Предательство Сердюка
Утром, когда офицеры шли на работу, лейтенант Азаров шепотом сообщил Бурсову:
- Я сделал интересное наблюдение, товарищ подполковник. Во время ночной заварухи взобрался на чердак нашего барака. У меня специальная лазейка для этого имеется. Сижу там и вижу все как днем. Станция-то, сами знаете, как полыхала! И вот, когда помощник капитана Фогта повел взвод эсэсовцев на станцию, я приметил путь, каким они шли. Вы ведь знаете, что вокруг тут все минировано. Особенно в направлении станции. Но есть, оказывается, проход. И я теперь знаю его. Набросал даже схему. Передать ее вам?
- Это очень хорошо, друг мой Азаров! - хвалит его Бурсов. - Но схема пусть будет у вас. Спрячьте только ее получше. И никому ни слова об этом.
Некоторое время они идут молча, потом Бурсов спрашивает:
- А почему у Сердюка синяк под глазом? Давно он у него? Вчера ведь вроде не было.
- Свеженький, - усмехается Азаров. - Результат "разговора по душам" с унтер-фельдфебелем Краузом. Вечером после отбоя он у них состоялся.
- А как Крауз вообще к нему относится?
- Благоволит. На должность штубендинста - уборщика барака - назначил. Работенка не пыльная, и Сердюку она явно по душе. Потому и непонятно, за что же он его так разукрасил вдруг.
Крауз мог, конечно, "разукрасить" Сердюка и без достаточно серьезной на то причины, но Бурсова это очень тревожит. Выбрав момент, когда Огинский оказался с ним наедине, Бурсов спросил его:
- Видели сегодня Сердюка? Обратили внимание на фонарь под его глазом? Это дело рук Крауза. Чертовски не нравится мне это. Похоже, что снова был допрос с пристрастием. И главное, сразу же после стычки Крауза с вами…
Но тут возвратился выходивший в соседнее помещение доктор Штрейт. Он сегодня очень мрачен и раздражителен. Видно, сказывается вчерашний разговор с высоким начальством.
- У меня такое впечатление, - хмуро говорит он Огинскому, - что вы меня дурачите.
- Давайте прекратим опыты, господин Штрейт, - спокойно предложил ему майор Огинский. - Пусть капитан Фогт переводит нас с подполковником Бурсовым на другую работу.
И он демонстративно отодвигает в сторону алюминиевую миску, в которой только что приготовлял какую-то взрывчатую смесь.
- Но, но, - деланно смеется доктор Штрейт. - Нельзя быть таким обидчивым. У меня тоже ведь немало неприятностей. И неизвестно еще, кому будет хуже, мне или вам, если мы не добьемся успеха к девятому августа.
- Но ведь вы же серьезный ученый, доктор Штрейт, и должны понимать, что мы проводим, по сути дела, такое научное исследование, успех которого…
- Да, я понимаю, я все понимаю. Но у нас ведь ни малейшего проблеска пока. Да и был ли такой проблеск у вас, когда вы экспериментировали там, у себя?
- Проблеск был, - уверенно заявляет Огинский. - Но тогда мы экспериментировали с немецкими минами, а теперь приходится испытывать русские, а они, как вам хорошо известно, иной конструкции. Нам казалось, что вы понимаете это не хуже нас…
- Понимаю, понимаю, конечно, но нужно все-таки поторапливаться.
- А как же поторапливаться, когда недостает самого необходимого? Мне нужны для составления взрывчатых смесей разнообразные органические и неорганические вещества, а у нас почти ничего этого нет. До сих пор не можем достать дажё такие флегматизаторы, как парафин и церезин. Приходится применять заменители, а они, сами знаете…
- Ну хорошо, хорошо! - останавливает его Штрейт. - Составьте подробнейший список, сам сегодня же поеду к химикам и раздобуду все необходимое.
Он действительно уезжает куда-то после обеда.
Воспользовавшись этим, к концу дня в монтажную заходят Нефедов и Горностаев. Огинский торопливо насыпает в голенища их сапог измельченную в порошок взрывчатку. Горностаев просит дать ему еще и капсюли, но Огинский энергично возражает:
- Вы что, тоже в сапоги их сунете? Не понимаете разве, что взлетите на воздух, если только хоть один из капсюлей будет помят? Нет уж, капсюли в другой раз, и то лишь в том случае, когда придумаете более оригинальный способ для их переноски.
- Я могу и как Азаров… - совершенно серьезно предлагает Горностаев.
- Азаров - человек, которому благоволит фортуна, - улыбается Огинский. - Ему все удается, а вы непременно перекусите гильзу капсюля или проглотите ее.
Едва они уходят, как в монтажной появляется капитан Фогт, хотя обычно он редко заходит сюда в конце работы. Снаружи в это время раздается команда унтер-фельдфебеля Крауза: "Раус!" - призывающая военнопленных выходить из мастерских и строиться для отправки в лагерь.
- А вы задержитесь, - мрачно произносит Фогт, кивая в сторону Огинского. - Я предупредил Крауза, чтобы он отвел команду без вас.
У Огинского начинает тревожно биться сердце. Гауптштурмфюрер смотрит на него долгим, изучающим взглядом.
- Так вы, значит, еврей? - произносит он наконец скорее удивленным, чем возмущенным голосом.
Огинский молчит, с ужасом чувствуя, как лоб его покрывается испариной.
- Хорошую же шуточку вы со мной сыграли, - не дождавшись его ответа, продолжает Фогт. Он говорит теперь с Огинским по-немецки, нормальным человеческим языком, а не тем ломаным, похожим на издевательство над русской речью, каким гауптштурмфюрер изъясняется обычно с пленными. - Мало того, что вы скрыли свою национальность, вы еще втянули меня в эту авантюру с детонацией минных полей. Почему молчите?
А Огинский все еще не произносит ни слова, будто потерял дар речи. Но не от страха. Просто ненависть к этой скотине парализовала вдруг его. Если бы речь шла только о нем, Огинском, лучшим его ответом был бы, конечно, плевок в рожу этому фашисту.
- Почему скрыли свое еврейское происхождение, я вас спрашиваю? - повышает голос Фогт. - Почему числитесь по документам русским?
- Потому что мой отец действительно русский, - произносит наконец Огинский, понимая, что не имеет права давать волю своим чувствам. Его судьба тесно связана ведь с судьбою его товарищей.
- А мать? Мать ведь у вас еврейка!
- Да, моя мать еврейка, - спокойно подтверждает Огинский, - но по законам нашей страны сын может считать своей национальностью национальность любого из своих родителей.
- Законы вашей страны не распространяются, однако, на Германию! - уже орет взбешенный гауптштурмфюрер. - А по нашим, немецким, законам вы считались бы евреем даже в том случае, если бы в вашем роду еврейкой была одна только ваша прабабушка. Вы понимаете теперь, в какое положение ставите меня перед моим начальством? Как я им объясню, что доверился еврею?
- А русским вы разве больше верите?
- Не острите, черт вас побери! - гаркнул Фогт и с остервенением замахнулся на Огинского, но тут же беспомощно опустил руку.
Потом, успокоившись немного, продолжает:
- Надеюсь, вы понимаете, что будет с вами, если я отправлю вас в Освенцим? Но я не сделаю этого, а дам вам возможность завершить ваш эксперимент и даже обещаю никому не сообщать о вашей национальности. Я понимаю, у вас есть основание не верить моему обещанию, но пока я могу подкрепить его только тем, что сегодня же удалю из лагеря старшего лейтенанта Сердюка и унтер-фельдфебеля Крауза. И тогда, кроме меня, не останется тут ни одного человека, знающего, что вы еврей. Сердюка я отправлю в Майданек - это все равно что на тот свет. А Крауза - на фронт. Это тоже почти на тот свет. Но вы должны обещать мне, что осуществите свой эксперимент не позже десятого августа.
- Если доктор Штрейт привезет мне все необходимое, я надеюсь добиться успеха к этому числу, - обещает Огинский. - А может быть, даже и раньше.
Поздно вечером Огинский чуть слышно шепчется с Бурсовым, лежа на нарах в лагерном бараке.
- Но откуда же узнал Сердюк, что мать у вас еврейка? - спрашивает его Бурсов.
- Мы ведь с ним земляки, и не только из одного города, но и с одной улицы, так что он мог это знать. А у Сердюка Крауз выпытал это побоями, конечно…
- Ах какой вы добренький, Евгений Александрович! - возмущается Бурсов. - Еще и оправдание ему ищете. Если Фогт действительно в Майданек его отправит, в чем я нисколько не сомневаюсь, будет это для него в самый раз.
- А Крауза он тоже отошлет куда-нибудь?
- Непременно. И может быть, действительно на фронт. Я не удивлюсь даже, если с Краузом произойдет "несчастный случай". Он слишком много знает о Фогте, чтобы гауптштурмфюрер не мечтал о таком случае.
…Ночью они просыпаются от глухого взрыва.
- Что такое? - спрашивает Бурсов. - Опять партизаны?
- Едва ли, - отзывается Огинский. - Похоже, что подорвался кто-то на минном поле. Думается мне даже, что это сбылось ваше пророчество.
Утром действительно становится известно, что унтер-фельдфебель Крауз, будучи в нетрезвом состоянии, подорвался ночью на минном поле. Известие это мало кого удивило, ибо все знали, что Крауз любил выпить и частенько перебирал. А подорваться на мине тоже было не мудрено, так как вокруг все тщательно заминировано.
- Туда ему, собаке, и дорога, - облегченно вздохнули военнопленные.
Не особенно горюют о нем и немцы. Немало и им попортил он крови.
Еще один сюрприз Азарова
Капитан Фогт теперь почти все время торчит то в монтажном отделении минных мастерских, то у минного поля во время его обстрела. В такой обстановке Огинскому и Бурсову стоит большого труда передавать своим помощникам те вещества, которые необходимы для изготовления пластичной взрывчатки. Однако, несмотря на все эти затруднения, Огинский по ночам в укромном уголке барака уже составляет ее смесь. А утром Азаров незаметно забирает приготовленную им тестообразную массу и надежно прячет в специально сооруженном тайнике. О местонахождении его знают, кроме него, лишь Огинский и Бурсов.
А капитан Фогт все подстегивает Огинского и Бурсова. Он говорит теперь с ними только по-немецки, не употребляя больше того ломаного русского языка, которым любил щегольнуть прежде. С лица его все эти дни почти не сходит озабоченное выражение.
Переменился и доктор Штрейт. Кажется, даже еще больше похудел.
- Торопитесь, торопитесь, господа, - то и дело приговаривает он, посматривая почему-то на часы. - До десятого осталось всего четыре дня.
Чтобы хоть немного успокоить его, а особенно Фогта, Огинский решает посоветоваться с Бурсовым.
- Надо бы создать каким-нибудь образом впечатление проблеска в наших экспериментах.
- Я тоже подумываю об этом, - понимающе кивает головой Бурсов. - Есть даже одна идея. С помощью детонирующих шнуров мы выведем капсюли-детонаторы нескольких мин на поверхность минного поля и замаскируем их. При обстреле эти капсюли должны сработать от попадания в них не только осколков, но и комьев земли. Тогда создастся впечатление, что произошла наконец детонация некоторых мин при артиллерийском обстреле.
- Ну что ж, давайте попробуем, - соглашается Огинский. - Займитесь только этим лично.
В тот же день они пробуют осуществить предложенный Бурсовым трюк. И он им удается. После одного из залпов минометной батареи лейтенанта Митцеля взрываются шесть зарытых в землю инженерных мин.
Капитан Фогт в восторге. Он одобрительно хлопает Огинского по плечу и снова переходит на русский язык:
- О, вы, я вижу, есть настоящий русский молодчина! Этот первый удача должен вас окрылать. Примите мой горячий поздравлений!
А лейтенант Азаров в это время получает задание от унтер-шарфюрера Шварценбаха, заменившего Крауза, отремонтировать лагерные помещения. И в первую очередь лагерные ворота, сложенные из грубо отесанных камней, скрепленных бетоном. Они представляют собой две колонны, перекрытые в верхней части рельсами, на которых находится пулеметная площадка с навесом. У основания этой площадки к одному из рельсов прикреплен проволокой чугунный орел с широко распростертыми крыльями и черной свастикой в когтях.
С наружной стороны в колоннах ворот выкрошился цемент, образовав пустоты между неплотно прилегающими друг к другу камнями. Новый помощник коменданта лагеря возмущенно тычет в них пальцем:
- Безобразие! Этот Крауз только пьянствовал и совсем не следил за порядком. Немедленно все замазать!
- Слушаюсь, господин унтер-офицер. Все будет сделано! Сам займусь этим, - заверяет его лейтенант Азаров. - Я ведь был до войны техником-строителем.
В его распоряжении находятся трое дневальных, но он поручает им лишь приготовить цементный раствор. Потом сам тщательно перемешивает его и с помощью двух старших лейтенантов подтаскивает к воротам лагеря.
- Ну все. Теперь я сам, - говорит он своим помощникам и отправляет их на другую работу.
А вечером, когда майор Огинский и подполковник Бурсов возвращаются в лагерь, он выбирает удобный момент и взволнованно докладывает Бурсову:
- В ваше отсутствие, товарищ подполковник, я отремонтировал ворота…
- Да уж я обратил внимание, как здорово подновили вы фасад нашей тюрьмы, - усмехается Бурсов, недоумевая, однако, зачем понадобилось Азарову докладывать об этом, да еще с таким волнением.
- Старался изо всех сил! - самодовольно улыбается Азаров, с трудом переводя дух. - И между прочим, товарищ подполковник, я в ту дыру, что была в левой колонне ворот, замуровал пластичную взрывчатку. Она у меня заблаговременно в ящике под раствором цемента была припасена. Нельзя же упустить такой случай…
Теперь только понимает наконец Бурсов причину волнения Азарова. Случай действительно был редчайший, и лейтенант правильно им воспользовался.
- А как же мы теперь капсюли к ней прикрепим? - озабоченно спрашивает подполковник.
- А их и не надо… Все уже там!
- То есть как это там?
- Я ведь туда и взрыватель замедленного действия замуровал.
- Какой взрыватель? - возбужденно хватает Азарова за руку Бурсов.
- Немецкий, "Федер-504". Тот, что заводится на двадцать одни сутки.
- И завели?..
- Ну конечно! Потом ведь нельзя уже будет.
У Бурсова начинает кружиться голова. Кажется даже, что он не так понял лейтенанта. Получается ведь, что механизм взрывателя уже работает, и взрыв теперь произойдет не в наиболее подходящее для них время, а лишь в зависимости от того, с каким делением установочного диска совмещен штифтик взрывателя. Подполковник Бурсов так потрясен всем этим, что не знает даже, что еще спросить у опрометчивого лейтенанта.
- Я знаю, вы меня порицаете, - тяжело дыша, продолжает Азаров. - Но ведь другого такого случая не представилось бы. А взрыватель я заранее припрятал в бурьяне у ворот. Капсюль тоже был в него ввернут.
- Ах, Азаров, Азаров!.. - только и может выговорить подполковник Бурсов.
- Но ведь я не наобум. Я рассчитал…
- Ну что… что вы могли рассчитать? - уже раздраженно спрашивает Бурсов. - Кто вообще мог что-нибудь рассчитать? Известно разве кому-нибудь из нас, когда именно сложатся наиболее выгодные обстоятельства для осуществления наших замыслов?..
- Так ведь некогда больше выжидать. Всего четыре дня осталось. Я и установил взрыватель на час ночи с девятого на десятое августа. За это время либо мы должны успеть, либо…
- Ну ладно, что сделано, то сделано, - взяв наконец себя в руки, спокойно говорит Бурсов. - Идите к себе, а мы обсудим, как теперь быть.
Ночью Бурсов сообщает об этом Огинскому и Нефедову.
- А знаете, - взволнованно зашептал майор Нефедов, - молодец этот Азаров! Теперь конец всем нашим сомнениям и раздумьям. Срок нашего побега уже назначен. Его отмеряет часовой механизм замурованного Азаровым взрывателя. Нужно, значит, во что бы то ни стало успеть к этому сроку. В противном случае… Да вы и сами знаете, что будет в противном случае.
- Ну, тогда решено! В соответствии с этим сроком все теперь должно быть продумано и рассчитано до мельчайших подробностей, вплоть до часа ночи десятого августа.
- Точность хода этого взрывателя плюс-минус один час, - уточняет Нефедов. - Он сработает, значит, в промежутке между двенадцатью и двумя часами ночи. В запасе у нас еще трое суток. Думаю, этого должно хватить.
Опять этот отчаянный Азаров!..
Утром, едва только Бурсов открыл глаза, Нефедов сразу же наклонился к нему и зашептал возбужденно:
- А комендант наш, видно, не очень разбирается в людях. Нашел кого старостой спецлагеря назначить! Просто не перестаю восхищаться этим парнем! Как он в такие минуты мог все предусмотреть? Ведь у ворот стоял эсэсовец и времени для размышлений было не так уж много. Ну, засунуть в дыру пластичную взрывчатку - еще куда ни шло. А взрыватель? Он хоть и небольшой, но все равно мог броситься в глаза. А потом, нужно же еще рассчитать его замедление и точно совместить все диски и штифтики.
Похоже, что Нефедов и не спал вовсе всю эту ночь, размышляя над почти безумной храбростью лейтенанта Азарова.
- А я боюсь, что второпях он мог и не очень точно… - с тревогой замечает Бурсов.
Но Нефедов поспешно перебил его:
- Нет, нет, этого вы не бойтесь! Голова у него работает с потрясающей трезвостью. Знаете, что он еще предусмотрел: день рождения Фогта!
- А при чем же тут день рождения? - не понимает Бурсов.
- Как - при чем? Праздновать его будет капитан Фогт. Это мы точно знаем. В прошлом году было уже такое торжество по случаю дня его рождения. А раз будут праздновать - значит, перепьются. И не только офицеры, но и эсэсовская охрана. В прошлый раз спьяну чуть не перестрелялись даже.
- День рождения Фогта девятого, значит? - уточняет Бурсов.
- В том-то и дело!
…После утренней поверки Азаров подходит к Бурсову и сообщает шепотом:
- Вот еще что хочу я сделать, товарищ подполковник: казармы эсэсовцев заминировать. Они в том доме, где и комендатура. А на втором этаже квартиры офицерского состава и самого Фогта. Жмутся, гады, поближе друг к другу…
- А как же вы осуществите это? - спрашивает Бурсов, теперь уже веря, что для Азарова нет ничего невозможного.
- После ремонта лагерных ворот унтер Шварценбах приказал мне еще и здание комендатуры отремонтировать. Бетон наружной части его фундамента изрядно выкрошился. В нем зияют такие же дыры, какие были в колоннах ворот. Если Шварценбах не раздумает, то сразу же после завтрака я займусь этим ремонтом.
- Да это более чем счастливый случай, - вздыхает Бурсов. - Но там придется вам действовать на глазах почти всей эсэсовской банды. Удастся ли?..
- Удастся, - убежденно заявляет Азаров. - Трудность тут в другом: у меня нет под руками взрывателя замедленного действия.
- А как же быть?
- Надо как-нибудь подбросить его мне.
- Легко сказать - подбросить! Надо же достать его сначала.
- Доставать не надо. Он давно уже у меня припрятан. Старший лейтенант Лукошко знает где. Главное сейчас - как доставить его ко мне из минных мастерских.
- А Лукошко работает в мастерских?