***
Мы дошли почти до подошвы Тауме, и я уже ясно различал очертания холма, под которым находился подземный ход, где мне предстояла жизнь, полная приключений.
Лили внезапно остановился.
- А одну вещь мы забыли! - В голосе Лили звучала тревога.
- Какую вещь?
Не отвечая на вопрос, он покачал головой, свалил свой мешок среди кустов лаванды и начал рассуждать вслух:
- Прямо-таки непонятно, как можно было это забыть! Я-то должен был подумать, но и ты забыл… Что же теперь делать?
Он уселся на скалу, скрестил руки на груди и замолчал, все так же покачивая головой.
Меня рассердила эта несколько театральная сцена, и я строго спросил:
- Что это на тебя накатило? Может, ты с ума сходишь? Что это за штука такая, о которой мы забыли?
Он показал пальцем на гряду и вымолвил загадочное слово:
- Асовато.
- Что ты мелешь?
- Асовищато.
- Что?
Он разозлился и выпалил:
- Та сова, которая чуть не выклевала нам глаза! Совища, которая пугач! Пугач-то живет под сводом, и у него, наверно, есть там пугачиха… Мы видели одного, но давай поспорим на дюжину ловушек, что их там парочка!
Это была ужасающая новость! Как ты ни "силен", есть минуты, когда ты бессилен перед роком.
Две совищи! Мысленно я уже видел, как они кружат над моей головой, разинув желтые клювы, высунув черные языки, а глаза у них сине-зеленые, а когти загнуты крючком… Сейчас они казались во сто крат опаснее, после того как дома я так красочно описал пугача и когда мои описания воплотились в ночных кошмарах. Я изо всей силы зажмурил глаза и перевел дух.
Нет, нет, это невозможно! Лучше уж сидеть в классе перед квадратами и ромбами и зубрить "Обязанности гражданина". Лили повторял:
- Их там наверняка двое!
Тогда я показал, как я "силен", тем более что про себя решил при первой же удобной минуте отступить. Я холодно ответил Лили:
- И нас двое. А ты, часом, не сдрейфил?
- Да, - сказал он, - да, я боюсь. Ту совищу мы видели днем, потому она и не тронулась с места. А ночью она только того и ждет, чтобы напасть; когда ты заснешь, они оба прилетят и выклюют тебе глаза. Ночью такая совища опаснее орла!
Я подумал, что, считая меня способным на этот мужественный шаг, сам Лили все же побоится идти со мной. И я величественно сказал:
- Вот потому-то мы и будем ждать, пока не станет светло, а тогда на них нападем. Дайте мне острый нож, я привяжу его к палке и объясню этим индюкам, что здесь не птичий двор и что в грот пришли новые жильцы… А теперь хватит языком молоть. Приготовиться!
Однако я не тронулся с места. Лили взглянул на меня и порывисто встал.
- Ты прав! - с жаром сказал он. - В конце концов, чего тут, они же просто птицы! Надо только срезать две здоровые можжевеловые ветки. Я отточу свою остро-остро, и мы их посадим на вертел, как цыплят!
Он отошел в сторону, открыл свой складной ножик, затем пригнувшись, юркнул в заросли и принялся за дело. Сидя на гравии у подножия сосны, я размышлял. А Лили, продолжая работать, говорил:
- Если они не захотят вылезть из своей норы, я просуну туда палку, и ты услышишь, что будет: они у меня запоют!
Я понял: Лили не шутит, он твердо решил идти в бой на "совищ". Он-то и "силен". И я устыдился своей трусости.
Я призвал на помощь одного из любимых моих героев Робинзона Крузо… Если бы он, поселившись в своей первой пещере, наткнулся на этих двух птиц, что бы он сделал? Дога даться нетрудно: он бы их тотчас же задушил и ощипал, возблагодарив провидение, а потом зажарил бы их на вертеле из бамбука. Если я обращусь в бегство перед этой живностью, то потеряю право на место в романе с приключениями, и все мои герои, изображенные на картинках, которые прежде смотрели мне прямо в лицо, теперь отвернутся, не захотят и глядеть на мальчика с "сердцем скво" [34].
К тому же сейчас мне предстояло биться не с "пугачами" мощными и свирепыми тварями, даже имя которых устрашает а всего лишь с "совищами", далеко не такими опасными противниками.
Взяв в свою бестрепетную руку "остроконечный нож" я наточил его на камне.
Оставалось еще привидение. Я повторил, как спасительное заклятие, слова отца: "Привидения не существуют"
А затем украдкой раз пять-шесть положил на себя крест который "перережет их напополам".
Лили вылез из чащи кустов. Он волочил за собой две можжевеловые ветки - длинней его самого и совершенно прямые Одну из них он дал мне.
Я вынул из кармана длинную бечевку и привязал к отточенному концу можжевеловой палки рукоятку моего грозного ножа. Лили рядом со мной аккуратно точил свое оружие, словно чинил карандаш.
Сквозь окружающую нас белесую мглу пробивалась заря; при скудном свете виднелись ватные хлопья тумана, осевшие на верхушках сосен и кустарников.
Было холодно.
Нервный подъем, который помогал мне держаться всю ночь, вдруг кончился. Я почувствовал, что лишь усилием воли могу заставить свою шею не сгибаться под тяжестью головы; я прислонился спиной и затылком к сосновому стволу, и мои отяжелевшие веки сами собой сомкнулись, прикрыв теплым пологом глаза, словно засыпанные песком. Разумеется, я бы заснул, если бы где-то в сосновой роще не хрустнула сухая ветка. Я тихо окликнул Лили:
- Слышал?
- Это кролик, - ответил он.
- Кролики не лазают по деревьям.
- Правда. Тогда это, может быть, лисица. - Он продолжал строгать свою можжевеловую палку и добавил: - Силен ты все же!
И только я хотел ему заметить, что это дурацкий ответ, как увидел между черными, тускло поблескивавшими стволами высокую фигуру: за барашками еще курчавившегося тумана медленно шел пастух в широкополой шляпе, закутанный в длинный плащ, а в спине его прямо меж лопаток торчала крестообразная рукоять кинжала.
Дрожащей рукой я четыре или пять раз перекрестил его издали. Но привидение не рассыпалось, а повернулось ко мне, осенило себя крестом, бросило вызывающий взгляд на небо и, ухмыляясь, пошло прямо на нас… Я хотел крикнуть, но ужас сдавил мне горло, и я лишился чувств.
Почувствовав чьи-то руки на своих плечах, я чуть не завопил, но услышал голос Лили.
Голос говорил:
- Эге! Это еще что! Нашел время спать!
Он поднял меня; я, оказывается, упал на бок. Я пролепетал:
- Ты видел?
- А то нет! Видел, как ты стал падать. Счастье, что кругом тимьян, иначе ты расцарапал бы лицо. Неужто тебя так сон одолел?
- О нет, - сказал я. - Это прошло. А его-то… привидение, ты не видел?
- Ничего я не видел, только опять слышал шум оттуда, сверху… Может, это впрямь охотник Мон де Парпайон… Надо быть настороже, чтобы он нас не заметил… Ну-ка погляди на мое копье!
Лили очистил ветку от коры, и она стала гладкая, как мрамор. Он дал мне потрогать острие своего "копья", отточенное, как кончик моего ножа.
Сейчас у самого края неба над Сент-Бом показались меркнущие звезды. Лили встал.
- Все готово, - сказал он. - Но еще недостаточно светло для битвы с совищами. Мы успеем зайти на Фон-Брегет, набрать воды в твои бутылки.
Я пошел за ним, шагая между росистыми кустиками лаванды.
Родник Фон-Брегет находится слева от Тауме, под небольшим утесом. Это квадратная ямка величиной с творило каменщика и глубиной примерно в два фута. Когда-то, в незапамятные времена, какой-нибудь козий пастух терпеливо долбил ее в скале, у края замшелой расселины, и ныне ямка всегда до половины полна холодной как лед родниковой водой.
Лили погрузил в воду пустую бутылку, и она, наполняясь, загулила, словно горлица.
- Вот сюда ты будешь ходить пить, - сказал Лили. - Родничок не высыхает и дает десять литров в день, не меньше!
Тут меня осенило: я нашел выход, которого тщетно искал последние несколько минут. Лицо мое изобразило тревогу, и я спросил:
- Десять литров? Это точно?
- О да! А может, даже пятнадцать.
Вне себя от изумления и негодования, я воскликнул:
- Ты шутишь?
- О, ничуть! - ответил Лили. - Если я говорю пятнадцать, можешь мне верить!
- И по-твоему, я обойдусь пятнадцатью литрами воды?!
- Как-никак ты же все это не выпьешь.
- Нет. А умываться чем?
- Да на мытье хватит и пригоршни воды. Я усмехнулся:
- Тебе - пожалуй. Но мне-то нужно намыливаться сверху донизу!
- Почему? Ты больной?
- Нет. Но пойми ты, я же городской, значит, во мне так и кишат микробы. А микробов надо остерегаться!
- А что же это такое?
- Они вроде вшей, но такие малюсенькие, что ты их и разглядеть не можешь. И значит, если я не буду каждый день мыться мылом, они мало-помалу меня заедят, и в одно прекрасное утро ты найдешь меня в гроте мертвым, тебе останется только принести заступ и зарыть меня в землю.
При мысли о таком плачевном исходе мой дорогой Лили пригорюнился.
- М-да, - сказал он, - вот пакость-то какая!
А я, бессовестный, подло на него обрушился:
- Это ты виноват! Зачем обещал, что на Фон-Брегет будет сколько угодно воды!
Лицо Лили выразило отчаяние.
- Но я же не знал! У меня-то микропов нет! Я даже не знаю, как их звать по-провансальски! Я, как и все, моюсь по воскресеньям. И даже Батистен говорит, что часто мыться - противно природе и что от этого бывают болезни! А Мон де Парпайон - он ведь никогда в жизни не мылся, а ему за семьдесят, а ты погляди на него, он еще молодчик!
- Ладно, ладно, не оправдывайся! Сорвалось наше дело, и как сорвалось! Это полный крах, но, в общем, у тебя это вышло ненарочно… Судьба… Так суждено было…
Опершись на свое копье, я торжественно сказал:
- Прощай. Я побежден. Возвращаюсь домой.
Я взошел на плато. Заря оторочила алой каймой далекую гряду Святого Духа.
Но, пройдя метров двадцать, я остановился. Лили не последовал за мною, и я боялся, что он потеряет меня из виду в рассветном сумраке. Я воткнул в гравий древко копья, обхватил его руками и склонил на него чело, застыв в позе скорбящего воина. Это оказало немедленное действие. Лили мигом прибежал и обнял меня.
- Не плачь, - твердил он, - не плачь… Я усмехнулся:
- Это я-то? Я плачу? Нет, мне не плакать хочется, а кусаться! Ладно, не будем об этом…
- Дай мне твои вещи, - сказал Лили. - Раз я во всем виноват, я и должен нести.
- А твой мешок?
- Я его там оставил. Заберу днем. Теперь пошли быстро, пока они не прочли твое письмо. Они наверняка еще спят…
Он пустился рысцой впереди меня; я следовал за ним без слов, лишь порой громко и горестно вздыхая.
Издали наш дом казался черным и словно вымершим. Но когда мы приблизились, у меня екнуло сердце: сквозь ставни отцовской комнаты пробивался свет.
- Держу пари, что он сейчас одевается! - сказал я.
- Значит, он ничего не видел. Ну, живо, залезай! Лили подставил мне спину, чтобы я мог ухватиться за ту самую веревку, которая должна была служить уликой моего побега, а сейчас помогала вернуться домой. Лили передал мне мой узелок.
В вышине над последними клочьями тумана вдруг запел жаворонок; над полем проигранного мною сражения занимался день.
- Я сбегаю за своим мешком, - сказал Лили, - а потом вернусь сюда.
Мое прощальное письмо было на прежнем месте. Я вынул из него булавку, изорвал листок на мельчайшие кусочки и постепенно выбросил их за окно, затем бесшумно его затворил.
И тут в тишине до меня донеслись тихие голоса: разговаривали в комнате отца.
Отец говорил очень быстро и как будто весело, мне послышался даже смех…
Ну да, он смеялся, потому что каникулы кончились. Он ликовал при мысли, что снова увидит у себя на столе свои скучные карандаши, чернила и мел…
Я спрятал пожитки "отшельника" под свою кровать; если их заметят, скажу, что хотел облегчить маме ее ношу…
Я лег в постель, посрамленный и озябший. Я сдрейфил, я просто трус, у меня "сердце скво". Я солгал родителям, солгал другу, солгал самому себе.
Тщетно пытался я найти себе оправдание, я чувствовал, что вот-вот заплачу… Тогда я натянул теплое одеяло на свой подрагивающий подбородок и спасся бегством в сон.
Когда я проснулся, сквозь "лунную дырочку" в ставне проникал утренний свет. Постель Поля была уже пуста. Я распахнул окно: шел дождь. Не чудесный звонкий и фиолетовый грозовой ливень, а нескончаемый терпеливый дождь, который тихо ронял капли.
Вдруг я услышал стук колес и увидел выходящего из-за угла дома Франсуа; он шествовал впереди мула, запряженного в тележку, и над ней торчал огромный раскрытый зонт. Под этим сооружением сидела тетя Роза, укутанная в одеяло. Кругом нее громоздились наши вещи; левой рукой она держала моего двоюродного братца, правой - мою сестрицу. Отсюда я заключил, что мама и Поль отказались сесть в эту колымагу, и без того перегруженную.
За тележкой следовал дядя Жюль, тоже под зонтом, ведя при этом велосипед. Вскоре все они скрылись вдали, ушли печальной дорогой возвращения.
Я застал моих родных за столом; они с большим аппетитом завтракали вместе с Лили.
Мое появление было встречено небольшой овацией. У отца было какое-то странное, немного лукавое выражение лица.
- Огорчение не помешало тебе спать даже в эту последнюю ночь! - смеясь, сказал он.
- Он храпел! - воскликнул Поль. - Я его легонько подергал за волосы, чтобы разбудить, и он даже не почувствовал!
- Он переутомился! - ответил отец. - А теперь ешь, уже девять часов, и дома мы будем только к часу, хоть на подмогу нам и пришел воскресный омнибус.
Я быстро сжевал свои бутерброды. Мне было стыдно перед Лили за мое вчерашнее поражение, и я поглядывал на него лишь украдкой.
Не зная, как начать разговор, я спросил:
- А почему наши уже уехали?
- Франсуа должен до десяти часов доставить свои овощи на перекресток Четырех Времен Года, - ответила мама. - Тетя Роза будет ждать нас у омнибуса.
И мы зашагали под дождем в наших длинных пелеринах. Лили нахлобучил на голову мешок и объявил, что непременно нас проводит. В колеях струились ручейки, глухо доносились все привычные звуки, и мы не встретили ни души на дороге.
У околицы села подле зеленых ворот ждал омнибус.
Тетя Роза уже устроилась там вместе с детьми; омнибус был полон крестьян, одетых по-воскресному.
Это была длинная зеленая карета; на окошках под самым потолком висели короткие полотняные занавески, обшитые бахромой. Лошади били копытами, кучер в серой накидке и клеенчатой шляпе трубил в рожок, поторапливая запоздавших пассажиров.
Мы стали прощаться с Лили тут же, при отъезжающих.
Мама его поцеловала, и он, как всегда, покраснел, потом его поцеловал Поль. Когда же я просто пожал ему руку, как и подобает мужчине, я заметил, что у него дрожат губы и на глазах слезы. Отец протиснулся к нам.
- Ну-ну, - сказал он, - не станешь же ты плакать, как маленький, при посторонних, на вас же смотрят!
Но Лили только понурил голову в своем капюшоне-мешке и скреб землю носком башмака. Мне тоже хотелось плакать.
- Надо же наконец понять, - внушал нам отец, - что жизнь состоит не из одних удовольствий. Я тоже не прочь был бы остаться здесь и жить на холме. И даже в пещере. И даже совсем один, как отшельник. Но не всегда можно делать то, что тебе приятно!
Упоминание об отшельнике меня поразило; но я решил, что это вполне естественно, одна и та же мысль пришла в голову нам обоим. А отец говорил:
- В июне будущего года Марсель должен держать очень серьезный экзамен, и ему придется весь год много работать, особенно над орфографией. Он пишет "самообладание" через два "н", и я готов поспорить, что он не умеет правильно написать "отшельник".
Я почувствовал, что краснею, но через секунду моя тревога прошла: отец не читал "прощального письма" - ведь я нашел свое послание на том же месте. А если бы он прочел, то после моего ночного возвращения домой состоялся бы длинный разговор.
Отец продолжал как ни в чем не бывало:
- Ему необходимо прилежно трудиться. Если он отнесется к этому серьезно, будет делать быстрые успехи, то мы приедем сюда на рождество, затем в последний день масленицы и на пасху. Ну так вот, нечего реветь при всем народе; пожмите друг другу руки, как мужественные охотники, - ведь вы охотники, верно? До свидания, Лили, до свидания, дружок! Не забывай, что незаметно подойдет время получать свидетельство об окончании школы и что грамотный крестьянин стоит трех неграмотных!
Отец, наверно, еще долго наставлял бы нас на путь истины, но кучер властно затрубил в рожок и дважды щелкнул кнутом. Мы поспешили сесть в омнибус.