Он разглядывал нас по очереди выпученными блестящими глазами. При каждом слове живот его колыхался и револьвер подпрыгивал.
- Да, кстати, как ваша фамилия? - И сторож шагнул к папе.
Я выпалил:
- Эсменар, Виктор.
- Замолчи, - сказал Жозеф. - Сейчас не время шутить.
С большим трудом - ему мешала ноша - он вытащил бумажник и протянул свою визитную карточку. Двуногий зверь взглянул на нее и сказал по моему адресу:
- А мальца-то выдрессировали! Умеет уже давать ложные показания!
Он снова взглянул на карточку и воскликнул:
- Народный учитель! Ну, ото уж черт знает что! Преподаватель школы тайком проникает в чужие владения! Преподаватель! Впрочем, допускаю, что и это неправда! Если дети называют чужую фамилию, отец может предъявить чужую визитную карточку.
Наш Жозеф наконец обрел дар речи и произнес длинную защитительную речь. Он говорил о "вилле" (сейчас он называл ее хижиной), о здоровье своих детей, о длинных переходах, которые измучили маму, о том, как строг инспектор учебного округа… Его патетическая речь звучала искренне, но жалко. Лицо мое залила краска стыда, и меня обуяла ярость. Наверно, отец догадался о моих чувствах, потому что в смятении сказал:
- Не стой здесь. Или поиграй с братом.
- Поиграй? Чем, например? - зарычал сторож. - Может, моими сливами? Не смей трогаться с места! - приказал он мне. - И пусть все это послужит тебе уроком! - Затем, обращаясь к отцу, спросил: - А откуда взялся ключ? Он что, самодельный?
- Нет, - неуверенно ответил отец.
Наш мучитель, осмотрев ключ, заметил на нем какое-то клеймо.
- Это ключ администрации. Вы его украли?
- Конечно, нет.
- Откуда же он у вас?
Он смотрел на нас с усмешкой. Отец заколебался, затем храбро сказал:
- Я его нашел. Сторож захихикал.
- Нашли на дороге и сразу смекнули, что это ключ от дверей к каналу… Ну, кто вам его дал?
- Этого я не могу сказать.
- Ах так! Вы отказываетесь отвечать! Я запишу это в рапорт, и тогда лицу, снабдившему вас ключом, вряд ли еще придется расхаживать по этому имению.
- Нет! - горячо сказал отец. - Нет, вы этого не сделаете! Вы не погубите человека, который из любезности, из чисто дружеских чувств…
- У этого служащего нет совести! - заревел сторож. - Он уже десятки раз воровал у меня инжир, я сам видел.
- Вы, наверно, ошиблись, - возразил отец, - я знаю его как безупречного человека.
- Ну да, он вам это доказал, - ухмыльнулся сторож, - отдал ключ от канала, от общественного достояния!
- Вы кое-чего не знаете, он сделал это для пользы канала, - говорил отец. - Я немного разбираюсь в качестве цемента, могу судить об известковых растворах, что позволяет мне следить за сохранностью этого прекрасного сооружения. Загляните в мою записную книжку.
Сторож полистал ее.
- Итак, вы утверждаете, что вы здесь в качестве эксперта?
- В известной мере да, - ответил отец.
- А они тоже эксперты? - Сторож указал на нас - Мне еще не доводилось видеть малолетних экспертов. Зато мне доподлинно известно, это явствует из вашей записной книжки, что вы с помощью подлога проникаете сюда и проходите через наше поместье каждую субботу уже полгода! Великолепное доказательство!
Он спрятал записную книжку к себе в карман.
- А теперь развязывайте все эти узлы.
- Нет, - сказал отец. - Это мои личные вещи.
- Вы отказываетесь? Берегитесь! Я ведь не простой сторож, а присяжный [42], я здесь - власть.
Поразмыслив, отец снял заплечный мешок и развязал его.
- Если бы вы еще кобенились, я вызвал бы жандармов.
Нам пришлось отпереть чемоданы, вытряхнуть сумки, развязать тюки. Наконец все наши убогие сокровища были выставлены в ряд на зеленом склоне насыпи, словно призы за меткую стрельбу в ярмарочном тире… Солонка поблескивала, гипсовая балерина поднимала ножку, а огромный будильник, прилежно отсчитывая бег небесных светил, бесстрастно показывал четыре часа десять минут даже этому безмозглому скоту, недоверчиво на него поглядывающему.
Тщательный осмотр длился долго.
Обилие съестного пробудило зависть в этом жадном брюхе.
- Можно подумать, что вы ограбили бакалейную лавку, - с подозрительным видом сказал сторож.
Затем он обследовал, словно бдительный испанский таможенник, белье и покрывала.
- Ну, а теперь ружье! - потребовал он.
Он оставил его напоследок и, раскрыв ветхий футляр, спросил:
- Заряжено?
- Нет, - ответил отец.
- Ваше счастье.
Сторож переломил ствол и приложился к нему глазом, как к телескопу.
- Ствол чистый, это тоже ваше счастье, - сказал он.
Он громко щелкнул затвором - казалось, это замкнулась мышеловка - и добавил:
- С этакой пушкой легко промазать куропатку, но можно укокошить сторожа, особенно доверчивого…
Он угрюмо покосился на нас, и мне стало ясно: передо мной воплощение бездонной глупости.
И вдруг, поощрительно улыбаясь, он спросил:
- А патроны где?
- Их еще нет. Я набиваю их только накануне охоты. Не люблю держать дома заряженные патроны из-за детей.
- Ясно, - сказал сторож, бросив строгий взгляд на меня. - Если ребенок способен назвать вымышленное имя и проявляет наклонность к взлому, ему не хватает только заряженного ружья.
Мне польстило это суждение. Уже минут десять я подумывал о том, не выхватить ли у него из-за пояса револьвер и не всадить ли в него пулю. Клянусь, не будь тут огромного пса, который походя мог меня проглотить, я попытался бы это сделать.
Сторож вернул отцу ружье и окинул взглядом наши жалкие пожитки.
- А я и не знал, - с недоверчивым видом заметил он, - что учителям так хорошо платят.
Отец получал всего сто пятьдесят франков в месяц, но он воспользовался этим замечанием, чтобы ответить:
- Потому-то я и дорожу своим местом.
- Если вас уволят, пеняйте на себя. Я тут ни при чем! Ну-с, собирайте вещи и ступайте туда, откуда пришли. А я немедля по горячему следу пойду доложу кому надо. Ко мне, Масток! - Он дернул за сворку и увел страшилище, которое озиралось на нас с отчаянным воем, словно жалуясь, что ему помешали нас загрызть.
В эту минуту из будильника вырвался звон, словно вспыхнул фейерверк звуков; тихо вскрикнув, мама опустилась на траву. Я бросился к ней, и она лишилась чувств у меня на руках. Сторож, спускавшийся с насыпи, оглянулся и стал свидетелем этой сцены. Он загоготал и весело крикнул:
- Отлично сыграно, но меня не обманешь!
И он удалился неверными шагами, таща за собой четвероногое, разительно на него похожее.
***
Мама быстро очнулась. Пока отец растирал ей руки, слезы и поцелуи сыновей привели ее в чувство быстрее самой лучшей нюхательной соли.
Только тогда мы обнаружили пропажу сестрицы: она забилась в колючий кустарник, как испуганная мышка, и, не откликаясь на наш зов, стояла на коленках, закрыв глаза руками.
Мы собрали наши вещи, сложив в одну кучу колбасу, мыло, кран, и отец тихо проговорил:
- До чего же мы слабы, когда чувствуем себя виноватыми! Этот сторож - гнусная свинья и первостатейный подлец. Но на его стороне закон, а меня связал по рукам и ногам мой же собственный обман. Все говорит против меня: жена, дети, ключ… Да, каникулы начинаются неудачно. А как они кончатся, право, не знаю…
- Ну, Жозеф,-сказала, вдруг приободрившись, мама, - это еще не светопреставление.
Тогда отец произнес загадочную фразу:
- Пока я учитель, каникулы продолжаются, но если через неделю я перестану быть учителем, я буду безработным.
И он подтянул на плечах ремни от рюкзака.
Возвращение было печальным. Из наспех связанных узлов то и дело что-нибудь вываливалось. Я шел сзади и подобрал в траве гребень, банку горчицы, напильник, шумовку и зубную щетку. Мама тихо приговаривала:
- Я так и знала.
- Да нет же, - с раздражением отвечал отец, - ничего ты не знала, ты только боялась. И у тебя были все основания бояться, но то, что произошло, могло произойти в любое время. Всякие сверхъестественные силы или предчувствия тут ни при чем. Виной всему моя глупость и бездушие этого болвана.
И он непрестанно повторял: "До чего же мы слабы, когда чувствуем себя виноватыми!"
Мы пришли к Доминику, горя нетерпением рассказать о наших злоключениях, однако ставни фермы были закрыты. Он, наверно, ушел в деревню играть в кегли. Зато в усадьбе полковника мы застали Владимира. Он выслушал рассказ отца - несколько сокращенный - и сказал:
- Я бы охотно заглянул к этому человечку. Но я говорил с ним всего три раза в жизни и все три раза давал ему по роже. Если я пойду к нему снова, я опять его стукну. Лучше бы вам потолковать с полковником. Но, к несчастью, он в больнице.
Он, правда, запретил об этом рассказывать, но вам я все же скажу… Ему сделали операцию, завтра утром я к нему пойду, и, если он будет хорошо себя чувствовать, я все ему расскажу. Не знаю только, может ли он вам помочь…
Владимир заставил моих родителей выпить по рюмке виноградной водки, которую они героически проглотили как лекарство. Затем он угостил меня и Поля какаовым ликером, а сестрица с полным удовольствием пила молоко. Мы отправились дальше, подкрепившись, но в большом душевном смятении.
Мой трезвенник отец, разгоряченный рюмкой водки, шагал с тяжелым заплечным мешком, как солдат, но глаза на его застывшем лице смотрели хмуро. А мама неслась будто птица, не касаясь земли. Мы с Полем вели сестрицу. Раскинув в стороны свои короткие ручонки и крепко вцепившись в нас, она не давала нам сойти с тропинки.
Пришлось сделать большой крюк, и всю дорогу мы молчали.
Лили в нетерпении не мог устоять на своем посту у околицы Латрей и поспешил нам навстречу. Пожав мне руку, поцеловав Поля, он, краснея, взял у мамы ее ношу. У него был торжественно-радостный вид, но вдруг он почуял недоброе и тихо спросил:
- Стряслось что-то?
Я сделал знак, чтобы он молчал, и замедлил шаги, отстав от отца, который брел как во сне. Шепотом я рассказал Лили о нашей беде. Сначала Лили не придал большого значения случившемуся, но, когда я упомянул о протоколе, он побледнел и остановился, глубоко огорченный.
- Сторож что-нибудь записывал у себя в книжке?
- Он грозился это сделать и наверняка сделает.
Лили протяжно свистнул. Протокол для жителей села означал бесчестие и разорение. Местный крестьянин, вполне добропорядочный человек, убил на холмах жандарма из Обани только потому, что жандарм хотел составить на него протокол.
- Вот так так! - сокрушался Лили. - Вот так так!
Он пошел вперед, понурясь и оглядываясь на меня с убитым видом.
Когда мы проходили по деревне мимо почтового ящика, Лили вдруг сказал:
- А что, если поговорить с почтальоном? Он должен знать этого сторожа. Сам-то он тоже ведь носит фуражку.
В представлении Лили фуражка была символом власти: стало быть, начальники в фуражках как-нибудь уж столкуются.
- Завтра утром я с ним поговорю, - добавил он.
Наконец мы доплелись до "Новой усадьбы", которая ждала нас в сумерках под большой смоквой, усыпанной воробьями.
Мы помогли отцу распаковать вещи. Он был мрачен и нервно покашливал. Мама молча варила кашку сестрице, а Лили разжигал огонь в печке под висящим на крюке котелком.
Я вышел взглянуть на сад. Поль уже успел залезть на сливу, и во всех карманах его стрекотали цикады. Но у меня больно сжалось сердце оттого, что вечер так прекрасен. Все долгожданные радости не сбылись.
Лили вышел вслед за мною в сад и тихо сказал:
- Придется мне поговорить об этом с моим отцом.
И, заложив руки в карманы, он скрылся в соседнем винограднике.
***
Я вернулся в дом и сам зажег керосиновую лампу (лампу-"молнию"!), раз уж никто не догадался это сделать. Несмотря на жару, отец сидел у камина и смотрел на колеблющееся пламя.
Вскоре закипел суп, зашипела яичница. Поль помог мне накрыть на стол, и мы с особенным рвением занимались этим повседневным делом. Нам хотелось показать родителям, что не все потеряно, но разговаривали мы вполголоса, словно в доме был покойник.
За обедом отец вдруг завел веселый разговор. Он шутливо описал всю сцену, представив в комическом виде сторожа, наши сокровища, разложенные на траве, и пса, который облизывался на колбасу. Поль хохотал до упаду, но я понимал, что отец через силу старается нас рассмешить, и мне хотелось плакать.
Кое- как пообедав, мы пошли наверх спать. Родители остались внизу, чтобы разложить по местам провизию. Я не слышал, как они ходят, и до меня долетали только звуки приглушенных голосов. Через несколько минут, когда Поль заснул, я тихонько спустился босиком по лестнице и подслушал их разговор.
- Жозеф, нельзя же так преувеличивать, ты просто смешон. Не пошлют же тебя на гильотину.
- Конечно, нет, - отвечал отец. - Но ты не знаешь инспектора учебного округа. Он доложит ректору [43], и дело кончится тем, что меня уволят.
- Ну что ты! Все это выеденного яйца не стоит.
- Возможно, но это даст, разумеется, повод сделать выговор учителю. А для меня выговор равносилен увольнению - в этом случае я сам уйду из школы. В учебном ведомстве не остаются с таким пятном.
- Как! - изумилась мама. - Ты откажешься от пенсии?
У нас в семье часто говорили о пенсии как о некоем магическом превращении, точно школьный учитель в отставке становится рантье. Пенсия! Это было великое слово, всем словам слово. Но сегодня вечером оно не произвело должного впечатления, и отец грустно пожал плечами.
- Что же ты собираешься предпринять?
- Понятия не имею, подумаю.
- Ты мог бы давать частные уроки. Вернэ очень хорошо зарабатывает, а он дает частные уроки.
- Да, но он не получал выговора. Он досрочно ушел на пенсию, но он успел сделать блестящую карьеру… А я? Если бы родители новых учеников узнали, что на мне пятно, они бы меня немедленно выгнали!
Я был сражен этим доводом, он казался мне неопровержимым. Что же отец будет теперь делать? И я услышал его ответ:
- Я зайду к Распаньето, он оптовый торговец, продает картошку. Мы с ним учились в школе. Он как-то сказал: "Ведь ты здорово умел считать, а мое дело теперь до того разрослось, что такой человек, как ты, мне бы очень понадобился". Ему я все могу объяснить, он не станет меня презирать.
И я благословил имя Распаньето. Я не был с ним знаком, но я видел его перед собой как живого: добрый черноусый великан, он, как и я, плохо знает умножение, и вот он вручает пале ключ от ящика, набитого золотом.
- На друзей не всегда можно рассчитывать, - сказала мама.
- Знаю. Но Распаньето мне очень обязан. На выпускных экзаменах я подсказал ему решение задачи. Есть еще кое-что, чем я могу себя успокоить. Я никогда тебе об этом не говорил, но у меня есть железнодорожные акции на семьсот восемьдесят франков. Они лежат в географическом атласе.
- Не может быть! - воскликнула мама. - Так ты способен от меня что-то скрывать?
- Ну да, это на черный день: если кто заболеет, может операция понадобится… Я ведь хотел сделать получше. Пожалуйста, не думай, что…
- Не оправдывайся, - сказала мама, - я сделала то же самое. Но у меня только двести десять франков. Это все, что удалось скопить, откладывая понемножку из тех пяти франков, которые ты даешь мне каждое утро на покупки.
Я тотчас сложил в уме семьсот восемьдесят плюс двести десять - это будет девятьсот девяносто франков. Кроме того, в моей копилке хранилось семь франков. И я знал, как ни скрытен был Поль, что у него есть по крайней мере четыре франка. Итого, значит, будет тысяча один франк.
У меня сразу отлегло от сердца, и мне очень захотелось подойти к ним и сказать, что незачем искать службу, если у нас есть больше тысячи франков. Но тут ко мне нежданно-негаданно подкрался сон и сыпнул в глаза полную пригоршню песку. Я на четвереньках взобрался наверх к себе в комнату и мгновенно заснул.
***
Когда я утром проснулся, отца не было дома, он уехал в город. Я решил, что он отправился к своему "картофельному" другу, чье имя я никак не мог припомнить. Мама, напевая, убирала комнаты. Лили пришел поздно, к девяти часам. Он сообщил мне, что поведал обо всем своему отцу, который сказал:
"Этого сторожа я знаю. Никто, как он, донес городской таможне, что Мон е Парпайон спрятал от досмотрщиков в тулье своего котелка четырех дроздов. Они оштрафовали Мона на четыре франка. Пусть только этот сторож сунется к нам на холмогорье - сразу получит пулю, которая ему с нас причитается".
Это была утешительная весть, но пуля все равно опоздала бы.
- Ты говорил с почтальоном? Лили замялся.
- Говорил, - ответил он, - почтальон уже все знает, он сам нынче видел сторожа.
- Где?
- В замке, носил туда письма.
- И что тот сторож сказал?
- Все. - И Лили сделал над собой усилие, чтобы выговорить эти слова. - Он как раз составлял протокол.
Вот это была ужасная новость!
- Почтальон попросил его не составлять протокол, а сторож бурчит: "Ну, в этом удовольствии я себе не откажу". Тогда почтальон спрашивает: "Почему?" А сторож говорит: учителя, мол, всегда гуляют, у них вечно каникулы. А почтальон тогда и скажи ему, что твой отец - это тот самый охотник, который убил королевских куропаток, а сторож тогда отвечает: "Плевал я на них", и давай опять писать протокол, и почтальон говорит - сразу видно, он прямо-таки получает удовольствие.
Сообщение Лили меня сразило. Он вынул из котомки две великолепные сосиски, и я подумал: с чего это вдруг?
Лили объяснил:
- Они отравленные. Отец кладет в них яд, а ночью разбрасывает у курятника для лисиц. Если хочешь, мы сегодня вечером бросим их через садовую ограду у замка.
- Ты хочешь отравить его собаку?
- А может, и его самого, - невинно сказал Лили. - Я выбрал самые красивые сосиски, чтобы его на них потянуло. Если он положит в рот хоть крошку, он загнется, как судейский крючок.
Чудесная мысль! Я залился радостным смехом. Одно плохо: сторож помрет только послезавтра (если счастье улыбнется нам, а не ему), и это не помешает протоколу прибыть по назначению.
И все же мы решили в тот же вечер подбросить сосиски - наше орудие мести. А пока мы пошли расставлять ловушки в ложбине Района. До полудня мы рвали с корявых деревьев в чьем-то заброшенном саду зеленый миндаль и рябину. Возвратясь в ложбину, мы при первом же обходе нашли в ловушках шесть овсянок и "корсиканского дрозда".
Дома, разложив добычу на кухонном столе и опорожнив наши сумки, я вскользь заметил:
- Если есть дичь, миндаль, рябина, полевая спаржа и грибы, то бедная семья может жить сытно хоть год.
Мама отвела руки в стороны - они были в мыльной пене, - подошла ко мне и, нежно улыбнувшись, поцеловала в лоб.
- Не волнуйся, глупыш,-сказала она,-мы еще не так бедны.