- Это мнѣ все равно.
- Все равно, если бы я на старости дѣть и дочь твоя, невѣста, и дѣти твои малолѣтнія не имѣли крова и должны бы были разстаться съ тобою и идти въ чужіе люди, въ услуженіе изъ-за куска хлѣба, какъ наша сосѣдка Корохтина. Сынъ былъ ея единственной опорой; онъ служилъ счастливо, содержалъ мать, сестру, а теперь, когда онъ погибъ при Березинѣ, мать его пошла въ экономки, а сестра въ няньки. Легко бы тебѣ было, еслибы я должна была идти въ люди изъ-за куска хлѣба, да и Люба тоже, да и маленькихъ раздать бы надо было. Ну а легко Сорокиной? Она лишилась двухъ сыновей при Бородинѣ и осталась какъ перстъ одна, безъ дѣтей, и вдовою. Состояніе не поможетъ ей жить одной-одинешенькой, въ кругломъ сиротствѣ. Не грѣши, благодари Бога.
Мы всѣ молчали, чувствуя справедливость словъ бабушки.
- Бѣда наша въ томъ, продолжала она тихо, - что мы никогда не сравниваемъ себя съ болѣе несчастными, чѣмъ мы сами, а всегда сравниваемъ себя съ счастливыми; мы не думаемъ, что на всякаго счастливаго приходитъ рано или поздно черный день. Мы не умѣемъ благодарить Бога за дарованныя намъ блага, а ропщемъ и раздражаемся. Вотъ и ты. У тебя добрыя дѣти, благодари за ихъ Бога.
- Не замѣнятъ они мнѣ сына, воскликнула матушка, въ припадкѣ горькой скорби.
- Конечно, не замѣнятъ. Развѣ одинъ человѣкъ можетъ замѣнить другого? Утѣшать будутъ.
- Меня никто не утѣшитъ, сказала матушка, начиная плакать, но глаза ея уже не блуждали и не глядѣли безсмысленно. Сердце ея отошло, растаяло. Бабушка тотчасъ замѣтила это, встала и обняла дочь.
Однажды вечеромъ бабушка пришла къ матушкѣ и сѣла у ея постели.
- Варенька, сказала она, - намъ бы надо было узнать, откуда тотъ солдатъ Савеловъ, который былъ убитъ подлѣ Сережи. У него, вѣроятно, осталась семья. Тебѣ бы прибрать ихъ, успокоить. Можетъ быть, у него осталась мать?…
Матушка отвѣчала, помолчавъ, съ усиліемъ:
- Я этихъ писемъ не читала и порядкомъ ничего не знаю. Я еще силы не имѣю прочитать письма. Какой-такой солдатъ? Богъ съ нимъ.
- Ужъ конечно, Богъ съ нимъ, сказала бабушка, - убитые за отечество и правое дѣло - съ Богомъ. Это праведные. Твой мужъ говаривалъ: получатъ вѣнецъ мученическій. Вотъ хоть бы и этотъ Савеловъ, погибъ, сердечный, и дойдетъ вѣсть о его смерти до матери, жены, въ какомъ-нибудь приказѣ, что выбылъ изъ строя такой-то. Чай и у него остались дорогіе, сиротъ, быть можетъ, оставилъ. Я не знаю, какъ ты, а я такъ часто думаю, что въ память Сережи…
- Написать братцу, Дмитрію Ѳеодоровичу, чтобы узналъ, откуда былъ солдатъ. Если онъ оставилъ семейство, я позабочусь. Если Богъ судилъ ему умереть съ моимъ сыномъ, пусть его сироты и мать доживаютъ свой вѣкъ у меня. Ваша мысль хорошая, маменька. У меня, благодаря Бога, деньги есть, больше чѣмъ собственно мнѣ нужно. Мнѣ теперь ничего не нужно.
Матушка прилѣпилась къ этой мысли и спрашивала: писали ли къ братцу-генералу. Это было первымъ знакомъ, что она возвращалась къ жизни. Время шло, она встала съ постели худая, какъ скелетъ, желтая, какъ воскъ, и едва передвигая ноги, бродила по залѣ. Когда ей замѣтили, что лучше бы ей гулять на другой сторонѣ дома, она внезапно залилась слезами и сказала,
- Тамъ солнце! Видѣть не могу солнца!..
Глава X
Весна наступила, вездѣ журчали ручьи и сбѣгали шумными, мутными струями подъ гору въ нашу рѣченку Щегловку, которая вдругъ разшалилась, понеслась и залила дуга. Одѣлись лужайки нашихъ садовъ, едва освободившись отъ снѣга, онѣ покрылись зеленою, короткою травкою, которая такъ дорога взору, утомленному бѣлыми пеленами снѣга и бурыми сугробами около дорогъ; весна на сѣверѣ имѣетъ свою поэзію, свою прелесть. Журчанье воды, послѣ окаменѣлыхъ льдовъ, краснота песку, чернота полей, и зеленѣнье луговинъ, послѣ однообразія снѣговаго савана, прельщаетъ взоръ; самый воздухъ въ началѣ апрѣля и концѣ марта содержитъ въ себѣ нѣчто опьяняющее, возбуждающее, живительное. И такъ хочется выйдти изъ дому и дышать этимъ воздухомъ! послѣ затворнической жизни въ продолженіе всей зимы, я надѣвала громадные сапоги (тогда калошъ не знали женщины) и отправлялась въ верхній садъ. Ноги мои увязали въ размокшей едва оттаявшей землѣ; липы стояли голыя, черныя, съ темными стволами и вѣтвями, но вокругъ ихъ уже все начинало оживать, и надъ ними блѣдно-голубое весеннее небо и яркое, весеннее солнце радовало сердце. Не взирая на столько бѣдъ, столько потерь и недавнюю, сокрушившую всѣхъ насъ, смерть брата, помимо желанія я чувствовала, что оживляюсь. Но вотъ наступила и настоящая весна съ первыми цвѣтами, первыми теплыми, сквозь солнце, дождями, точно на землю падаютъ сверкающіе алмазы, съ первымъ чириканьемъ птичекъ и шумомъ одѣвшихся въ новый уборъ деревьевъ. Солнце грѣло, даже пекло, вѣтерокъ несся изъ рощи теплый и благовонный, вода рѣченки, вошедшей въ берега, ужъ не катила мутныхъ волнъ, а лила прозрачныя, какъ хрусталь, струйки, и наше родное, любезное Щеглово пріодѣлось въ пышное праздничное платье. Какъ было оно красиво! Какъ бы хорошо было жить, еслибы въ домѣ не сидѣло-сиднемъ жестокое горе, насъ постигшее. Окна были отворены, дверь на балконъ раскрыта настежъ, но никого нельзя было увидѣть на балконѣ за чашкой вечерняго или утренняго чая. Малѣйшее нарушеніе будничнаго порядка казалось праздничною затѣей, неприличною и боль причиняющею. Бабушка совсѣмъ не покидала своего мѣста, и ея примѣру слѣдовали тетушки; матушка и въ окно не глянула - все было ей постыло и тяжко. Только меня и дѣтей своихъ меньшихъ посылала она гулять, замѣчая, что на мнѣ лица нѣтъ, что я поблѣднѣла, похудѣла и похожа не на девятнадцатилѣтнюю дѣвушку, а на перестарокъ, отказавшійся помимо воли отъ замужества.
- Je ne yeux pas qu'elle coiffe Sainte Catherine, сказала однажды матушка, говоря по старой привычкѣ по-французски, хотя со времени войны она питала ко всему французскому чувство ненависти, похожее на то чувство, которое человѣкъ испытываетъ, поссорившись съ другомъ. Но привычка сильна и, забываясь, матушка говаривала по-французски.
И меня посылали гулять, не смотря на мои просьбы позволить мнѣ остаться - но въ тѣ поры мы не слишкомъ могли предъявлять свою волю, а должны были повиноваться. Жизнь, не взирая на мое горе, брала свое. Время текло, и молодость моя, придавленная столькими бѣдами, мало-по-малу расправляла крылышки. Сама того не замѣчая, гуляя съ сестрами, я начинала смѣяться и шутитъ, какъ умѣетъ смѣяться и шутитъ одна юность. Ужъ наступило жаркое лѣто, и мы часто уходили въ сосѣдній лѣсъ за грибами, ягодами, купались въ быстрой и глубокой Угрѣ, которая протекала за версту отъ бабушкиной усадьбы. Но возвращаясь домой, вдругъ переставали болтать. Сердце наше замирало, когда мы подходили къ дому - тамъ все еще сидитъ, мы знали, укоряя себя на минутное удовольствіе, тяжкое горе.
Однажды въ очень душный, лѣтній день, исполняя приказаніе матушки, я отправилась съ сестрами и двумя горничными въ большой лѣсъ за рѣку. Мы переѣхали на паромѣ на ту сторону Угры и увидѣли, что на берегу стоитъ бричка, запряженная ямской тройкой, а у брички, дожидаясь парома, стоитъ молодой офицеръ. Когда мы сходили съ парома, онъ пристально посмотрѣлъ на насъ. Мы всѣ были въ глубокомъ траурѣ и, не смотря на жаркій іюльскій день, въ тяжелыхъ черныхъ суконныхъ платьяхъ и крепѣ. Въ старые годы носили трауръ долго и строго. Минуло уже 4 мѣсяца, какъ мы лишились брата, а мы и не помышляли снимать траура первыхъ дней, да если бы подумали, то не осмѣлились бы вымолвить слова, боясь оскорбить тѣмъ семейство. Я видѣла, что офицеръ спросилъ что-то у перевозчика, но пошла своей дорогою, не считая приличнымъ глядѣть на проѣзжающихъ. Едва сдѣлала я нѣсколько шаговъ въ гору, взбираясь на крутой берегъ рѣки, какъ сзади меня послышались быстрые шаги и раздался незнакомый мнѣ голосъ.
- Извините меня, если я осмѣлюсь рекомендовать себя самъ. Я полковникъ Семигорскій, Знаю, что имѣю честь говорить съ Любовію Григорьевною Шалонской.
Я остановилась, пораженная именемъ его.
- Я догадался тотчасъ, что это именно вы, по вашему трауру… - онъ смѣшался и прибавилъ - я ѣду къ вашей матушкѣ.
- Ахъ, сказала я едва внятно, почти шопотомъ, - вы… пріятель моего брата… вы…
Я не договорила: слезы душили меня, и я усиливалась сдержать свое волненіе и подавить ихъ. Тогда при чужомъ стыдились всякаго необычнаго движенія души и старались не выдавать ихъ. Я стыдилась слезъ, которыя готовы были хлынуть изъ моихъ глазъ. Онъ продолжалъ:
- Возвратясь изъ Франціи и повидавшись съ семействомъ, я счелъ долгомъ посѣтить вашу матушку, ибо имѣю обязанность вручить ей оставшіяся вещи вашего… онъ прервалъ свою фразу, замѣтивъ мое волненіе, и продолжалъ - я опасался пріѣхать… неожиданный случай помогъ мнѣ, я имѣлъ счастіе встрѣтить васъ. Не будете ли вы столь благосклонны, не возьмете ли на себя приготовить вашу матушку къ моему посѣщенію? Ей будетъ прискорбно видѣть меня…
Я все стояла и силилась одолѣть свое волненіе, наконецъ мнѣ удалось сдержатъ слезы, и я сказала нетвердымъ голосомъ:
- Намъ надо опять переѣхать рѣку - я пойду впередъ и приготовлю матушку, а васъ проводитъ вотъ эта дѣвушка (я указала на мою горничную Машу) садами до флигеля.
- Не лучше ли мнѣ остаться здѣсь, въ этой деревушкѣ, а вы пришлете за мною, когда угодно будетъ вашей матушкѣ принять меня.
- Нельзя, сказала я. - Матушка и бабушка осудятъ меня за такое невниманіе; вы должны быть приняты въ нашемъ домѣ. Не бойтесь, матушка не увидитъ васъ, она и къ окну никогда не подходитъ, къ тому же васъ проведутъ садами во флигель. Тамъ были приготовлены комнаты для брата - теперь онъ пустой.
При этихъ словахъ я заплакала такъ горько, что никакія усилія не могли прервать слезъ моихъ, и лишь только паромъ причалилъ, какъ я взяла сестеръ за руку и поспѣшно, но горько плача, пошла назадъ домой. Сестры тоже плакали. Семигорскій шелъ съ моей горничной, отставъ отъ насъ, скоро скрылся въ аллеяхъ сада, Я вошла во дворъ, и прямо къ бабушкѣ.
- Бабушка милая, не пугайтесь, ничего нѣтъ такого.
- Да ты вся въ слезахъ.
- Это такъ, ничего. Пріѣзжій здѣсь изъ арміи… служилъ съ братомъ. Его пріятель. Желаетъ видѣть матушку. Ей будетъ такъ тяжко, а сказать ей надо.
- Кто онъ такой?
Я сказала. Бабушка смутилась, но немедленно встала и отправилась въ комнаты матушки. Черезъ полчаса во флигель бѣжалъ стремглавъ нашъ лакей Алексѣй, и я видѣла, какъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ Семигорской прошелъ черезъ заду и направился въ ея комнату. Онъ былъ высокій, стройный, смуглый и красивый молодой человѣкъ лѣтъ 28. Проходя, онъ почтительно и низко поклонился мнѣ.
Черезъ часъ онъ вышелъ отъ матушки, и по это покраснѣвшимъ глазамъ видно было, что и онъ плакалъ. Бабушка приняла его не только радушно, но родственно, отрекомендовала ему дочерей, и началось потчиваніе. Не желаетъ ли кушать? Обѣдалъ ли? Иди быть можетъ, если обѣдалъ, не угодно ли пополдничать, иди чаю откушать - словомъ, бабушка и тетушки наперерывъ запотчивали гостя. Матушка просила его пробыть нѣсколько дней и помѣстила его въ комнатахъ, которыя были приготовлены для брата.
Послѣ ранняго ужина, онъ простился со всѣми, подходя, по тогдашнему обычаю, къ ручкѣ всѣхъ дамъ и дѣвушекъ (взрослыхъ). Проходя большую гостиную, гдѣ я сидѣла одна, онъ подошелъ ко мнѣ.
- Я долженъ завтра отдать вашей матушкѣ шкатулку, я не желалъ бы отдать ее самъ, чтобы не стѣснить ее. Кому я могу?
- Мнѣ, сказала я, не размысливъ. - Это шкатулка брата?
- Нѣтъ, но въ ней его мелкія вещи всѣ, бережно собраны… я думалъ… и мундиръ, въ которомъ онъ уб… въ которомъ онъ скончался. Гдѣ же я могу отдать, вамъ ее завтра?
- Вынесите въ садъ, я гуляю въ 9 часовъ съ сестрами и прохожу мимо вашего флигеля, идя въ оранжерею.
Лишь только я произнесла эти слова, какъ смутилась и застыдилась - но было уже поздно, онъ поклонился, поцѣловалъ у меня, оффиціяльно прощаясь, руку, и вышелъ. Я воротилась въ диванную. Тамъ бабушка и тетушки продолжали разговоръ о гостѣ и осыпали его похвалами.
- И уменъ, и вѣжливъ, и начитанъ, и много видѣлъ, и какъ хорошо разсказываетъ, и собою красавецъ… Какое вниманіе, собралъ всѣ вещи Сережи и самъ привезъ ихъ. Словомъ онѣ превозносили его.
На другой день лишь только я открыла калитку нижняго сада и должна была пройдти мимо его оконъ, какъ онъ вышелъ ко мнѣ на-встрѣчу; онъ очевидно, ждалъ меня; въ рукахъ его была шкатулка, которую онъ поставилъ на скамейку, стоявшую подъ балкономъ. Тяжкое было это свиданіе; я ужъ ни о чемъ не помышляла, кромѣ убитаго брата, и слезы мои текли на крышку черной шкатулки. Онъ стоялъ подлѣ меня и говорилъ о Сережѣ, а я сидѣла я плакала. Когда наконецъ, я вспомнила, что матушка проснулась, встала и взяла шкатулку. Онъ почтительно проводилъ меня до параднаго входа и отворилъ мнѣ калитку и большую дверь крыльца съ низкимъ поклономъ.
Не хочу входить въ подробности и разсказывать, какимъ приливомъ новой горести наполнилось сердце матушки при видѣ вещей убитаго сына. Долго она глядѣла на нихъ страшась до нихъ дотронуться. Когда же она разобрала шкатулку и раздала намъ вещи, имъ для насъ купленныя, это усиліе надъ собою сломило ее. Она опять расхворалась и слегла въ постель. Всякій день просила она Ѳедора Ѳедоровича Семигорскаго войти къ ней и заставляла его разсказывать и повторять малѣйшія подробности о Сереженькѣ. Она слушала его жадно. Когда, пробывъ у насъ нѣсколько дней, онъ пришелъ проститься, матушка была поражена и умоляла его пріѣхать опять и скорѣе.
- Я ожила, пока вы здѣсь гостили; одна моя отрада видѣть и слышать разсказы друга моего сына. Не откажите матери, пріѣзжайте опять и ужъ погостите у насъ подольше.
- Какъ прикажете, такъ и сдѣлаю, отвѣчалъ онъ, - я почитаю себя слишкомъ счастливымъ, что могъ заслужить ваше благорасположеніе.
Прощаясь съ нимъ, матушка взяла его голову въ обѣ руки, нагнула ее и поцѣловала его волосы. Онъ былъ, повидимому, такъ тронутъ, что со слезами на глазахъ поцѣловалъ ея руку, кланяясь низко. Въ то время такое отступленіе отъ обыкновеній и принятыхъ формъ было очень знаменательно, и онъ безмолвно благодарилъ матушку за выказанную ему нѣжность. Онъ стоилъ ея; все, что онъ говорилъ, какъ относился къ матушкѣ, и самая заботливость о собраніи вещей брата, прелестная траурная изъ чернаго дерева шкатулка, заказанная имъ въ Парижѣ, - все это свидѣтельствовало о чуткости и деликатности его сердца. если онъ произвелъ на всѣхъ насъ хорошее впечатлѣніе, то надо думать, что и мы ему понравились. Онъ пріѣхалъ опять черезъ шесть недѣль и былъ принятъ, какъ близкій родственникъ.
- Теперь, сказала ему матушка, - я васъ такъ скоро не выпущу.
- Какъ прикажете, я въ вашей волѣ, отвѣчалъ онъ кратко и просто.
Глава XI
Если Семигорской понравился всѣмъ съ перваго раза, но теперь это впечатлѣніе перешло въ положительную къ нему любовь - да и нельзя было не любить его. Онъ былъ начитанъ, говорилъ красно, разсказывалъ интересно, отличался особенною вѣжливостью, но вмѣстѣ съ тѣмъ откровенностью. Прямота его была неподкупна. Такъ, напримѣръ, его мнѣнія часто противорѣчили мнѣніямъ тетушки Натальи Дмитріевны, и онъ, не смущаясь, это высказывалъ. Однажды тетушка, говоря о войнѣ, очень негодовала на французовъ и тутъ же на нѣмцевъ; она выразила мысль, что только Россія и русскіе велики и сравнить ихъ ни съ кѣмъ невозможно.
Онъ возсталъ противъ такого мнѣнія.
- Я самъ русскій, сказалъ онъ, - люблю мою землю, и конечно въ дни опасности готовъ положить за нее мою голову; я имѣлъ честь сражаться за мое отечество и старался дѣлать свое дѣло; но смѣю васъ увѣрить, что ни Франція, ни Германія не могутъ сравниться по благосостоянію съ нашимъ отечествомъ.
- Какъ такъ? воскликнули тетушки.
- Образованнѣе они насъ, да и живутъ иначе. Благосостояніе большое, во всякой деревнѣ чистота, опрятность, трезвость, изобиліе, а пуще всего чистота. У всякой избёнки деревья или садикъ. Пьяныхъ я не видалъ. Трудолюбіе, порядокъ особенно въ Германіи.
- Но вотъ Сереженька писалъ, что во Франціи остались въ деревняхъ однѣ бабы.
- Это правда; Гишпанія и Россія обезлюдили Францію, но убыль народа поправима. Черезъ 20 лѣтъ слѣда не будетъ, а ихъ порядокъ и трудолюбіе обогатятъ ихъ снова, ибо теперь отъ постоянныхъ войнъ они замѣтно обнищали.
- Сережа писалъ, что малорослы они, что наши гвардейскіе молодцы и бить ихъ не хотѣли, а хохотали.
- Да, знаю, тогда это наши разсказывали, сами очевидцы разсказывали, но дѣло это не мудрое, простое. Мущинъ не было - набрали дѣтей пятнадцатилѣтнихъ, и эти дѣти, одержимыя любовью къ отечеству, бросались храбро на нашихъ молодцовъ. Вѣдь это пигмеи только по росту и по лѣтамъ. Духу то у нихъ было много, у дѣтей у этихъ. Сожалѣть надо о землѣ, гдѣ всѣ взрослые погибли, и одни дѣти остались для защиты отечества. Говорили тогда, что наши солдаты расхохотались, но это смѣхъ былъ добродушный, а не злой. Солдатъ, и всякій простой человѣкъ, чуетъ доблесть врага и не оскорбитъ его намѣренно. Повѣрьте, что таково благосостояніе тѣхъ странъ, что были бы мы счастливы, если бы могли отъ нихъ позаимствоваться многимъ.
- А вотъ вы все же къ себѣ спѣшили, сказала тетушка не безъ ироніи, - тамъ не остались.
- Я русскій, и мнѣ у себя лучше. Тутъ моя родина, мои родители, мои имѣнія, - что-жъ мнѣ тамъ дѣлать, - а все-таки скажу: ихъ устройство лучше.
- Я всегда это говорила, не бывши тамъ, сказала матушка, - судила только по книжкамъ и вижу, что не ошиблась.
- Что книжка и что есть въ самомъ дѣлѣ - великая разница, сказала тетушка. - Вотъ Малекъ-Адель прелестный рыцарь - найди-ка его на самомъ дѣлѣ.
- И найдете, Наталья Дмитріевна, найдете, конечно на иной ладъ, но право, во время войны такіе-то рыцари были, что до нихъ куда и Малекъ-Аделю. Все въ томъ, чтобы умѣть оцѣнить товарища, начальника и подчиненнаго. Какіе есть герои, дивиться надо.
- Милый вы мой, любезный вы мой, сказала матушка съ порывомъ. - Благодарю васъ - говорите вы то, что я столько лѣтъ думаю, и въ чемъ никто не только согласиться со мною не хочетъ, но и осмѣивали меня всегда.