- Ну я же в детдоме жил, когда дедушка умер. Меня же не с кем было оставлять, когда папа работал.
- Давай сыграем, - предложил Кусков.
- Ага!
Колька помчался в другую комнату, но тут же вернулся.
- Там коробка запечатанная, - сказал, потупясь. - Только ты не сердись, Иванов. Она запечатанная.
- Тебе что, её не открыть? - не понял Кусков.
- Чего там открывать! Бумажку разорвал, и всё…
- Ну так открывай!
- Я хотел с Алёшей! - прошептал Колька.
Кусков положил руку на пуховый Колькин затылок. И мальчонка вдруг всхлипнул и, обхватив Кускова, прижался к нему.
- Ты чего? Ты чего это? - растерялся Лёшка.
- Это он из-за нас ушёл! - поднял к нему мокрый нос Колька. - Это он нас не хочет!
- Да что ты!
Лёшка совсем не знал, что ему делать, только гладил Кольку по спине, где острыми бугорками вздрагивали лопатки.
- Кто тебе сказал, что он тебя не хочет?
- Папа! Он ещё сказал вчера, что если так, то, конечно, мы уйдём! Потому что нельзя Алёше жизнь ломать! Насильно мил не будешь. А я уходить не хочу!
- Ну и живи! Кто тебя гонит? - говорил Лёшка. - Живи на здоровье! Теперь у тебя всё есть: и мама, и папа… Вот книжки, - он показал на свою библиотеку из двадцати книжек, где в основном были тоненькие "Самбо для всех" или "История дзюдо". - Ты читать умеешь?
- Не-а!
- Научишься - прочтёшь. Вот тут стол письменный! Где-то тут фломастеры были - бери, рисуй!
- Нет! - сказал решительно Колька. - Здесь ничего трогать нельзя. Алёша может обидеться!
- Да ты что! Он не жадный, ему не жалко!
- В том-то и дело, - всхлипнул Колька. - Я хочу с Алёшей! И с папой! И с мамой! Чтобы все были вместе: и папа, и мама, и Алёша! Чтобы всех было много: и мам, и пап, и сестрёнок, и братишек, и дедушек, и бабушек…
- Ну что ты зарядил! Лёша теперь занят! У него другая жизнь…
- Тогда мы уйдём! - упрямо повторил Колька.
- Никуда ты не уйдёшь! - обозлился Кусков. - "Уйдём"! Никуда вы не уйдёте! Сиди и пользуйся!
- Иванов! - закричал ему вслед Колька. - Ты чего обиделся? Иванов! Если Алёшу встретишь, пусть домой идёт! Я ему кахей подарю! Пускай скорее идёт, а то мама очень плачет и капли пьёт!
- Ну, видал? - спросил Штифт, потупясь, словно это он был виноват в том, что Колька теперь жил у Кусковых. - Плачет всю дорогу! Вчера ещё в окно взялся кричать: "Алёша! Алёша!", страдает! А может, слушай, ты это…
- Что! - закричал Кусков. - Что "это"!
- Ну это… Назад придёшь? А?
- Не для того я уходил! Ишь какой! Да у меня сейчас, может быть, только настоящая жизнь и начинается! А этот поплачет - перестанет, от слёз крепче спать будет! Буду я ещё на чьи-то сопли внимание обращать! - кричал Лёшка. - Да если хочешь знать, если бы я на соревнованиях был таким лопухом, как ты, и думал, что делаю кому-то больно, я бы никогда не стал чемпионом!
- Ну чё ты! Чё ты! - бормотал Штифт.
- Матери передай, что я уехал.
- Она спросит - куда?
- В экспедицию! В трудовые лагеря! В спортивные лагеря! В общем, пусть не ищет! Скажи: "Ваш бывший сын вам желает счастья!"
- Ну ты даёшь! - покачал головой Штифт.
- Вот так и передай!
- Ладно! - буркнул Штифт.
Лёшка остыл на улице и опять вспомнил, что не спросил у Штифта имени.
"Размазня несчастная! - подумал он о своём приятеле. - Нужно пойти к моей матери и сказать: "Не ищите сына, он больше к вам никогда не вернётся! Он вас презирает". А Штифт разведёт турусы на колёсах, вздыхать начнёт да краснеть! И получится, что вроде бы он за то, чтобы меня искали. Отец! - решил Лёшка. - Отец выручит. Так отбреет, что всякая охота пропадёт по милициям и моргам бегать".
И он пошёл к отцу в бар.
Глава восьмая
Хождение "в народ"
У отца в баре сидел тот худущий парень в свитере, который был в первый раз с Вадимом. Он был крепко пьян.
- А, - сказал худущий, - зародыш явился! Из молодых, да ранний!
- Заткнись, Сява! - одёрнул его отец. - Поговори, моментом отсюда вылетишь.
- Я не вылечу, я - корова!
- Вот и будешь летающая корова!
- Не-не-не, - пьяно протянул парень. - Вам тогда некого доить будет. Я вам нужен! Наш милый Вадик не любит чёрной работы! Чёрную работу должен делать Сява!
Лёшке было противно, что этот пьяный говорит так о Вадиме. Рядом с Вадимом и отец выглядел жалко, казался не таким уж красивым и богатым, а этот и вовсе в драном свитере, с испитым отёчным лицом.
- Поговори! Поговори! - сказал отец. - Тебе Вадим покажет, где раки зимуют.
- Мне? - засмеялся парень. - Мне никто ничего не покажет. А твой Вадим тем более! Интеллигенция тухлая! Он же всех дрейфит… Теперь вот зародыша этого испугался! Боится, что зародыш…
- Заткнись! - закричал отец и, выскочив из-за стойки, схватил Сяву за шиворот, но почему-то выталкивать из бара не стал, а несколько раз ударил его по лицу. И Сява вдруг пьяно заплакал.
Лёшка чуть в обморок не упал. Отец, такой сильный, бил этого противного, но слабого парня по лицу. Тренер всегда говорил, что поднять руку на того, кто слабее тебя, - этому нет названия, а драться можно, только защищая другого и если нет иного выхода. В самом крайнем случае.
- Папа! - закричал Кусков.
- Чего тебе? - Отец отпустил Сяву, и тот как мешок рухнул в кресло у столика.
"Как ты мог!" - чуть не сказал Лёшка. Отец больше ему не казался таким великолепным, как прежде. У него было хищное лицо, хитрые маленькие глаза и пухлые руки, покрытые рыжей шерстью. "Как это я не замечал, что у него такие отвратительные руки!" - подумал Лёшка.
- Чего тебе? - повторил отец. Он говорил это совершенно спокойно, словно ничего только что и не произошло. И поэтому Лёшка сказал другое:
- Ма… Мать если придёт, скажи, пусть меня не ищет, я в спортивно-трудовые лагеря уехал.
- Уже прибегала. - Отец поправил на руке золотой перстень с печаткой. - Я ей сказал, что нынешнюю ночь ты у меня был. Соку хочешь? - И отец протянул Лёшке стакан с его любимым апельсиновым, но мальчишка глянул на его веснушчатую короткопалую руку и сказал:
- Нет.
Сява вытирал пьяные слёзы. И Лёшке было противно, что взрослый мужик плачет, и одновременно жалко его.
Крепкая рука отодвинула Лёшку в сторону.
- Здравствуй, Ваня! - на стойку облокотился Вадим.
"Ну, сейчас он даст отцу! - подумал Лёшка. - Сейчас он ему покажет!"
- Привет! - ответил отец, и Кусков заметил, как забегали у него глаза.
"Ага! - подумал он злорадно. - Ты только и можешь, что пьяных бить, а вот Вадим тебе сейчас объяснит самому, где раки зимуют".
Но Вадим не обратил внимания на плачущего Сяву и всё тем же угрожающе-ласковым голосом спросил:
- А скажи мне, Ваня, как ты обошёлся с деньгами, что я тебе дал?
- За плёнку, что ли? - спросил отец. - Как велел, так и обошёлся.
- Именно?
- Мне кусок, ему кусок…
- Сява, - спросил Вадим, - сколько он тебе дал?
- Сто колов, - ответил тот.
- Ну вот! - закричал отец. - Всё по-честному.
- Тихо! Тихо! - сказал Вадим. - Лопнешь, борец за справедливость! Сява, исчезни.
Худущий Сява поднялся и поплёлся из бара.
- Звоню это я сегодня Айвазовскому в мастерские и спрашиваю, сколько ты ему передал. Он говорит - двести…
- Какие двести! - закричал отец. - Врёт! Триста!
Вадим вдруг схватил отца за запястье и пригнул его к самой стойке.
- Сейчас мы пойдём к нему вместе и спросим, сколько он получил.
Он повернулся, и Лёшка поразился тому, что у Вадима было такое же лицо, как у отца, когда он бил Сяву, - бледное и злое.
Художник наткнулся на испуганный Алькин взгляд. Вздрогнул и отпустил руку бармена.
- Совсем с вами человеческий облик потеряешь… - пробормотал он. - В общем, так. Идём в мастерские - сам отдашь Айвазовскому что должен.
"А мне что делать?" - хотел спросить Лёшка, но не решился - ещё скажут под горячую руку: "Катись отсюда!" - и вся замечательная жизнь, которая ещё не успела начаться, сразу кончится.
Поскольку Кусков-старший схватил табличку "Закрыто", Лёшка вместе со всеми двинулся к выходу.
Всю дорогу они молчали. Правда, идти было совсем недалеко. Вадим шёл, глубоко засунув руки в карманы брюк, отец, как под конвоем, вышагивал впереди, то и дело оглядываясь на художника. Лёшка еле поспевал за ними.
Скоро отец нырнул в щель высоких чёрных ворот, а Вадим и Лёшка уселись на скамеечке в сквере у памятника Пушкину.
Бронзовый поэт стоял совсем близко, на гранитном пьедестале, и над его головой и за откинутой рукой проплывали маленькие пушистые облачка, словно Александр Сергеевич играл в снежинки.
Лёшка глянул искоса на Вадима. Художник сидел, низко надвинув на лоб спортивную кепочку, и кусал губы.
"Вот он погорячился, и теперь ему стыдно!" - решил Кусков. И вдруг совсем некстати ему вспомнился тренер, сенсей - учитель, как на японский манер звали его ребята из команды. "Он бы сразу за Сяву вступился, - подумал Лёшка. - Но ведь Сява был пьяный и сам приставал! Ну и что! Бить-то зачем? Наверно, Вадим просто ничего не видел!" - успокоил себя Кусков.
- Вадик! - вдруг услышал он прокуренный голос. - Вадик Кирсанов? Я не ошибся?
Маленький человечек (даже не верилось, что такой громкий хриплый бас может в нём помещаться) протягивал руки к Вадиму.
- Здравствуйте, Николай Александрович, - встал Вадим.
- Узнал! Узнал! - растроганно хрипел человечек. - Не забыл учителя.
Он пытался обнять Вадима, но это было невозможно, потому что Кирсанов был вдвое выше и шире Николая Александровича.
- Неужели я не изменился?
- Не буду вас обманывать! - сказал Вадим, улыбаясь той улыбкой, которую он надевал, как шляпу. - Не буду обманывать: некоторые изменения есть… Я вас недавно по телевидению видел. Когда вам поляки за реставрацию алтаря медаль вручили.
- А! Мне говорили, что это транслировали! Мы, знаешь, не думали, не гадали, а они нам хлоп - награды… Там такая была интересная работа… А это кто? Никак сынок? - Человечек повернулся к Лёшке. - Похож! Похож! Совершенно одинаковое выражение лица! Подбородки волевые! Воители да и только! Глаза! Стальные глаза! Так? - засмеялся человечек.
"Сейчас возьмёт и скажет: да, это мой сын!" - подумал с надеждой Лёшка.
- Это мой племянник, - сказал Вадим.
- Нашёл? - закричал человечек. - Нашёл! Ну ты молодец! Нашёл-таки родственников. Умница. Я помню, как вы в художественной школе маленькие совсем были, после войны, почти все сироты. Придёшь на живопись, а вы глазёнки уставите и спрашиваете: "А вы не мой папа?" Какая тут живопись!
Николай Александрович вдруг достал платок и громко высморкался.
- Нервы, нервы… - прошептал Николай Александрович. - А ты был такой упрямый! Всё сам, всё один! Все родственников ищут, письма пишут, а ты, помню, заявил: "Раз меня никто не ищет, значит, я никому не нужен! И я никого искать не буду!" А всё-таки стал искать?
- Жизнь, - засмеялся Вадим, - часто вынуждает нас ко многим добровольным действиям.
- Вот именно, - захохотал Николай Александрович. - Вот именно. А чем занимаешься? Реставрацию бросил? Пишешь? Выставляешься?
- Понемногу, - сказал Вадим.
- Реставрацию бросил зря! - тряхнул головой старик. - Зря! Ты у меня был самым, что называется, схватчивым! Прямо на лету всё перенимал! Как ты тогда Рембрандта скопировал! Это в четырнадцать лет! А! - Он по-птичьи завертел головой. - До сих пор горжусь! Горжусь. Значит, бросил реставрацию? Ай-ай-ай… Стой! Идём ко мне! Идём! Может, сердце-то взыграет, потянет к старому?!
Как ни упирался Вадим, Николай Александрович не давал ему опомниться.
- Я учитель! Меня нужно слушаться! Накажу! В угол поставлю! - кричал он, заталкивая их в какую-то тёмную проходную, потом в раздевалку, где нарядил их в белые халаты.
- За мной! - И они шагнули в огромную комнату, где на длинных столах лежали ярко освещённые чёрные доски в белых наклейках.
- Вот! - сказал он. - Контролечки снимем. У меня предчувствие, у меня предчувствие, что это не позднее пятнадцатого века!
Лёшка никогда такого не видел. Здесь пахло химикатами, как в больнице. В огромном зале были собраны какие-то странные вещи. В основном совершенно чёрные доски и потрескавшиеся, облупленные картины.
Человек в халате, с лупой в глазу, как у часовщика, макал тоненькую кисточку в пузырёк и подклеивал чешуйки краски на картине. Он работал осторожно и медленно, как хирург, сходство дополнялось марлевой повязкой на лице.
- Почему в мастерской посторонние! - закричал вдруг Николай Александрович. В дальнем углу мастерской, где была дверь с надписью: "Фотолаборатория", Лёшка увидел отца. Он разговаривал с парнем. - Сколько раз! - закричал, покрываясь красными пятнами, Николай Александрович. - Сколько раз говорить вам, Ованес, чтобы вы все необходимые вещи получали сами, вне стен мастерской. Чёрт знает что такое! Проходной двор какой-то, а не реставрационные мастерские. Немедленно выйдите.
- Но ведь вы тоже с гостями! - буркнул Ованес.
Николай Александрович выпучил от растерянности глаза.
- Совершенно не могу наладить дисциплину, - сказал он Вадиму, держась за сердце. - Просто ужас какой-то. Я им говорил, что я не начальник. Нет! Назначили начальником мастерских! Ты понимаешь! Стали работы пропадать! Немыслимо, но факт!
Он сел, тяжело отдуваясь.
Человек в марлевой повязке молча подошёл к холодильнику. Достал минеральную воду, налил стакан и подал Николаю Александровичу.
- Спасибо, - сказал тот и жадно выпил воду.
- Вы хотели контрольки снимать, - сказал человек в маске.
- Да! Да! Вот именно. Нервы! Нервы! И склероз крепчает. А может, ты?
- Давайте, - сказал Вадим. - Давненько не брал я шашек в руки.
- Хе-хе-хе… - засмеялся реставратор. - Как там Чичиков говорил: "Знаем мы, как вы плохо играете!"
- Это Ноздрёв говорил, - поправил его Вадим. Они склонились над чёрной доской и принялись колдовать. Лёшка рассматривал зал. Посреди него стоял бронзовый Пётр I - его ботфорты были ростом с Кускова. В зале был полумрак. Сильные лампы светили только на работы, что лежали на столах. Над ними склонялись люди в халатах. Сейчас они один за другим откладывали скальпели, тампоны, кисти, убирали лупы и вставали за спиной Николая Александровича и Вадима.
- Увы! - сказал Николай Александрович. - Увы! - повторил он, когда отклеили белую полоску ещё от одной доски. И человек пять сотрудников за его спиной тоже разочарованно вздохнули.
- Ага! - вдруг закричал он. Лёшка вытянул голову вместе со всеми. Он увидел, что на чёрной доске, словно в окошке, светится ярко-алый квадратик.
- Давай второй!
Вадим снял пинцетом вторую тряпочку. И оттуда словно брызнул ярко-голубой цвет.
- Есть.
Сотрудники возбуждённо заговорили, склонились над этими двумя окошечками.
- Не позднее пятнадцатого! Не позднее! - кричал старый реставратор.
"Что "пятнадцатого"? - подумал Лёшка. - Века? Этой иконе? Полтыщи лет?"
- Это что же, - спросил он, когда они вышли в проходную, - этой иконе пятьсот лет?
- А ты как думал! - хлопнул его по плечу Николай Александрович. - Считай, на поколение двадцать пять лет. Итого двадцать поколений назад. Твой "пра" двадцать раз дедушка мог видеть эту икону. А может, он её и написал?
- Вот это да! - сказал Лёшка. - А сколько она может стоить?
- Нисколько! - насупился старый реставратор. - Она не имеет цены. - И, взглянув на Лёшку с сожалением, сказал: - Вырастешь - поймёшь. Вадик! - повернулся он к Вадиму. - Иди ко мне в экспедицию. Это целый роман. Мальчишка зимой вышел к скиту. Заблудился. Там поразительные вещи: иконы, книги, костюмы… Осколок Петровской Руси! А?
- И с тех пор нетронутый стоит? - удивился Вадим.
- Представь себе! Там, видишь ли, проникнуть можно только по единственной тропе. Без карты по этой тропе не пройти! А карта существует в единственном числе! У меня!
- А карта откуда? - полюбопытствовал Вадим.
- Местный один составил. Только он дорогу и знает! Ну, каково?
- Заманчиво, - улыбнулся Вадим.
- Поехали! - уговаривал его реставратор. - Это же впечатлений на всю жизнь!
- Да я на этюды собрался!
- Не говори "нет"! Это же можно совместить! Экспедиция и этюды - прелестно! Мне художник до зарезу нужен. Ты подумай!
- Хорошо! - сказал Вадим.
Они обменялись телефонами.
- Я жду твоего звонка! - кричал им вслед реставратор.
- Хорошо! Обязательно! - говорил Вадим.
А Кусков думал: "Дураки! Иконы, книги! Там же наверняка золото есть! Там, наверно, всякие сокровища! А если нет, эти старинные иконы, наверно, миллион стоят! Мне бы такую карту!"
Отец ждал их у памятника Пушкину.
- Ну! - спросил Вадим, опять становясь прежним - суровым и немногословным.
- Тоже мне! - прошипел отец. - "Немедленно вон!" Тоже мне академик! У самого ботинёшки скороходовские за одиннадцать рублей!
- Ваня! - сказал Вадим тихо, но у Лёшки от его голоса мороз продрал по коже. - Это мой учитель!
И он посмотрел сквозь отца, точно это было пустое место.
Глава девятая
"Пахнет сеном над лугами…"
- "Песней душу веселя…" - бормотал Вадим, макая кисточку в банку с грязной водой. Он совсем забыл, что за спиной у него стоит, вернее, сидит на свежей траве Лёшка. Вадим тут, в деревне, вёл себя совсем не так, как в городе. У него и лицо стало другим, - может быть, потому, что он снял свои дымчатые очки?
"Почему вы теперь очки не носите?" - не утерпел вчера Кусков.
"А? - вздрогнул Вадим. - Чтобы себя не обкрадывать. Чтобы цвет видеть! Понимаешь, цвет!"
Два дня они ходили по мокрым заболоченным полям, по влажным бороздам: их тянули трактора. Лёшка уже тысячу раз пожалел, что поехал с художником. Хотя что ему было в городе делать?
"Ничего, ничего, пусть мать по милициям побегает! - злорадно думал он. - Вот вернёмся отсюда…" Но что будет, когда они с Вадимом вернутся с этюдов, Лёшка не знал и старался об этом не думать…
Пока приходилось сидеть у Вадима за спиной, бегать к ручью менять воду в банке и смотреть, как на листе бумаги, приколотом к внутренней стороне этюдика, вырисовывается яркая, словно свежевымытая, деревня, высокие берёзы с вороньими гнёздами, развалины кирпичной конюшни, трактора и бульдозеры неподалёку от крайней избы.
- "Пахнет сеном над лугами…" - в сотый раз повторял себе под нос художник. Лёшка был готов выть от этого "сена" и "лугов". Никогда он не думал, что на рисование какой-то паршивой картинки, про которую сам Вадим говорил, что это ещё только подготовительный набросок, этюд, а до картины ещё далеко, - так вот на этот этюд уходит не меньше двух часов… И главное, Вадим словно не замечал, как бессмысленно тратит время. Нарисует, поморщится и сомнёт! Старался, старался, а потом сам же всё рвёт или мнёт! И такой злющий делается. Потом повалится на спину, глядит в небо и губами шевелит…