* * *
Верочка шагает быстро по мокрым от дождя тротуарам. Дождик хлещет вовсю, а галош у неё нет. Неприятно получить насморк и кашель к дополнению всего.
Не хочется мочить ног. Верочка старается ступать на пальцы. Меньше шансов, таким образом, промочить ступни. Зонтик у Верочки старенький, дырявый и плохо предохраняет от дождя. Но всё-таки нельзя без него. Фетр на шляпке намокнет, и без того вылинявшая от времени шляпа станет уже совсем безобразной. Верочка шагает быстро, как скороход. Сначала ей холодно в её летней жакетке (осенней у неё нет), потом мало-помалу быстрая ходьба делает своё дело, и Верочка согревается на славу. Теперь, когда отогрелась немного, можно пойти и потише. Ведь не в гимназию спешит…
Да, не в гимназию. А бабушка-то и не подозревает. Нехорошо, что она, Верочка, обманула свою старушку! Очень нехорошо. Но. а вдруг бы она сказала бабушке, а там бы ничего не вышло. Даром бы обнадёжила только. Нет, нет! Пожалуй, так и лучше! Предостерегать бабушку от лишних волнений. Конечно, так. Проходя мимо думы, Верочка взглянула на часы. Без четверти девять! Успею как раз вовремя. Надо прибавить ходу.
И она снова зашагала быстрее, вся маленькая, тоненькая, с толстой белокурой косою, свитой на затылке, и большими задумчивыми серыми глазами на бледном, худеньком, совсем ещё детском лице. Через пять минут Верочка осторожным робким звонком давала знать о своём приходе у дверей первого этажа большого богатого дома на Караванной. Толстая, в ситцевом платье, с заспанным лицом прислуга в грязном переднике открыла ей.
– Вам кого? – не совсем любезным тоном проговорила она, подозрительно косясь на мокрые ноги Верочки.
Та смутилась:
– Мне… я… по объявлению… Было от вас объявление в газете. Учительницу сюда нужно. Так. я.
– Погодите! – точно отрезала толстуха и перед самым носом Верочки захлопнула дверь.
И сердце Верочки точно захлопнулось вместе с дверью. А вдруг не пустят её больше сюда?! Может быть, приняли за воровку, за авантюристку какую-нибудь, боятся, чтобы она чего-нибудь не стащила в прихожей. Даже на порог прислуга побоялась впустить ее, Верочку! А все из-за того, что у неё старенькая кофточка, плохая шляпа и заплатанные башмаки. Отчаяние охватило душу Верочки. Она готова была уже спуститься с лестницы, так как, по-видимому, было мало надежды, что снова откроется дверь.
И вот, когда слёзы готовы были брызнуть из глаз Верочки, желанная дверь распахнулась с грохотом, та же толстуха появилась на пороге и пробасила:
– Входите, што ль! Раздевайтесь. Сама говорить сейчас будет с вами!
Верочка не без трепета перешагнула порог и, волнуясь, стала снимать с себя верхнее платье. Едва только успела она освободиться от кофточки, как тяжёлые шаги за спиной заставили её обернуться. Верочка увидела перед собой невысокую, очень полную женщину, с гладко причёсанной, на пробор, головой, в турецком пёстром капоте.
– Вы что ж это, по объявлению пришли? – кивнув Верочке в ответ на её вежливый поклон, проговорила хозяйка.
– Да, – робко ответила Верочка.
– Батюшки-светы. Да никак вы сами ученица-то! – вырвалось не то изумленно, не то испуганно из груди женщины.
– Да!
– Царица Небесная! Да сколько вам лет-то?
– Шестнадцать!
– Святители мои! Я бы и тринадцати не дала по виду!
Верочка смутилась. Действительно, она очень миниатюрна и кажется, несмотря на свои шестнадцать лет, чуть ли не двенадцатилетним ребенком.
Она стояла, точно к смерти приговорённая, перед хозяйкой квартиры и мучительно краснела под её пристальным, в самую душу, казалось, проникающим взглядом. А та между тем говорила:
– Уж и не знаю, как поступить! Сам-то, муж мой, то есть, строго наказывал перед тем, как ехать в магазин (у нас фруктовый магазин, знаете), учительницу постепеннее да построже нанять, чтобы с моими Гусынями справляться. Уж очень они у нас туги на ученье-то… По два года сидят в каждом классе. А уж годов немало. Уж чего-чего отец не придумывал с ними! И в комнату под замок с книжкой запирал, и за косу трепал, ничего, то есть, не помогает! Я и то ему говорю: "Брось, – говорю, – Акиша, на их век хватит ученья-то! Не бесприданницы какие, – говорю, – не в учительницы им идти! Слава богу, проживут и с тем, что понахватали в школе!" Меня саму покойный родитель не очень чтобы к науке нудил, и вот, слава богу, до седых волос дожила счастливо, как дай бог всякому. А он мне на это, сам-то: "Молчи, Прасковья Фёдоровна, нынче другие времена пошли!" Нынче, говорит, без науки ни шагу. Нынче неучёный человек, что слепой. Хочу, говорит, беспременно, моих Гусынь в люди вывести (это он Гусынями дочек называет). Ну, понятно, кто ему перечить станет! Взяла да и послала в газету объявление. Ищут репети… репети… ох, и не вымолвить сразу!
Проговорив одним духом всё это и сбившись на последнем слове, сама замолчала.
Молчала и Верочка. Неловкие, тяжёлые потянулись минуты.
У противоположных дверей, ведущих в следующую комнату, слышалась какая-то подозрительная возня и заглушённый смех.
– Это Гусыни мои гогочут! – предупредительно пояснила хозяйка, перехватывая недоумевающий взгляд Верочки, обращённый к дверям. Потом недовольно-ворчливым голосом крикнула на всю квартиру: – Под потолок выросли, а ума не нажили! Сто раз наказывала вам под дверьми не слушать. Ступайте сюды, коли уж невтерпёж поглядеть охота. Поля, Даша!
И едва успела договорить хозяйка, как дверь широко раскрылась, и две высокие, полные, упитанные, румяные девицы появились на её пороге. Они обе как две капли воды походили на мать. Их молодые, пышущие румянцем лица так и сияли весельем, задором юности и полным довольством жизнью и собой. По виду им было лет по семнадцать каждой. Несмотря на это, обе казались неуклюжими подростками благодаря коротким платьям и туго заплетённым в толстые косички, по-детски, волосам.
– Здравствуйте! – проговорили они обе сразу, точно по команде, и протянули свои большие пухлые руки Верочке. – Вы репетировать с нами будете? Да?
Верочка смущённо и вопросительно взглянула на хозяйку.
Та развела руками:
– Уж и не знаю, что делать! Ума не приложу! Как бы сам чего доброго не рассердился. Ребёнка, скажет, не учительницу взяла! То-то. А по виду-то вы мне нравитесь: скромная, тихая, видать, девица. Вы вот что: заходите-ка вечером ужо. Я с мужем переговорю, как он вернётся. Тогда и ответ дам. Вы по каким часам заниматься-то станете?
– После гимназии, если позволите. Так с трех до пяти.
– И очень даже прекрасно! Мои Гусыни тоже к этому времени домой из гимназии приходят.
– Мамочка! Как вам не совестно нас так при посторонних называть! – взмолилась одна из дочерей.
– Ну ладно, от слова не поглупеете больше, – отмахнулась от них мать. Потом снова проговорила по адресу Верочки:
– Так вы вечерком ужо забегите! А не то ваш адрес дайте… Поля, запиши… Малаша за булками вечером пойдёт, прогуляется и до вашей квартиры. Вы где живёте?
Верочка поторопилась дать адрес.
– Вы одна или при родителях? – не без некоторой доли любопытства осведомилась хозяйка.
– Нет. Я с бабушкой.
– Так, так. Сирота, значит.
– Да.
– Ну, Господь с вами, ступайте. Как сам домой вернётся, мы вас и оповестим. А условия наши в газете были, так что об иных каких и не приходится говорить.
И пожав руку Верочке своей пухлой мягкой ручкой, хозяйка вышла. Её обе дочери остались с девушкой. Обе девицы смотрели на нее ласковыми, доброжелательными глазами, точно хотели сказать: "Не беспокойся, пожалуйста, ты нам очень нравишься, очень, очень!"
Смущённая Верочка поторопилась распроститься с ними и уйти.
* * *
Дождь перестал, но на улицах было по-прежнему сыро и неприглядно, когда Верочка торопливо шагала по направлению к своей крохотной квартирке на Боровой. Было около одиннадцати часов, и идти в гимназию не стоило так поздно.
Тихо-тихо позвонила Верочка, чтобы не испугать бабушку у своей двери. Но тем не менее старушка уже встревожилась её ранним приходом.
– Что ты так рано, деточка, разве вас распускают в такие часы? – взглянув в лицо внучки, взволнованным голосом осведомилась старушка.
Верочка встретила этот взгляд, потупилась и вспыхнула до корней волос. Она не хотела лгать. Да и не умела.
Обняв за шею обеими руками свою старушку, она рассказала ей всё, всю свою маленькую тайну, спрятав пылающее личико на её груди. Захлёбываясь словами, Верочка торопилась облегчить свою душу признанием.
– Только теперь надо вооружиться терпением, бабушка, и ждать до вечера. Каков-то будет ответ?!
Старушка ничего не сказала. Только глаза подняла на образ. А в сердце её воскресла мгновенно такая огромная, такая жгучая радость, что, казалось, оно, это бедное старенькое сердце, не выдержит её. И не за урок, не за возможность выхода из нужды, посланную им Богом, благодарила Его, Милостивого, в эти минуты старушка, а за то, что есть у неё Верочка, редкая, заботливая, сокровище-Верочка, какой другой не сыщется во всем мире!
Весь этот день Верочка провела в тревоге. Каков-то окажется ответ купчихи! Что ожидает её? А бабушка была спокойна. Бабушка знала твёрдо, бабушка верила, что доброе начало не останется без награды. Верочка хотела трудиться для своей старушки. Стало быть, Бог Милосердный поддержит Верочку. И бабушка не ошиблась.
Ровно в семь пришла толстая Малаша. Письма она не принесла никакого. Только передала на словах.
– Велели приходить завтра. В три часа. Сам согласился.
И только.
Но с этой коротенькой фразой для бабушки с Верочкой началась новая жизнь.
* * *
Старшего удалось убедить подождать ещё месяц с платой за квартиру. Удалось упросить отсрочки и у прочих кредиторов. А тут ещё подвернулся и другой урок. Фруктовщица, как называла за глаза мать Гусынь Верочка, рекомендовала её в дом своих знакомых, где требовалось готовить маленькую дочку. Дела бабушки и Верочки поправились сразу. Верочка ожила, повеселела. Ожила и бабушка. Теперь у неё была возможность приобретать лекарство от ревматизма и питаться не одним картофелем с хлебом.
А через год, когда Верочка окончит гимназию и исключительно примется давать уроки, о, тогда!..
Об этом славном времечке сладко мечтают обе – и бабушка, и внучка!
Александр Куприн
Бедный принц
I
"Замечательно умно! – думает сердито девятилетний Даня Иевлев, лёжа животом на шкуре белого медведя и постукивая каблуком о каблук поднятых кверху ног. – Замечательно! Только большие и могут быть такими притворщиками. Сами заперли меня в тёмную гостиную, а сами развлекаются тем, что увешивают ёлку. А от меня требуют, чтобы я делал вид, будто ни о чём не догадываюсь. Вот они какие – взрослые!"
На улице горит газовый фонарь и золотит морозные разводы на стёклах, и, скользя сквозь листья латаний и фикусов, стелет лёгкий золотистый узор на полу. Слабо блестит в полутьме изогнутый бок рояля.
"Да и что весёлого, по правде сказать, в этой ёлке? – продолжает размышлять Даня. – Ну, придут знакомые мальчики и девочки и будут притворяться, в угоду большим, умными и воспитанными детьми… За каждым гувернантка или какая-нибудь старенькая тётя. Заставят говорить всё время по-английски. Затеют какую-нибудь прескучную игру, в которой непременно нужно называть имена зверей, растений или городов, а взрослые будут вмешиваться и поправлять маленьких. Велят ходить цепью вокруг ёлки и что-нибудь петь и для чего-то хлопать в ладоши; потом все усядутся под ёлкой, и дядя Ника прочитает вслух ненатуральным, актерским, "давлючим", как говорит Сонина няня, голосом рассказ о бедном мальчике, который замерзает на улице, глядя на роскошную ёлку богача. А потом подарят готовальню, глобус и детскую книжку с картинками… А коньков или лыж уж наверно не подарят. И пошлют спать.
Нет, ничего не понимают эти взрослые. Вот и папа. он самый главный человек в городе и, конечно, самый учёный. недаром его называют городской головой. Но и он мало чего понимает. Он до сих пор думает, что Даня маленький ребёнок, а как бы он удивился, узнав, что Даня давным-давно уже решился стать знаменитым авиатором и открыть оба полюса. У него уже и план летающего корабля готов, нужно только достать где-нибудь гибкую стальную полосу, резиновый шнур и большой, больше дома, шёлковый зонтик. Именно на таком аэроплане Даня чудесно летает по ночам во сне".
Мальчик лениво встал с медведя, подошёл, волоча ноги, к окну, подышал на фантастические морозные леса из пальм, потёр рукавом стекло. Он худощавый, но стройный и крепкий ребёнок. На нём коричневая из рубчатого бархата курточка, такие же штанишки по колено, чёрные гетры и толстые штиблеты на шнурках, отложной крахмальный воротник и белый галстук. Светлые, короткие и мягкие волосы расчёсаны, как у взрослого, английским прямым пробором. Но его милое лицо мучительно-бледно, и это происходит от недостатка воздуха: чуть ветер немного посильнее или мороз больше шести градусов, Даню не выпускают гулять. А если и поведут на улицу, то полчаса перед этим укутывают: гамаши, меховые ботики, тёплый оренбургский платок на грудь, шапка с наушниками, башлычок, пальто на гагачьем пуху, беличьи перчатки, муфта… опротивеет и гулянье! И непременно ведёт его за руку, точно маленького, длинная мисс Дженерс со своим красным висячим носом, поджатым прыщавым ртом и рыбьими глазами. А в это время летят вдоль тротуара на одном деревянном коньке весёлые, краснощёкие, с потными счастливыми лицами, уличные мальчишки, или катают друг друга на салазках, или, отломив от водосточной трубы сосульку, сочно, с хрустением жуют её. Боже мой! Хотя бы раз в жизни попробовать сосульку. Должно быть, изумительный вкус. Но разве это возможно! "Ах, простуда! Ах, дифтерит! Ах, микроб! Ах, гадость!"
"Ох, уж эти мне женщины! – вздыхает Даня, серьезно повторяя любимое отцовское восклицание. – Весь дом полон женщинами – тётя Катя, тётя Лиза, тётя Нина, мама, англичанка… женщины, ведь это те же девчонки, только старые. Ахают, суетятся, любят целоваться, всего пугаются – мышей, простуды, собак, микробов. И Даню тоже считают точно за девочку. Это его-то! Предводителя команчей, капитана пиратского судна, а теперь знаменитого авиатора и великого путешественника! Нет! Вот назло возьму, насушу сухарей, отолью в пузырёк папиного вина, скоплю три рубля и убегу тайком юнгой на парусное судно. Денег легко собрать. У Дани всегда есть карманные деньги, предназначенные на дела уличной благотворительности".
Нет, нет, всё это мечты, одни мечты. С большими ничего не поделаешь, а с женщинами тем более. Сейчас же схватятся и отнимут. Вот нянька говорит часто: "Ты наш прынц". И правда, Даня, когда был маленьким, думал, что он – волшебный принц, а теперь вырос и знает, что он бедный, несчастный принц, заколдованный жить в скучном и богатом царстве.
II
Окно выходит в соседний двор. Странный, необычный огонь, который колеблется в воздухе из стороны в сторону, поднимается и опускается, исчезает на секунду и опять показывается, вдруг остро привлекает внимание Дани. Продышав ртом на стекле дыру побольше, он приникает к ней глазами, закрывшись ладонью, как щитом, от света фонаря. Теперь на белом фоне свежего только что выпавшего снега он ясно различает небольшую, тесно сгрудившуюся кучку ребятишек. Над ними на высокой палке, которой не видно в темноте, раскачивается, точно плавает в воздухе, огромная разноцветная бумажная звезда, освещённая изнутри каким-то скрытым огнём.
Даня хорошо знает, что всё это – детвора из соседнего бедного и старого дома, "уличные мальчишки" и "дурные дети", как их называют взрослые: сыновья сапожников, дворников и прачек. Но Данино сердце холодеет от зависти, восторга и любопытства. От няньки он слыхал о местном древнем южном обычае: под рождество дети в складчину устраивают звезду и вертеп, ходят с ними по домам – знакомым и незнакомым, – поют колядки и рождественские кантики и получают за это в виде вознаграждения ветчину, колбасу, пироги и всякую медную монету.
Безумно-смелая мысль мелькает в голове Дани, – настолько смелая, что он на минуту даже прикусывает нижнюю губу, делает большие, испуганные глаза и съёживается. Но разве в самом деле он не авиатор и не полярный путешественник? Ведь рано или поздно придётся же откровенно сказать отцу: "Ты, папа, не волнуйся, пожалуйста, а я сегодня отправляюсь на своём аэроплане через океан". Сравнительно с такими страшными словами, одеться потихоньку и выбежать на улицу – сущие пустяки. Лишь бы только на его счастье старый толстый швейцар не торчал в передней, а сидел бы у себя в каморке под лестницей.
Пальто и шапку он находит в передней ощупью, возясь бесшумно в темноте. Нет ни гамаш, ни перчаток, но ведь он только на одну минутку! Довольно трудно справиться с американским механизмом замка. Нога стукнулась о дверь, гул пошёл по всей лестнице. Слава богу, ярко освещённая передняя пуста. Задержав дыхание, с бьющимся сердцем, Даня, как мышь, проскальзывает в тяжёлые двери, едва приотворив их, и вот он на улице! Чёрное небо, белый, скользский, нежный, скрипящий под ногами снег, беготня света и теней под фонарём на тротуаре, вкусный запах зимнего воздуха, чувство свободы, одиночества и дикой смелости – всё как сон!..
III
"Дурные дети" как раз выходили из калитки соседнего дома, когда Даня выскочил на улицу. Над мальчиками плыла звезда, вся светившаяся красными, розовыми
и жёлтыми лучами, а самый маленький из колядников нёс на руках освещённый изнутри, сделанный из картона и разноцветной папиросной бумаги домик – "вертеп господень". Этот малыш был не кто иной, как сын иевлевского кучера. Даня не знал его имени, но помнил, что этот мальчуган нередко вслед за отцом с большой серьёзностью снимал шапку, когда Дане случалось проходить мимо каретного сарая или конюшни.
Звезда поравнялась с Даней. Он нерешительно посопел и сказал баском:
– Господа, примите и меня-а-а…
Дети остановились. Помолчали немного. Кто-то сказал сиплым голосом:
– А на кой ты нам ляд?!.
И тогда все заговорили разом:
– Иди, иди. Нам с тобой не велено водиться.
– И не треба.
– Тоже ловкий. мы по восьми копеек сложились.
– Хлопцы, да это же иевлевский паныч. Гаранька, это – ваш?..
– Наш!.. – с суровой стыдливостью подтвердил мальчишка кучера.
– Проваливай! – решительно сказал первый, осипший мальчик. – Нема тут тебе компании.
– Сам проваливай, – рассердился Даня, – здесь улица моя, а не ваша!
– И не твоя вовсе, а казённая.
– Нет, моя. Моя и папина.
– А вот я тебе дам по шее, – тогда узнаешь, чья улица…
– А не смеешь!.. Я папе пожалуюсь. А он тебя высекет…
– А я твоего папу ни на столечко вот не боюсь. Иди, иди, откудова пришёл. У нас дело товариское. Ты небось денег на звезду не давал, а лезешь.
– Я и хотел вам денег дать. целых пятьдесят копеек, чтобы вы меня приняли. А теперь вот не дам!..
– И всё ты врёшь!.. Нет у тебя никаких пятьдесят копеек.
– А вот нет – есть!..
– Покажи!.. Всё ты врёшь.
Даня побренчал деньгами в кармане.
– Слышишь?..
Мальчики замолчали в раздумье. Наконец сиплый высморкался двумя пальцами и сказал: