Конец у книжки был невеселый. Негры, которым Олаудах помог вернуться на корабле в Африку, погибли от голода и дождей на пустынных берегах Сьерра-Леоне. Тогда Олаудах написал королеве письмо с просьбой обратить милостивый взор на страдания невольников. Смешной надеждой на эту милость и заканчивалась книга. Но не это в ней было основное. Главное - приключения Олаудаха и как он добивался свободы, чтобы помочь другим неграм. И еще - ненависть к рабству, которая так и рвалась из старинных и вроде бы медлительных фраз…
Даже непонятно, как напечатали такую книжку в России в 1794 году, при царице Екатерине Второй. Мама рассказывала, что в это же время в России жил писатель Радищев, который выпустил книжку против крепостного права, и его заковали в кандалы и сослали в Сибирь. А "Жизнь Олаудаха Экиано" - это тоже против угнетения. Или царица считала, что лишь бы не задевали рабство в своей стране, а про заграницу пускай печатают, все равно никто не поймет? Ну и дура, значит, она была. Рабы везде рабы, а свобода везде свобода…
Журка долго разговаривал про это с мамой, и она с ним согласилась. Но потом сказала:
- Совсем ты в этих старых книгах утонул. Почитал бы что-нибудь другое…
- Угу, - покладисто отозвался Журка. Но по-прежнему сидел каждый вечер с дедушкиными книгами.
Зато "другие" книги охотно читали Журкины приятели. Еще в самом начале знакомства Егор сказал Журке:
- Твой дед нам всегда книжки давал, мы к нему будто в библиотеку ходили. А сейчас как?
- И сейчас так же, - твердо ответил Журка. А дома передал этот разговор маме и папе. Мама сказала, что, конечно, пусть ребята приходят, надо только завести тетрадку и записывать, кто какие книги взял, чтобы не было путаницы. Папа хмыкнул и заметил, что теперь "прощай книжечки". Но возражать не стал.
К тому же в начале сентября папа уехал. Только успел поступить на работу, и его сразу послали в колхоз на уборку урожая.
Ребята на тетрадку не обиделись. Сказали, что Юрий Григорьевич тоже записывал читателей, только не в тетради, а прямо на обоях (теперь этих записей не было, недавно стены оклеили заново).
Чаще всех приходил Егор Гладков. Он не то, что другие - читал не только Дюма и Стивенсона. Он брал стихи Блока и Маяковского, романы Алексея Толстого и Шолохова. И вообще Егор был взрослее, чем показался Журке при первом знакомстве. Учился он уже в восьмом классе.
Над осторожной Горькиной дружбой с Журкой Егор больше не посмеивался. Видно, понял, что не его это дело.
Горька приходил обычно по вечерам. Иногда через дверь, иногда через окно (застегнув широкий страховочный пояс). Он был не очень разговорчив и… почти не мешал Журке возиться с книгами. Тоже брал какую-нибудь книжку - обычно с картинками - и листал в уголке, изредка поглядывая из-под волос на Журку.
В такие вечера было спокойно и тихо. Шелестели страницы да в соседней комнате уютно стучала пишущая машинка. Мама недавно стала работать в машбюро областной редакции и кое-какие материалы брала для перепечатки домой…
Один раз Горька попросился переночевать. Сказал, что отец на работе, а к маме приехала сестра из деревни, и они полночи будут вести разговоры о родственниках, спать не дадут. Горьке поставили раскладушку рядом с Журкиной тахтой. Горька вытянулся под одеялом, помолчал, закрыв глаза, и вдруг проговорил с усмешкой:
- Как в старые времена.
- В какие? - не понял Журка.
- Как при Юрии Григорьевиче… Только он всегда садился на подоконник и курил. У самой форточки, чтобы дым в нее шел.
Журке показалось, что в Горькиных словах есть какой-то глубоко спрятанный упрек, и он сказал со сдержанной досадой:
- Ну, уж тут я ничем помочь не могу. Сам знаешь, курить не научился.
- И не надо. Ты и без этого хорош, - ответил Горька так серьезно, что Журка смутился. Потянул с полки второй том "Путешествия на шлюпе "Камчатка" капитана Головнина (Санкт-Петербург, при Морской типографии, 1819 год) и сердито раскрыл наугад.
А Горьке на этот раз, кажется, хотелось поговорить. Он спросил:
- Ты к политинформации подготовился?
- А чего к ней готовиться? - откликнулся Журка. - Газеты посмотрел. Все равно ничего нового. В Африке воюют, в Южной Америке воюют, в Италии вокзалы взрывают, в Ирландии по демонстрациям стреляют. Израиль опять лезет на всех и бомбит… Даже тошно. Телевизор смотришь - там тоже: бах, бах! Иногда думаешь: взрослые люди, а чем занимаются. Будто на земле другого дела нет, как друг друга стрелять и резать.
- Люди всегда воевали. Еще с древних времен, - сказал Горька наставительно.
- Ну, вот именно. И до сих пор не поумнели… Когда один человек умирает, и то сколько горя. А тут сразу - трах, трах! - целые тысячи. Или даже миллионы…
- А если война справедливая! Если на тебя нападают!
- Вот я и говорю про тех, кто нападает. Чего им надо? Психи какие-то… Если "Синие молнии" и "Тигры" воюют, это ладно, потому что понарошку. Для интереса… Да и то, когда тебя расстреливать повели, ты вон как заметался. А если по правде?
- Чего ты такие разговоры сегодня завел? - недовольно сказал Горька.
- А ты сам спросил про политинформацию… Тебе хорошо, готовиться не надо. А я уже третий раз. И зачем только Маргарита меня политинформатором назначила…
- Потому что рассказываешь интересно.
- А я больше не буду интересно… Надо по очереди, а она все на меня. Пионерское поручение! Если по правилам, то классный руководитель не имеет права пионерские поручения давать, он ведь не вожатый. Нам это еще в третьем классе объясняли.
Горька сказал с коротким зевком:
- С Маргаритой мы еще хлебнем.
- Ну уж, хлебнем, - заступился Журка. - Обыкновенная. Как все учителя… Вот Виктор Борисович - тот в самом деле вредный. Как заорет…
Журка даже поежился, вспомнив завуча Виктора Борисовича - сухого, с аккуратным пробором и маленьким ртом, съеженным, как высохшая розочка.
- Витенька - просто псих, - сказал Горька. - Маргарита хуже.
- Почему?
- Сам увидишь.
- Ты на нее злишься, что не дала нам на одну парту сесть, - проницательно заметил Журка.
- Ну и злюсь… Ты-то, конечно, не злишься. Тебе с Иркой - в самый раз.
- Я же не виноват, что у Маргариты такое правило: мальчик с девочкой, - недовольно сказал Журка.
- Дурацкое правило. Как в первом классе… Да еще в каждом кабинете проверяет: все ли на своих местах… Да ладно, мне и с Лидкой Синявиной неплохо. Не ябедничает, если подеремся, и списывать дает… А Ирка тебе не надоедает?
- Как это? - удивился Журка.
- Ну как… Полдня за одной партой, да потом ты еще дома у нее торчишь…
- Я не торчу, а делом занят, - хмуро сказал Журка. - Ты же видел, ее папа картину пишет.
- Да уж видел, - вздохнул Горька. - Когда кончит, на выставку пошлет. Небось, премию получит. Кучу денег…
- Балда ты, - огрызнулся Журка. - Он о деньгах и не думает. Если хочешь знать, ему за "Путь в неведомое" восемьсот рублей предлагали. А он все равно не продал, хотя дома ни рубля денег не было. Мне Иринка рассказывала…
- Он что, святой такой? Или решил, что мало дали?
Журка оторвался от "Путешествия на "Камчатке", вздохнул и медленно спросил:
- Слушай, ну почему ты про всех всегда говоришь плохое?
Горька помолчал, будто испугался. Потом сказал, то ли дурачась, то ли по правде:
- Да вот так уж… Наверно, потому что про меня никто хорошее не говорит.
"А может, в самом деле?" - растерянно подумал Журка. И пожалел Горьку. И решил сказать ему что-нибудь хорошее. Но Горька продолжал говорить сам:
- А картина мне здорово понравилась. Вы там на ней такие…
- Какие?
- Ну… в общем, видно, как вам хорошо друг с другом…
Журка усмехнулся:
- Ты еще подразнись: "Жених и невеста".
- Что я, совсем спятил? - сказал Горька и натянул до носа одеяло.
"Обиделся", - с тревогой подумал Журка.
Но Горька не обиделся. Он не мог обижаться на Журку. Он был привязан к Журке гораздо сильнее, чем это можно было заметить со стороны. Своей привязанности он стеснялся не только перед другими, но даже перед собой. Конечно, разве он был достоин Журкиной дружбы? Журка был умнее, храбрее, честнее. Горька завидовал той смелой ясности, с какой Журка смотрел на людей. Ему, Горьке, никогда не сделаться таким. Хорошо хотя бы то, что Журка не отталкивает его…
Недавно в старом "Огоньке" Горька наткнулся на цветной портрет мальчишки и вздрогнул. Потом прочитал: "Художник Тропинин. Портрет сына". В сыне художника не было явного сходства с Журкой, но в повороте головы, во взгляде Горька почувствовал что-то очень знакомое. Он вырезал портрет и приколол кнопками в своем уголке над расписанием уроков.
Повесить Журкину фотографию он не решился бы. А так что? Просто картинка.
…Горька откинул одеяло, прошлепал к Журке и сел на краешек тахты.
- Что читаешь?
Журка молча показал титульный лист.
- Интересно? - спросил Горька.
- Ага…
- А почитай вслух.
- Я не по порядку, просто листаю. Тут всякие штурманские наблюдения…
- Ну все равно.
Горьке в самом деле было все равно. Просто хорошо, если они будут сидеть вместе, и Журка для него, для Горьки, станет читать свою мудреную книгу. Хоть про что…
- Давай, - охотно сказал Журка. Они устроились рядышком, привалились к спинке тахты, укрылись одним одеялом, и Журка перевернул страницу.
- …"Двадцать второго числа в полдень по наблюдениям место наше было в широте четыре градуса двадцать шесть минут сорок восемь секунд, в долготе сто пятьдесят градусов ноль-ноль минут восемнадцать секунд; тогда до захождения Солнца дул ровный ветер, а потом стал затихать, и по горизонту сделалось очень облачно; к северу мы видели один раз блеснувшую молнию, а в одиннадцатом часу ночи показался весьма необыкновенный метеор; я сам наверху тогда не был, но вахтенные офицеры сделали ему следующее описание: "В половине одиннадцатого часа к норд-норд-весту приметили большой светлый шар, опускающийся к горизонту, который был виден секунд пять, потом исчез, разлив свет по всему небу…""
Встреча
Школа стояла в Крутом переулке между улицами Парковой и Мира. До Иркиного дома и до Журкиного от школы было три с половиной квартала. Только Иринке в одну сторону, а Журке - в другую.
В школу Журка шел с Горькой, с Митькой Буриным и братьями Лавенковыми. Иринка - со Светой Гарановой и Димой Телегиным. А из школы Иринка и Журка выходили вместе. Шли по Крутому переулку до троллейбусной остановки. Была у Иринки причуда: из школы домой добираться только на троллейбусе. Тут и пешком-то пять минут, но Иринка говорила с капризной ноткой:
- Я так с первого класса привыкла. Трудно тебе что ли проводить?
Журке было нетрудно. К тому же он знал, что у человека могут быть всякие свои привычки и приметы. Например, сам он, шагая по асфальту, старался не наступать на трещины. А если встречался на улице очень большой пес, надо было тихонько свистнуть и посмотреть на него через колечко, сложенное из пальцев. Чтобы не было какой-нибудь неприятности. Конечно, Журка понимал, что все это ерунда. Но, может быть, не совсем ерунда. Может быть, это осталось в крови от далеких предков, которые ходили в шкурах по скалам и ледникам и старались приручить диких животных. Тогда каждая трещинка могла оказаться опасной, а зверя нужно было заранее остановить взглядом. И почему теперь не вспомнить старый обычай, если это нужно для спокойствия души?
Может быть, и у Иринки есть какая-то примета, и троллейбус ей необходим для хорошего настроения…
Никакой приметы насчет троллейбуса у Иринки не было. Просто ей нравилось идти с Журкой. Хотя бы до остановки. В троллейбусе Иринка прилипала носом к заднему стеклу и смотрела, как Журка машет ей портфелем, а потом убегает, прыгая через черные трещины на желтом от солнца асфальте.
Она знала, что Журка сейчас прибежит домой, кинет в угол портфель, торопливо переоденется, проглотит оставленный мамой обед, покормит Федота и тут же опять помчится к ней, к Иринке. Потому что папа хочет закончить картину, пока сентябрь дарит последние летние деньки.
Через дверь Журка выходить не станет, а вылетит из квартиры через окно - на веревке с поясом. Мамы у него дома нет, и никто не будет вздыхать и говорить о глупом риске. Журка перелетит на тополь, съедет по стволу на землю, за несколько минут промчится из конца в конец Парковой улицы - и вот он. Стоит в дверях, весело морщит переносицу.
- Здрасте! Быстро я, да?
- Ну, молодчина! - обрадуется папа. - Давайте начнем. Я тут и без вас кое-что сделал, а теперь - вместе…
Вместе - это хорошо. Казалось бы, что интересного сидеть целый час на подвешенной доске? А на самом деле - весело. Потому что сидишь и о чем угодно разговариваешь. Разные истории рассказываешь. Папа - о том, как смотрел в детстве трофейные фильмы про пиратов и дикаря Тарзана. Иринка - про то, как брат Виктор учил ее стрелять из лука и возил на велосипеде в лес (и как они там один раз надолго заблудились). Журка - про "витязей", про то, как в раннем детстве сочинял стихи и как был канатоходцем в цирке, который ребята устроили у них во дворе, в Картинске (два дня голова гудела, думали, что сотрясение). Он так весело всегда рассказывал! Переносицу сморщит и сам над собой посмеивается…
Но, если даже все молчали, все равно было хорошо. Просто потому, что тут Журка… Иногда, застеснявшись таких мыслей, Иринка говорила капризно:
- Папа, ты нас совсем замучил! Эта доска мне уже в кошмарах снится.
- Ришка, не кокетничай, - добродушно отзывался папа.
Она вскакивала.
- Кто кокетничает? Не могу я больше. Все!
- Ну, началось. Характер показываем, - спокойно говорил папа. - Журка, ты устал?
- Ни чуточки. И она тоже… Просто у нее сегодня "пфыкательное" настроение.
- Какое, какое?! - взвивалась Иринка.
А папа говорил с удовольствием:
- "Пфыкательное"! Прекрасный термин.
Иринка пфыкала и садилась на доску, надув губы. А Журка смеялся. Тогда она тоже начинала смеяться, но сперва говорила Журке:
- Двое на одну! Эх ты, а еще витязь…
В субботу, когда шли к остановке, Журка вдруг замолчал на полуслове. Остановился. Иринка даже испугалась: он с непонятным лицом смотрел куда-то в сторону. Потом бросил у ее ног свой портфель и закричал:
- Лидия Сергеевна!
И побежал за женщиной, которая сошла с троллейбуса.
Та обернулась.
А Журка мчался к ней, раскинув руки, будто хотел обнять с разбега. Так бегут к маме, которая вернулась домой из долгой поездки. Правда, он все же не стал обнимать, в последний момент затормозил, остановился перед женщиной, сказал с радостным придыханием:
- Лидия Сергеевна… Правда, вы…
Она обрадовалась так же сильно:
- Журавин! Юрик!.. Надо же! Откуда ты здесь, Журавлик?
- Я переехал… недавно… А вы?
- А я еще в прошлом году. Сразу, как с вами попрощалась. Мужа перевели, вот и я… Теперь я опять студентка.
- Как студентка?
- Очень просто. Я же раньше педучилище кончила, а сейчас учусь в институте. А то ведь что получалось! Три года проучила вас, а потом отбирают, потому что после училища можно работать только в начальной школе… А я больше так не хочу. Пускай с первого класса по десятый… Ох, Журавлик ты мой, как я рада тебя видеть!
Она притянула его за плечи, прижала к себе. И он, кажется, чуть не замурлыкал от удовольствия. В самом деле!
Иринка, подобрав Журкин портфель, подошла и теперь стояла в трех шагах. Журка наконец оглянулся на нее.
- Лидия Сергеевна! Это Иринка! Моя… мой товарищ. Мы на одной парте… Иринка, это Лидия Сергеевна. Ты знаешь, я рассказывал.
- Я догадалась. Здравствуйте, - сказала Иринка, стараясь не очень показывать досаду. А досада была оттого, что Журка так стремительно забыл про все на свете (и про нее, про Иринку), бросил портфель, кинулся как сумасшедший. И еще оттого, что Лидия Сергеевна была совсем не такой, какой представляла ее Иринка. Невысокая, даже низенькая, толстоватая, с несовременной прической - какие-то рыжеватые кудряшки.
- Пойдемте ко мне в гости, - тут же предложила Лидия Сергеевна. Я недалеко живу, на улице Кирова.
Иринка бросила на Журку быстрый взгляд. Он, кажется, понял. Сказал огорченно:
- Ой, сейчас нельзя, Лидия Сергеевна, у нас дело важное. Но я обязательно! Скоро!
"Я," - опять ревниво подумала Иринка. И отвернулась. Журка, все еще светясь от радости, записал адрес, и они распрощались.
Стали ждать троллейбуса. Иринка молчала. Журка наконец спросил:
- Ты чего надутая?
- Я? - сказала она. - Ничуть… Просто я испугалась: ты так сорвался куда-то…
- Но это же Лидия Сергеевна…
- Да поняла я, поняла… Только я удивилась.
- Почему?
- Ну… - Иринка замялась, но удержаться не смогла: - Я думала, что она красавица, а она…
- Что "она"? - слегка насторожился Журка.
- Да ничего. Но… обыкновенная.
Журка не обиделся.
- Не все ли равно, красавица или нет, - сказал он задумчиво, будто что-то хорошее вспомнил. - Тут даже глупо так говорить…
- Почему же глупо? Для женщины внешность - это очень важно.
Журка подумал и серьезно разъяснил:
- Ты же про свою маму не думаешь, красавица она или нет. Просто она есть, вот и все…
- Сравнил! Мама у каждого одна, а учителей вон сколько.
- Лидия Сергеевна тоже одна, - отозвался Журка. - Ты просто не понимаешь…
Иринка хотела сказать, что где уж ей понимать такие сложности, но Журка перебил:
- Вон "шестерка" идет… Ну, пока. Через час я приду.
Будто ничего не случилось…
Журка не понял, отчего Иринка надулась, и не очень на это обратил внимание. Он слишком радовался встрече с Лидией Сергеевной. В самом прекрасном настроении он прибежал домой и с таким же настроением через час отправился к Иринке.
Она встретила его внизу, у подъезда. Глядя мимо Журки, хмуро сказала:
- Не получится сегодня работа…
Журка наконец сообразил:
- Слушай! Ты на меня разозлилась, что ли? За что? Ничего я не понимаю!
Иринка посмотрела виновато, почти со слезами.
- Разве в этом дело? У папы неприятности…
- А что случилось?
- Да… все то же… - горько сказала Иринка, и Журка вдруг подумал, что ее голос очень похож на голос Веры Вячеславовны. - Опять у него с выставкой… Совсем уже назначили, а теперь переносят на будущий год… Ну, он расстроился. Сидит, ругает киношников. Если уж он начал про киношников, значит, не до работы ему. Как бы опять сердце не заболело. Зимой и так целый месяц в больнице лежал…
- А что за киношники? - скованно спросил Журка.
- Так он их называет… двух своих врагов. Он говорит, что они свои картины с экрана срисовывают.
- Прямо в кино? - удивился Журка.
- Нет. Возьмут киножурнал, где строители или сталевары показаны, выберут подходящий кадр - и у себя в мастерской на экран через фильмоскоп. А потом обводят, раскрашивают. Раз, два - и картина готова. Можно хоть во всю стену…