- Товарищи, - укоризненно сказала Нина Семеновна. - Почему все, не разобравшись, накинулись на Юру Журавина? Разве у мальчика двенадцати лет не может быть своих принципов, своих убеждений? А если он в чем-то прав?
- Но, Нина Семеновна…
- Минуточку, Маргарита Васильевна. Журавин ваш ученик. Скажите, он был когда-нибудь злостным нарушителем дисциплины? Обманщиком? Трусом, ябедой, хулиганом?
- Нет… Правда, тот случай зимой…
- Я в курсе. В том случае Журавин действовал необдуманно, однако в этих действиях была своя правота. И свое благородство. Он защищал девочку. И сейчас… Сейчас Юра тоже поступает искренне. И наша задача не кричать на него, а спокойно объяснить, в чем он ошибается… А может быть, Юра, ты понял уже сам?
- Нет, - сказал Журка, и опять в нем натянулись все нервы.
- Тогда послушай… Допустим, в той передаче Эммы Львовны были свои просчеты…
- Простите, товарищ директор, но о моих просчетах… - взвинченно перебила Эмма Львовна.
- Одну секунду. Я сказала "допустим". Но посуди сам, Журавин, разве режиссер Кергелен хотела кого-то сознательно обидеть? Зачем ей это было нужно?
- Ей нужны были выразительные кадры, - дерзко сказал Журка. Потому что в его памяти как бы размоталась вся лента передачи. И снова он увидел залитое слезами, измятое лицо женщины, услышал ее беспомощный голос: "Я же его люблю, он же сыночек мой…" И теперь он четко знал, что это было лицо Валеркиной матери…
- Ей кинокадры, а людям горе. Ни над кем, даже над виноватыми людьми, нельзя так издеваться, - уже совсем бесстрашно проговорил Журка.
- Журавин, Журавин, - изменившимся голосом произнесла Нина Семеновна. - Ты позволяешь себе лишнее.
- Тогда отпустите меня домой, - тихо попросил Журка.
- Домой - это невозможно. Ты смеешься? А спектакль? Ты должен сниматься, это твой долг. Понимаешь? Долг.
- Нет.
Виктор Борисович, Маргарита Васильевна и завуч Алла Геннадьевна качнулись к нему. Директор остановила их движением ладони.
- Журавин… Здесь собрались десять взрослых людей. Опытных, знающих свое дело и, уверяю тебе, неглупых. И все говорят тебе: "Юра, ты ошибаешься". Почему ты не можешь нам поверить? Почему ты, еще мальчик, считаешь, будто ты прав, а все взрослые не правы?
У Журки заболела голова, словно опять зажглись рефлекторы. И он сказал сквозь эту боль:
- Взрослые, конечно, всегда правы. Но я еще не взрослый. Зачем мне эта ваша правота?
- Я тебя не понимаю.
- Брандукова не стала бы сниматься, если бы узнала, кто режиссер. А я, значит, должен быть предателем?
- Но Брандукова уехала во Владимир. - вмешалась Маргарита Васильевна. - Она никогда не увидит этой передачи!
- Если не увидит, значит, можно? - сказал Журка. И услышал резкий короткий смех. Это зло и непонятно засмеялся у кулисы Горька.
- Но кто же виноват, что все так сложилось! - воскликнула Маргарита Васильевна. - Нельзя же из-за одного случая срывать общее дело! Теперь с Брандуковой все равно ничего не исправить! Что же делать?
Журка не знал, что надо делать. Но он точно знал, что делать не надо.
Не надо сниматься.
- Я пойду? - спросил у Нины Семеновны Журка.
- Никуда ты не пойдешь! - Она крикнула это уже без всякого добродушия. - Довольно комедий! Эмма Львовна, у вас все готово? Сейчас будем начинать!
- Нет, - сказал Журка. И увидел, как внизу у сцены ходит взад-вперед незнакомая седая дама (наверно, тоже с телестудии). Она ходила, держалась за виски и повторяла:
- Немыслимо. Немыслимо. Какой-то мальчишка… Это не позволяют себе заслуженные артисты…
- Наверно, он думает, что передача нужна мне, - с резкой насмешкой произнесла Эмма Львовна. - Да объясните вы ему, что передача нужна тысячам зрителей. Нужна вашей школе. Людям нужна! И объясните ему, что простаивает техника! Из-за него. Он знает, во сколько обходится минута простоя телевизионной аппаратуры? А если студия предъявит счет его родителям? Они же не расплатятся всю жизнь!
Голова перестала болеть, но слегка кружилась. И было все как во сне, когда снится бой и очень обидно, что ты в этом бою один и не сможешь победить. Но это был не сон. Журка сказал:
- Сам расплачусь, если надо.
- Вы посмотрите! - воскликнула завуч Алла Геннадьевна. - Какой миллионер! Ты что, наследство получил?
- Да, - сказал Журка и подумал, что пусть. Дедушка не обиделся бы за книги. Он же сам писал: надо делать по-своему, если считаешь, что прав.
Откуда-то издалека, из зала вдруг дошел до сцены спокойный и молодой голос:
- Зачем пугаете мальчишку? Кто его заставит платить? Он же не подписывал договор, чтобы сниматься…
Журка бросил взгляд в сторону телекамер и опять увидел курчавого оператора.
- А вас, Кошкарев, кто просил вмешиваться? - зло сказала Эмма Львовна. - Ваше дело - вспомогательная съемка.
- Если бы только это… - ответил оператор Кошкарев.
- Защитники нашлись… - бросила Эмма Львовна.
- Защитники не помогут, - сухо отозвалась Нина Семеновна. - Журавин должен понимать, что он срывает работу целой организации. Это как минимум стоит неудовлетворительной оценки по поведению за весь учебный год. И соответствующей характеристики.
Журка вспомнил Димку Телегина и сказал:
- Впереди еще пять лет, исправлю.
- Но ты, дорогой мой, не исправишь другого! - вмешалась завуч Алла Геннадьевна, которая ведала внеклассной работой. - Тебя вышибут… да-да, именно вышибут из пионеров! - Очки ее, похожие на свадебную эмблему, торжественно засверкали.
- За что?! - крикнул Журка. - Что я сделал? Воровал или хулиганил? Или предал кого-нибудь? Просто сниматься не хочу!
- Вот за это и будешь исключен…
- А вот и не буду! Отряд не даст! А без отряда нельзя.
- Отряд проголосует, как нужно…
- А я галстук не отдам. Зубами вцеплюсь.
- Цепляйся, цепляйся. Доцепляешься… до колонии.
- Что вам от меня надо? - сказал им всем Журка. - Все равно я не буду сниматься. - И вдруг он заплакал. Неожиданно для себя. Все сильнее и сильнее. Неудержимо. Сел на диванчик, на котором недавно сидела Нина Семеновна. Прислонился щекой к покрашенному бронзовой пудрой подлокотнику.
Стало тихо-тихо. Журка слышал только свои всхлипы. Потом кто-то сказал чуть виновато:
- Ну вот, сам себя довел…
- Какая съемка, когда он в таком состоянии - негромко и досадливо произнесла Эмма Львовна Кергелен.
И совсем тихо (наверно, думая, что Журка не слышит) возразила ей Маргарита:
- Да поймите вы, что дело не в передаче. В нем дело. Если мы его сейчас не убедим, что будет потом? В шестом классе, в седьмом, в восьмом? То, что он делает, - неподчинение. Для школы это хуже хулиганства и воровства.
- Но вы его уже сломали, - пренебрежительно сказала Кергелен.
"Да? - подумал Журка. - Черта с два…"
Они решили, что если он плачет - значит, готов. Но слезы сами по себе, а он сам по себе. Он всхлипнул еще раз, встал, вытер ладонями мокрые щеки со следами бронзового порошка и упрямо спросил:
- Можно мне идти домой?
Нет, его не пустили домой. Виктор Борисович закричал, что надо немедленно вызвать родителей.
- Они на работе, - сказал Журка.
Алла Геннадьевна подвела Веронику Григорьевну.
- Посмотри ей в глаза! Посмотри, посмотри. Она писала пьесу, старалась. А ты… Вероника Григорьевна, скажите ему!
Посмотреть? Ладно! Журка вскинул залитые слезами глаза. Но Вероника Григорьевна смотрела в сторону.
- Оставьте мальчика, - сказала она. - Пусть он решает сам.
И пошла, такая усталая и грузная, что под ней прогибалась сцена.
- Ты бестолочь, Журавин, - шепнула Маргарита. - Ты знаешь, что с тобой сделают ее восьмиклассники?
Ее услышали. В молчаливой шеренге восьмиклассников прошелестел невнятный шепот. Потом оттуда сказали:
- Никто его не тронет.
Журка узнал: это был Егор Гладкой.
- Правильно! - подхватила Маргарита. - Потому что у вас есть благородство! А у него благородства ни на грош! Из-за своего каприза он подводит телестудию, подводит школу, своих товарищей, которые пришли на съемку как на праздник!.. За что ты им так мстишь, Журавин? В чем виновата вот она? - Маргарита ткнула в сторону Лиды Синявиной. - Вот он! - В сторону длинного девятиклассника Олега Ножкина, который играл короля. - Вот он! - В сторону Горьки. Горька хмуро усмехнулся.
- А я в чем виноват? - с отчаянием спросил Журка. - В том, что не хочу быть предателем?
- О господи! Да нет здесь никакого предательства! Ты его выдумал! Ясно? На самом деле его нет!
- Есть, - сказал Журка.
- Нет его, нет! - крикнула Маргарита, наливаясь помидорной краснотой.
- Иринка не стала бы сниматься. Я тоже не буду, я ее друг.
Снова откуда-то появилась Эмма Львовна.
- Мне эта передача не нужна! Но мы не можем сейчас тебе в угоду заменить режиссера.
- И не надо, - вдруг успокоившись, заявила Маргарита. - Журавин просто болен, оставим его. Вероника Григорьевна, вы говорили, что Валохин знает роль принца не хуже Журавина, верно? Вот и пусть играет. А без шута можно обойтись. Как вы считаете?
- Как хотите, - издалека сказала Вероника Григорьевна.
- Вот и прекрасно! Валохин, переодевайся!.. Или, может быть, Журавин не даст свой костюм?
- Да нет, пусть берет… - растерянно сказал Журка. И добавил пренебрежительно: - Пожалуйста. Если хочет…
Он посмотрел на Горьку мокрыми презрительными глазами… и сразу подавился стыдом, как горячей кашей. "Ты что? - взглядом спрашивал его Горька. - Ты забыл? Забыл, как вечерами читали книги о плаваниях и бурях? Как я учил тебя летать на веревке? Как ты бежал за моим отцом и кричал, что я не виноват? Как мы там, на баррикаде из ящиков, стояли плечом к плечу… Думаешь, ты один такой гордый, а остальные - тьфу!"
"Горька, я…"
"Ладно, подожди…"
Горька сложил на груди тонкие клетчатые руки и сказал со спокойным удивлением:
- Надо же… А меня и не спросили.
- А тебя и не спросят, - с угрожающей ласковостью разъяснила Маргарита. - Ты будешь делать, что скажут. Иначе живенько сообщим отцу, а он впишет тебе, что положено…
Журка повернулся к ней так, что отлетела шпора.
- Вы что… - с тихой яростью сказал он. - Вы…
Но Горька перебил его. Он ответил негромко и чуть лениво:
- Не впишет. Он от нас ушел.
"Правда? "- с удивлением и тревогой взглянул на него Журка.
"Правда".
Так вот почему Горька был в эти дни такой… Пришелся и по нему злой удар. А может, и не удар? Может, это лучше? Ведь Горька жил при отце в постоянном страхе… Но почему в страхе? Откуда берутся такие отцы? Как ни поверни - все равно горе.
И никакая машина не поможет, дурак он был, Журка. Думал: тысячи спутников над всей Землей, лучи, волны, пульты с миллионами сигнальных огоньков! Нажал кнопку - и отвел чье-то горе. А как отведешь, если горе делают сами люди? Если кому-то в радость чья-то боль? Если одни смеются, когда другие плачут? Тут все пульты задымят сгоревшими предохранителями, полопаются все сигнальные лампочки и спутники посыплются, как битые елочные игрушки…
- …Журавин, ты слышишь?
- Что?
- В последний раз тебя спрашивают: ты всерьез намерен сорвать телезапись?
…И опять лица, лица. Трясутся налитые помидорным соком щеки Маргариты. Блестят очки Аллы Геннадьевны. Рот Виктора Борисовича то сжимается в крошечную розочку, то превращается в черную дыру. Криво изгибаются нарисованные губы Эммы Львовны Кергелен. Гневно возносятся на лоб тонкие брови Нины Семеновны.
- Журавин!..
- Журавин!..
- Журавин!..
То крик, то опять спокойные и убедительные слова. Такие правильные! Ведь в самом деле срывается передача, простаивает съемочная техника, обижена Вероника Григорьевна, чуть не плачет Лида Синявина - ей так хотелось увидеть себя на экране! И все из-за него, из-за Журки…
- Журавин, как ты не можешь понять…
Он может. Он все понимает. Под лавиной справедливых слов, под их громадной взрослой правотой сжимается в крошечный комок его собственная правота.
В комок? В маленький неразбиваемый кристалл с колючими углами и гранями.
- Жу-ра-вин!
- Да подождите! - отчаянно сказал он и прижал к лицу ладони. Ну, подождите, дайте подумать…
И сразу все замолчали. И в наступившей тишине было слышно только дыхание, а потом еще еле различимый свист. Кто-то про себя насвистывал в зале песенку. И Журка догадался, кто. И песенку вспомнил: про кораблик и дальние острова. Она звучала сквозь дыхание тех, кто ждал Журкиного ответа.
А чего они ждут? Когда он оторвет от лица ладони и скажет, что согласен? Они не знают, что он обманывает. Ни о чем он не думает, ничего не решает. Просто закрылся, чтобы хоть минуту отдохнуть от их напора, от угроз и уговоров, - от слов - таких верных и справедливых, что с ними невозможно спорить. Как он может спорить? Что он возразит этим людям, которые сильнее, умнее, старше?
Журка опустил руки, потрогал языком заросший рубчик на нижней губе и сказал:
- Нет.
* * *
Вот здесь бы и кончить повесть о Журавленке и его друзьях. Но не получается. Из-за одной мелочи. Когда Журку и Горьку все же отпустили (а вернее, гневно прогнали), оказалось, что внизу, у спортзала, заперта раздевалка. Техничка тетя Лиза сердито сказала:
- Ничего не знаю. Не велено открывать. - И ушла, ворча и звеня ключами.
- Отомстили, - хмыкнул Горька.
- Глупо, - сказал Журка. - Думают, что ли, что мы обратно пойдем?
Он устало сел на скамейку у дверей. Журка тоже. В окнах стоял пасмурный свет, и это ничуть не удивило Журку. Столько времени продолжался этот бой там, наверху! Конечно, уже вечер…
Журка поставил перед собой шпагу, уперся щекой в рукоятку. Посмотрел на Горьку. Тот сидел, уронив руки между коленей, обтянутых шахматными штанинами.
- Правда, отец ушел? - спросил Журка.
- Правда. Три дня назад.
- Горька… Плохо, да?
- Не знаю… Мать изводится.
- Горька, ты… Ты меня прости.
- За что? - как-то необычно ласково спросил Горька.
- За все. За вчерашний день.
- Ой, да ладно тебе. Я же понимаю…
- С этим Валеркой… Видишь, он…
- Да понимаю я. Куда тебе деваться, раз он сказал про брата… Наверно, у каждого человека должен быть брат…
- Наверно, - сказал Журка и поднял голову.
И Горька поднял голову. И убрал с глаз медные пряди.
- Я про это не раз думал, - сказал Горька.
- Про брата? Чтобы у каждого?
- Да.
- Тогда давай, - сказал Журка. После того, что было в зале, после спора и упорства, слез и решительности он чувствовал, что надо теперь говорить без ложного смущения - честно и ясно. Такая пришла минута.
- Давай, - отозвался Горька, и глаза его посветлели.
- Давай. Чтобы ты и Валерка, и Ришка, и я… Это же можно!
- Можно.
- Это будет в тысячу раз лучше машины…
- Какой машины?
- Да так, это моя фантазия… Потом я расскажу.
- Ты расскажи…
- Вот пойдем домой - и расскажу.
- Ладно… А как пойдем? Не в этом же! - Горька дернул себя за пышную манжету на узком рукаве.
"Да, в самом деле, - подумал Журка. - Но, значит, надо идти к Маргарите, просить, чтобы открыли раздевалку…"
- Нет уж, туда я больше не пойду, - сумрачно сказал он.
- Я тоже…
- Лучше уж так идти домой… Нет, правда. Три квартала пробежать. Если кто удивится и спросит, скажем: из драмкружка. Что особенного? А форму и сумки потом отсюда заберем.
- Тебе-то хорошо, ты все-таки принц. А я в этом клоунском наряде… Всем людям на потеху… Лучше уж совсем голым.
- Придумаешь тоже…
- А чего? Никто и не удивится, наоборот, скажут: молодцы. Скинули одежду, чтоб не замочить, и лупят в трусах под дождем!
- Под каким дождем?
- Ты что, не видишь?
За окнами прошелся по листьям резкий ветер, закрутились на асфальте пыльные вихри. И Журка наконец понял, что совсем еще не вечер, а просто надвинулась грозовая туча.
Мигнул розовый свет, а через несколько секунд прокатился над школой рокочущий гул. И ударили по стеклам большие капли.
- Ура! - сказал Журка. - Погода за нас! Ну-ка, расстегни мне сзади воротник…
- Давай… Готово. Журка, а зачем у тебя галстук под майкой? Я еще утром заметил…
- Надо. На счастье.
Они скатали в тугие муфты свои придворные доспехи и выскочили в тамбур. Дождь с нарастающей силой бил по автобусам у крыльца, над серебристым фургоном висела белая водяная пыль.
- Ну, дает, - сказал Горька и зябко переступил тонкими ногами.
- Да ничего, прорвемся! Нам не страшен серый волк! Бежим?
- Ага! Раз, два…
- Нет, постой! Вот как трахнет гром - сразу рвем!
Гром трахнул немедленно. И они бросились под упругие безжалостные струи. Ой-ей-ей какие холодные!
Но это сперва холодные. А потом ничего. Только очень уж здорово хлещут.
Сквозь ливень, сквозь мгновенные розовые вспышки и грохот майской грозы Журка и Горька мчались вниз по Крутому переулку. Журка почти захлебывался ливнем. Скользкий асфальт больно бил по босым пяткам и вырывался из-под ног. Промокший галстук (Журка его так и не снял) прилип к телу. Было жутковато и весело.
- Журка, не отставай!
- Я лечу! Только очень скользко!
Их обгоняли бурливые ручьи. Вернее, это был уже один поток, несущийся по мостовой и тротуарам.
Внизу, недалеко от Парковой улицы, вода с ревом срывалась в черный провал - в широкую, сантиметров тридцать, щель, которая открылась на мостовой и как бы разрубила правую часть дороги.
- Во какая пасть! Водопады глотает! - на бегу крикнул Горька. И оглянулся: - Журка, ты что?
А Журка стоял. Вода бурлила у его щиколоток и уносилась в гудящую пустоту. Журка сделал осторожный шаг - ближе к провалу. Пласт лопнувшего асфальта упруго закачался под ступнями.
- Ты что! - заорал подлетевший Горька. - Смоет! Или провалишься!
- А что там такое?
В это время огненная линия полоснула над крышами и трахнула так, что, казалось, на секунду остановился дождь. А потом захлестал пуще прежнего. Черная пустота втягивала в себя потоки.
- Что там? - опять крикнул Журка.
- Черт его знает! Какой-то подземный канал открылся или труба! Канализация какая-нибудь!
- Нет! Там целое подземелье! Как это могло случиться? Под самой дорогой! Крепеж разрушило, что ли?
- Не знаю! Потом разберемся! - закричал Горька. Струи лупили его по худым плечам и по голове с облипшими волосами. - Бежим!
- Подожди! А может, это подземный ход с Маковой горы?
- Может быть! Бежим!
Но Журка стоял. Он-то был сыном шофера. Он знал, что случится, если на скользкой дороге врежется передними колесами в эту щель автомобиль.
- Машина может грохнуться!
- Да не грохнется! Здесь они не ходят!
- А если на улице Мира опять проезд зальет? Все машины сюда повернут!