как Рыбин унес жаровню с углями. Но тут подошел Рыбин с Диной. Дина не расставалась с фарфоровой вазой. Она хлюпала носом. Волосы ее распустились, как у русалки.
Увидев Рыбиных, Семен отошел к пожарникам.
– Куда нам теперь? – спросил Рыбин и уронил голову на свою широкую грудь. – Хоть на материк возвращайся… Не огород бы, плюнуть на этот Сахалин…
– Говорила: давай жить тихо-спокойно у мамы, у папани. – У Дины вырвался стон из груди. – Нет, отделиться захотел… У папани собаки двор охраняют, а тут мы как на ладони-и-и…
– Не паниковать! – прикрикнул отец, шевеля правым плечом. – Скоро японцев на родину отвезут.
– Как на ладони-и-и… – причитала Дина.
Бабушка поправила волосы Дине и успокоила ее:
– Вместе пока поживем, не бедуй.
– Собачку я заведу, – пообещал Рыбин жене и забрал у нее вазу.
– Не могу допустить, что Кимура поджег, – сказал отец, щуря глаза.
Он еще пошевелил пальцами правой руки и пошел к пожарникам. Те растаскивали баграми балки с желтыми листочками пламени.
Бабушка взяла Дину под руку и повела к нашему дому,
Я встал с подергивающегося шланга и тоже побрел домой. В темноте шевелилось море. Вздохи его доносились сюда.
Я стал думать: кто же мог поджечь Рыбина? Ну, Кимура не мог. Куда он спрячется после этого? В сопки разве удерет? Но там долго не напрячешься… Пожалуй, бабушка права: сам себя Рыбин поджег жаровней. Опять же, как подвел его зоркий хозяйственный глаз?..
Я обогнал бабушку, маму и Рыбиных. Света не было в нашем доме. Я беззвучно пробрался наверх.
Юрик спал, тихонько посвистывая носом. Я на секунду включил свет. Юрик улыбался. Наверное, ему снился белый пароход. А может, он в самом деле есть, белый пароход? Плавает где-нибудь в теплом море…
Я забрался в свою постель и накрылся с головой одеялом.
… А если нет его, нельзя ли, чтобы все вокруг было как на "Оранжаде"?
Пришли наши и Рыбины. Зажгли свет только в левой комнате. Стали укладываться. Говорили они шепотом. Я слышал, как бабушка уговаривала маму перейти в комнату к отцу. Но мама резко ответила ей, чтобы бабушка не совалась не в свои дела.
И тогда я решил, что человеку, конечно, трудно устроить жизнь, как на белом пароходе.
13
Проснулся я от щекотки. Лягнул, не раскрывая глаз, но в Юрика не попал. Он издали щекотал мне пятку соломинкой и хихикал.
– Вставай, лежебока, – сказала бабушка и загремела посудой у печки, – проспишь белый свет.
Я притаился и, когда Юрик подполз ближе, накинул на него одеяло. Он завопил, потому что боялся задохнуться.
– Попей чаю! – крикнула мне бабушка, но я уже мчался по лестнице. Мне надо было договориться с Сумико, чтобы она никуда не уходила, ждала меня. Я позавтракаю, и мы с ней убежим на море купаться.
Я постучался. Мне никто не ответил. Тогда я откатил дверь. В комнате – пусто. На татами валялась мерная трубка с длинным мундштуком. Я крикнул вполголоса:
– Эй!
Никто не отозвался. Я вошел во вторую дверь. На полу валялась желтая косынка Ивао. Я повернулся. Рыбки в аквариуме в углу пялили на меня глаза. Я нашел крошки за аквариумом и бросил в воду несколько щепоток. Рыбешки накинулись на пищу. Их, видно, не кормили утром. Сбежали хозяева… И Сумико с ними! Сумико!..
Я плотно задвинул дверь и медленно поднялся по лестнице.
– Давай чаю, бабушка, – сказал я.
– Умойся сначала, – ответила она.
Я равнодушно сполоснулся под умывальником. Бабушка поставила на низенький столик рисовую кашу с молоком.
– Я же сказал – чаю, – нахмурился я.
– Не выламывайся, ешь, – приказала она и скрестила руки впереди. – Мать приказала табак полоть.
– Я его не курю, – ответил я, ковыряясь ложкой в каше.
– Со мной ты бедовый, – сказала она, качая головой. – А перед отцом?..
Я промолчал и усердно стал есть кашу. Бабушка подставила мне и кружку чаю. Бабушкины глаза были блеклые, как ее старая синяя кофта, и добрые-добрые. Губы сжаты вроде сурово, но самые кончики вздернулись вверх. Сказать ей или нет, что ее японцы удрали? Лучше скажу после. Она расстроится. Все-таки крепко сдружилась с ними. Как вчера она их защищала! А они всех обвели вокруг пальца… И меня особенно… Эх, Сумико, Сумико! Я думал, что мы друзья… Я поднял глаза на деда, тяжело вздохнул и отвел взгляд. А может, вовсе и не Кимура поджег? Тогда почему все удрали? Если невиновны, зачем удирать?.. Эх, Сумико, Сумико!..
– Опять на целый день? – спросила бабушка.
– Есть дело, – ответил я, запивая кашу чаем.
– Какое? – подлез ко мне Юрик.
– Важное, – сказал я.
– Я с тобой! – запрыгал брат.
– Тебе нельзя, – сказал я.
Юрик сел у моих ног, и прозрачные живчики побежали из его глаз.
– Все мне нельзя, – причитал он, крутя кулачками в глазах. – Так у меня ноги не окрепнут.
– Не реви, – сказал я, морщась, и махнул рукой. – Обувай свои сандалии.
Юрик мячиком подскочил с татами. Он вмиг обул красные сандалии и зашлепал по лестнице впереди меня.
Я поймал брата за руку и повел на пожарище.
Головешки отливали на солнце синим цветом. По ним ходили два пожарника и милиционер. Они что‑то выискивали среди обгорелых досок. Если бы они знали, что наши соседи сбежали, наверное, перестали бы рыться в головешках. Надо искать Кимуру. Он выждал удобный момент, отомстил и ушел в море на шлюпке, захватив своих. Вот как мстить надо!..
– Видишь… – сказал я Юрику.
– Да, – ответил он и засунул палец в рот.
– Теперь иди домой, – сказал я, поворачивая назад.
– А ты?
– Я пойду искать тех, кто поджег дом дяди Рыбина.
– И я с тобой, – ответил Юрик, морща нос.
Я остановился, взъерошил ему пух на голове, крепко взял за руку и потащил вниз по дороге. Надо было б спуститься по обрыву – и быстрее к речке Мутной, которая впадала в море за городком, за правым краем волнолома, но с братом я побоялся идти по обрыву.
Мы с ним прошли под императорскими воротами. Здесь я на минуту остановился. Юрик заметил, что я пристально гляжу в землю. А я глядел на кривую тень арки-меча.
– Ты следы увидел этих… кто поджег дядю Рыбина? – спросил он.
– Да, – очнулся я, и пошагали мы с Юриком дальше. Мы шли горячими улицами, и скоро брат захныкал, что ему жарко. На окраине в придорожной канаве я сорвал серый лопух и накинул Юрику на голову.
До речки было два километра. Я ходил туда раз и видел, какие непроходимые кусты в устье. В них можно спрятать целый катер.
Когда мы подошли к темно-зеленому кустарнику в устье речки, я приказал брату залечь в траве и слушать мои сигналы. Если я выстрелю ракетой, то он должен мчаться изо всех сил в порт и звать на помощь дядю Семена или отца. Юрик отдал мне честь и залег. Я пошел по кустам над самой речкой. Над раздвинутыми ветками черемухи, ольхи и тальника колыхался терпкий настой горячего воздуха. Бабушка говорила не раз, что травы и деревья остро пахнут перед грозой. Я подумал об этом мельком, потому что пристально оглядывал каждый просвет в кустах.
И я увидел маленькую гавань чуть выше устья. Волны раскачивали подрубленные ветки кустов. Трава была притоптана, и в ней мелькнуло что-то цветастое. Я нагнулся. Это был "бог счастья", втоптанный в сырую землю. Я вызволил его из земли и отер. Он безмятежно ухмыльнулся фарфоровыми зубами. Только нос у него чуть сколупнулся… Спешили, сильно спешили хозяева. Эх, Сумико, Сумико!..
– Гера, я искупнусь разок? – Юрик незаметно подкрался сзади.
– Я тебе как велел?! – закричал я на него.
У брата опять сморщился нос и задергались щеки.
– Ты никаких сигналов не подаешь, – забормотал он, протыкая пальцем серый лопух, – а мне жарко стало – солнце вон как печет.
– Горе мне с тобой, – сказал я, понизив голос. – Купайся, только быстро…