Петька, всегда гордившийся моим свистом больше меня, похвастался:
- По всему заводу против нашего Егорши свистаря не найти! Мешают вот только парню! - кивнул он головой в сторону ругавшихся взрослых и сейчас же громко спросил первоглинских: - Ребята, у вас Тулункины есть?
Сенька с удивлением поглядел на него:
- Ты что, шутишь? Мы - Тулункины пишемся.
- Да ведь вы Кожины!
- Кожины, а пишемся Тулункины.
- Отца у тебя как зовут?
- Иван Матвеич.
- Сеньша, друг! Его-то нам и надо!
- На что?
Этот вопрос смутил Петьку. Он метнул глазами в мою сторону и сказал:
- Егорше вон надо-то… Поклон, что ли, передать.
- Ну, что… Приходи, Егорша, в шесть часов. С работы он придет.
Загадка была отгадана. Тулункина нашли - и вовсе близко.
ВЫСЛЕДИЛИ ДО КОНЦА
До шести еще было далеко, и мы занялись игрой в городки, только перешли на Первую Глинку. У них было гораздо лучше играть, чем на нашем, каменушенском косогоре.
В шесть часов я сходил к Ивану Матвеичу. Он только что пришел с работы и умывался у крыльца. Я тут ему и сказал:
- Дяденька, тебя Софроныч с лошадью ждет, а где - я укажу.
Иван Матвеич выпрямился во весь свой высокий рост и так, с мокрым лицом, спросил:
- Какой Софроныч?
- С которым ты в городе работал. Еще письмо он тебе писал…
- Постой… Ты откуда его знаешь?
- Не велено сказывать.
- Да ты чей?
Я сказал. Иван Матвеич торопливо утер лицо и руки, потом сказал:
- Пойдем к отцу. Знаю я его.
Пришли. Иван Матвеич сразу же сказал:
- Мне бы, Василий Данилыч, с тобой надо поговорить.
- Говори тут - некому у нас вынести.
- Нет, все-таки надо бы по тайности.
- Тогда пойдем в огород.
- И парнишку твоего надо.
- Неуж что худое наделал?
- Нет, ровно.
В огороде у нас росло два черемуховых куста, под ними стояла скамейка. Место это называлось садом. Тут и уселись.
Иван Матвеич, понизив голос, проговорил:
- Сынишка твой сейчас мне поклончик передал от человека, которого ему, ровно, знать неоткуда. Стал спрашивать, где видел, а он говорит - не велено. Вот и повел к тебе. Пусть расскажет.
Тут уж пришлось сказать все. Отец пожалел:
- Ох, ребята, ребята, давно бы сказать надо! Хоть мне, хоть Гриньше, хоть Илье. Беги-ка за своими заединщиками да Илью тоже позови. Скажи, дело есть.
Через несколько минут на скамейке прибавился Илья Гордеич, Петькин отец, а мы все трое уселись на земле. Мой отец сам рассказал, как было дело, потом сказал нам:
- Вы, ребята, теперь про это забудьте. Будто и не было. Слышали?
- Без вас того человека уберем, - добавил Илья Гордеич.
- Без нас не найти, - ответил Петька. - Он на нашу песенку отзывается, а вы не умеете.
- Найдем и так. А вы забудьте! Никому чтобы! Панок-то, Егорша, не твой?
- Мой…
- Смотри! Всем говори - давно потерял.
- Я так и думал…
- Ну, а теперь бегите играть.
Когда нас так отстранили, Петька первым делом налетел на меня:
- Распустил язык! Все им сказал. Кто тебя просил?
- Сам бы шел!
- "Сам бы, сам бы"! А ты что?
- А то… Не поверил Иван Матвеич. Пойдем, говорит, к отцу.
- Ну?
- Ну я и рассказал.
- Все, как было? И про место, где он лежит?
- И про место…
- Вот и вышел "малый мой, малый мой, понесу тебя домой"! Теперь, думаешь, они что скажут?
- Так ведь спрячут его.
- Спрячут-то спрячут, да тебе не скажут. Слыхал у них разговоры: "Отвяжись! не твое дело!"
- Узнаем, поди, потом, - отозвался Колюшка.
- Когда узнаем? Как большие вырастем?
В это время отворилась калитка. Вышел Иван Матвеич и не спеша зашагал к своей улице. Вскоре вышли и наши отцы.
Отец Петьки зашел к себе во двор, а мой прошел мимо и повернул в переулок налево.
- Видал? Сговорились уж, а про нас и помину нет! Это так точно.
- Ну-к что…
- Вот те и "ну-к"! Узнать-то охота или нет? Беги, Егорша, за отцом. Если он брать не станет - скажи, в Доменную, мол, надо, а мимо Кабацкой боюсь один. Я к Сеньше сбегаю. Пусть он за своим отцом глядит. А ты, Кольша, тут сиди. Никуда, смотри, не уходи. Если мой тятя куда пойдет, беги за ним.
Своего отца я догнал, когда он поравнялся с соседней, Кабацкой улицей. Отец усмехнулся:
- Тебе куда?
- Я, тятенька, в Доменную… К Силку Быденку…
- Зачем это?
На этот вопрос я не знал, что сказать. Никак не придумывалось.
- Так… Говорят, у него крючки есть…
- Самоловы, поди?
Я обрадовался и принялся врать о крючках, но отец не дослушал:
- Ступай домой.
В голосе не было строгости, и я уже по-простому запросился:
- Я с тобой пойду!
- Нет, Егоранько, нельзя. Потом тебе скажу…
- Когда скажешь?
- Ну, когда надо, тогда и скажу. Ступай! Некогда мне. - И отец нахмурился.
Приходилось идти домой без удачи.
Петьки еще не было. Кольша спокойно сидел на завалинке у Маковых. Я сказал, что отец меня воротил, и в утешенье себе добавил:
- Обещался потом сказать.
- Ну-к, я говорил - скажут. Зря Петьша трепещется.
С этим я не мог согласиться. Когда еще скажут! Надо теперь узнать.
От Маковых вышел Илья Гордеич. Одет он по-праздничному, но как-то чудно: ворот синей рубашки расстегнут и торчит заячьим ухом, суконная тужурка надета в один рукав, левый карман плисовых шаровар вывернут, фуражка сидит криво и надвинута на глаза. Что это с ним? На ногах нетвердо держится! Когда напился? Сейчас трезвехонек был.
- Что, угланята, уставились? Пьяных не видали? - спросил Илья Гордеич и, пошатываясь, пошел вверх по улице.
Мы переглянулись и стали смотреть, что будет дальше. Пройдя домов пять, Илья Гордеич совсем по-пьяному затянул:
Ой-да, ой да за горой,
За круто-о-ой…
Запыхавшись, прибежал Петька и стал рассказывать:
- Сеньшин отец с удочками пошел! В ту сторону… Понятно? Не поймаю ли, говорит, вечером ершиков, а у самого и червей нет и удочки у Сеньши взял. Рыболов, так точно… У вас что?
Мы рассказали. Петьку больше всего удивило, что отец у него напился.
- Вина-то в доме ни капельки. Знаю, поди. Выдумываете?
- Ну-к, гляди сам. Вон он у Жиганова дома куражится.
- Верно… Пошли, ребята!
Около камней у дома подрядчика Жигана стоял Илья Гордеич и громко спрашивал двух работников Жигана:
- Мне почему не гулять? Сенцо-то у меня видали? Что ему сделается, коли оно у меня под крышей… а? Слыхали про Грудки-то? Нет? Все зароды в дыму. Не слыхали?
Со двора торопливо выбежал Жиган и, отирая руки холщовым фартуком, спросил:
- О чем ты, Гордеич?
- Тебя не касаюсь… С ними разговор.
Илья Гордеич, сильно шатаясь из стороны в сторону, пошел дальше и опять запел:
Ой да, ой-да за горо-о-ой…
Жиган поджал губы:
- Напьются, главное дело, а тоже! Что он сказывал?
- Ну, выпивши человек… мало ли сболтнет… На Грудках будто сено горит.
- На Грудках?
- Все, говорит, зароды в дыму.
- На Грудках?
- Так сказывал… Пьяный ведь - что его слушать…
- Тебе, главное дело, горюшка мало, что у хозяина на Грудках три зарода. Работнички!
Увидев нас, Жиган спросил Петьку:
- Был у вас кто нонче?
- Не видал.
- Говорил отец с кем-нибудь?
- Стоял давеча в заулке. Разговаривал с какими-то.
- С кем?
- Нездешние. По-деревенскому одеты. С вилами, с граблями… На паре. Пятеро их.
- Откуда ехали?
- С той стороны, - указал Петька.
- О чем говорили-то?
- Не слушал я.
- Ну и соседи у меня! Им бы, главное дело, худое человеку сделать! Про беду сказать - язык заболит! По пьяному делу разболтался, и то за счастье почитай. Чем, главное дело, я поперек горла людям стал? - И Жиган, потряхивая козлиной бородкой, побежал во двор.
Илья Гордеич между тем перешел на другую сторону улицы и остановился перед окнами чеботаря Гребешкова. Петька удивился:
- На что ему Гребешков сдался? Сам Гриньше говорил: "Берегись Дятла, наушник он, для виду только чеботарит".
Илья Гордеич сел на завалинку и стал скручивать цигарку. Возился он с этим долго. Бумага не слушалась, табак сыпался на землю. Вышел Гребешков маленький, вертлявый человечек с большим носом, взял у Ильи Гордеича кисет и бумагу и свернул две цигарки. Было не слышно, о чем они говорили, но вот Илья Гордеич стал стаскивать с левой ноги сапог. Делал он это очень долго. То наклонялся чуть не до самой земли, то откидывался назад. Когда сапог был снят, Гребешков ушел с ним в дом, а Илья Гордеич остался на завалинке. Со двора Жигана вылетела запряженная в телегу пара "праздничных", соловых с белыми гривами и хвостами. На телеге сидели Жиган, двое работников и работница. Телега загремела вниз по улице и свернула в переулок налево. Вышел Дятел с сапогом. Илья Гордеич опять долго возился, надевая сапог, потом притопнул ногой, поднялся и указал рукой на кабак. Дятел что-то говорил, как будто отказывался, но кончил тем, что снял с головы ремешок, которым были стянуты волосы, забросил в раскрытое окошечко, и оба они зашагали к кабаку.
- С Дятлом пошел! Нашел дружка! - осудил Петька своего отца.
Нам тоже было удивительно, что Илья Гордеич вдруг связался с пьянчугой Дятлом. Чтобы ждать было не скучно, мы стали играть шариками с верховскими ребятами.
Становилось темно, когда Илья Гордеич вышел из кабака. Дятла с ним не было. Илья Гордеич, пошатываясь, пошел домой. Песни на этот раз он не пел. Нам пришлось доигрывать, и мы потеряли из виду Илью Гордеича. Как только кончили игру, побежали домой. Остановились у Колюшкиного дома.
- Егорша, давай не будем спать эту ночь. Ладно? Ты за своим отцом гляди, я - за своим. Это будет так точно. Ты, Кольша, тоже не спи!
- А мне за кем глядеть?
- А ты… за нами, чтоб не уснул кто. К Егорше на сеновал приходи.
- Ну-к что… Ладно.
Отца своего я застал дома. Он сидел у огня и подшивал сапог. Мама готовила ужин, а бабушка вязала. Мама с бабушкой разговаривали, отец молчал.
После ужина я не пошел сразу на сеновал, а притаился во дворе - не услышу ли тут какой-нибудь разговор взрослых. Так и вышло.
Вскоре из дому вышел отец и, попыхивая трубкой, сел на крылечко. Как только на колокольне пробило двенадцать, отец подошел к соседнему забору и тихонько кашлянул. Ему ответили тем же.
- Ну что?
- Разыграл. Жиган угнал на Грудки, Дятел без задних ног. Чуть не две бутылки в него вылил да еще сорок копеек дал. У тебя что?
- Дедушко сам взялся проводить. Говорит, от Карандашихи через Жиганову заимку, потом болотами на Горнушинский прииск, а он чуть не к самой Чесноковской больнице подходит. Двадцати будто верст не выйдет.
- В Чесноковском, сказывают, доктор молодой, а дельный.
- В котором часу Филат Иваныч заедет?
- Велел, как час бить станут, наготове быть.
- Слушай-ка, Василий, не побоится доктор на леченье принять? Дано, поди, знать в Чесноковский.
- Да ведь он по чужому виду на руднике был прописан. Настояще-то его зовут Михайло Софроныч Костырев. Из Чесноковского он родом-то, только смолоду в городе работает.
Теперь я знал все. С трудом удерживался, чтобы не броситься на сеновал. Еле дождался, пока отец выбивал табачную золу и бродил по двору. На сеновале я хотел было выпалить все Петьке, но он, оказывается, тоже слышал весь разговор.
На другой день мы узнали, что Сеньшин отец с утра был на работе, а наших не было до вечера.
Отцу я не напоминал обещания; но осенью, когда мы уже ходили в школу, он сам сказал:
- Вылечили, Егоранько, того…
- Михайло Софроныча? - не удержался я.
- Ты откуда знаешь, как его зовут?
- Сам тогда сказывал…
- Вам?
- Нам.
- Ой, парень, смотри! Не верю я что-то.
Вечером в бане у Маковых, где Илья Гордеич поправлял зимние рамы, собрались наши отцы и стали "допрашиваться", что мы знаем. Сначала мы отмалчивались, потом это надоело. Петька махнул рукой и выпалил:
- Все знаем. Слышали ваш разговор.
- Чистая беда с вами, ребята! Не сболтните хоть!
- Мы-то? Это уж будьте в надежде! Умерло!
- Умерло! А Гриньше сказывали!
- Гриньше, конечно… Не маленький, поди, он.
- А Сеньше?
- Ну-к, Сеньша заединщик… Навсегда!
