– Да, она так сказала, тогда для нее это было неожиданно. А теперь она вспомнила и утверждает: промокашку взял старшина.
– Ну что ж, – согласился я, – промокашка, безусловно, доказательство. Но, понимаешь, не единственное. Там был еще кисет. Ты его видел?
– Видел, – нетерпеливо ответил Агапов.
Мои вопросы начинали его злить. Ничего, потерпит.
– Ты видел, что вышито на кисете?
Он помолчал, и я ответил за него:
– На кисете вышита буква "К". Значит, имя или фамилия этого солдата начинается на "К". А старшину зовут Дмитрий, фамилия его Бокарев. Так-то вот.
Но на Агапова это не произвело ни малейшего впечатления.
– Это не имеет ровно никакого значения, – объявил он, – вряд ли молодой солдат занимался вышиванием. Вышивала эту букву женщина, та, что подарила ему кисет, и она могла поставить первую букву своего имени: Ксения, Клавдия...
Рассуждал он логично. По всему, неизвестный солдат – это старшина Бокарев. Но кисет, кисет... И один из солдат – Краюшкин. Славик этого не знает и, что самое смешное, не хочет знать. Он интересуется только старшиной. Он настолько убежден, что это старшина, что даже не спрашивает фамилии остальных. Ну и пожалуйста!
– Так что тебе от меня нужно? – спросил я.
– Мне нужен адрес старшины. Как ты его назвал?
Я повторил:
– Бокарев Дмитрий Васильевич.
Он вынул блокнот, ручку и записал это.
– А адрес?
– Адреса у меня нет.
– Как – нет? Наташа сказала, что есть.
– Я не знаю, что вам сказала Наташа, – я опять перешел на "вы" и тем самым пригласил и его это сделать, – но у меня их адресов нет. У меня есть только названия населенных пунктов, из которых они в свое время были призваны в ряды Красной Армии.
Так официально я все это сформулировал.
– Хорошо, – согласился Агапов, – а откуда был призван Бокарев?
– Село Бокари, Красноярского края.
Он записал, потом спросил:
– Точно?
– Не знаю, – усмехнулся я, – я при этом не был. Так значится в справке военного архива.
– Вы можете показать мне эту справку?
Ну вот, наконец он понял, что мне нельзя "тыкать".
Мне не хотелось показывать ему справку. Я даже опасался, что он положит ее в карман. От хама всего можно ожидать. Но нет, побоится, нас тут много, а он один.
Я вынес из вагончика список.
Он поднес его к очкам, взялся за ручку и блокнот. Я думал, он сейчас его перепишет. Но нет, он только сверил со списком свою запись о Бокареве. Запись оказалась правильной, и он вернул мне список. Больше его никто не интересовал. И это понятно. Ведь его не интересовал солдат сам по себе. Для него он был всего лишь исторический персонаж. И этот персонаж, видно, уже готов в его воображении, под это он и подгоняет факты. А может быть, он вовсе не историк Просто легкомысленный, поверхностный человек, организатор всякого рода сенсаций и шумих.
Как бы в подтверждение моих мыслей Агапов сказал:
– Между прочим, установлено: старшина прятался в нашем доме, на сеновале, и, выйдя оттуда, разгромил штаб.
Ах вот оно что! Товарищ Агапов, оказывается, имеет некоторое отношение к подвигу.
Он встал, положил в карман блокнот, сунул авторучку и, обращаясь ко всем и ни к кому, сказал:
– До свидания!
Кто-то из ребят что-то пробормотал в ответ. А кто и ничего не пробормотал. Этот тип всем не понравился.
Только Люда громко и насмешливо произнесла:
– Наше вам се!
"Се" обозначало у нее "сердечный привет".
Некоторое время мы сидели молча, потом Юра сказал:
– Ну ты и фрукт!
– Что ты имеешь в виду? – удивился я.
– За этим ездил в Москву?
– Попутно.
– И правильно сделал, – похвалил Андрей.
– А в чем суть? – спросил Виктор Борисович. – Я не все понял в вашем споре.
Я рассказал и саму историю, и ее суть, и почему Славик настаивает на Бокареве, привел все доказательства "за" и "против" Бокарева, "за" и "против" Краюшкина и Вакулина.
– Все же самые убедительные доказательства – в пользу старшины, – заметил Виктор Борисович.
Все согласились, что неизвестный солдат, скорее всего, старшина Бокарев. Причем Маврин выдвинул такой аргумент:
– Из этих пяти только он один и мог разгромить штаб. Остальные шоферня – они и гранаты не умеют бросать.
Но все также согласились, что надо точно выяснить и зря молодой Агапов так торопится. В объяснение его торопливости тот же Маврин выдвинул неожиданную версию.
– Выдали они нашего солдата, вот и заметают следы.
– Да нет, – решительно возразил я, – никто никого не выдавал, это вполне порядочные люди, там совсем другое.
Однако нелепое предположение Маврина оказалось предметом нашего спора.
– Все могло быть, – сказал Андрей, – в войну все было. На его месте любой бы торопился.
– Я бы не торопился, – возразил я. – Если бы кто-нибудь сказал про моего отца, что он предатель, я бы просто дал этому человеку по морде.
– А если бы к этому были доказательства? – спросил Юра.
– Я бы сказал: пожалуйста, давайте их обсудим, давайте исследуем историю каждого из пяти солдат, чтобы все было абсолютно ясно. Я бы не торопился.
– А если Славик не верит своей бабушке? – настаивал Юра. – Сейчас она хорошая, а двадцать пять лет назад испугалась немцев. Вот он и не хочет никакого исследования. Хочет доказать, что их солдат разгромил штаб, а потому, значит, они его не выдали.
– Это ты брось! – вмешался Маврин. – Раз выдали немцам нашего солдата, то и нечего защищать.
– Что же ему, родных предавать? – возразил Юра.
При всей нелепости мотива спор начинал приобретать остроту.
Я сказал:
– Отца нельзя предавать. Отцу надо верить.
– Но исторические факты?! – возразил Андрей.
– Я не хочу знать никаких исторических фактов, – закричал я, – сын не может предавать своего отца! Если мы не будем верить в своих отцов, тогда мы ничего не стоим.
– Чего ты кричишь! – сказал Андрей. – Разобраться надо, а ты кричишь. На свете есть подлецы, у подлецов есть дети. Что же этим детям – защищать своих отцов-подлецов?
Вопрос был поставлен коварно. Все смотрели на меня, ждали моего ответа. И во взгляде Люды я заметил что-то такое особенное. Видно, неважно у нее сложилось с родителями.
– Говорите что хотите, – сказал я, – но я убежден в одном: сын не может быть судьей своего отца. Если мой отец преступник, я не могу быть его защитником. Но я не могу и быть его обвинителем. Пусть его судит суд, общество, пусть его вина падет и на меня, и позор пусть падет на меня. Если я не сумею жить с этим позором, я умру.
– А он дело говорит, – заметил Андрей.
Юра скривил губы:
– В теории все выглядит красиво.
– Между прочим, – опять сказал я, – эти пять солдат считаются исчезнувшими при загадочных обстоятельствах, по их делу велось следствие. Возможно, их родным сообщили, что они дезертиры. Мы здесь похоронили героя, разгромившего немецкий штаб, а его сын ходит по свету с мыслью, что его отец дезертир. Должен он этому верить? Нет, не должен! Дезертир! Докажите, что он дезертир! Покажите этого дезертира! Где он сейчас? Если мы не верим в своих отцов, то и не должны искать их могил.
Я никогда не произносил таких длинных речей. Но что-то очень возбудило меня в этом разговоре.
Люда встала и, не говоря ни слова, ушла в свой вагончик.
22
Председатель сельсовета шел по широкой деревенской улице. По обе ее стороны стояли большие бревенчатые черно-серые избы под тесовыми крышами, кое-где поросшими зеленым мохом.
Село стояло на горе, огороды тянулись по ее склону до самого берега, где сушились на подпорках сети, покачивались на воде лодки, привязанные к врытым в землю столбикам.
Могучая река, широко и быстро огибая острова и устремляясь в бесчисленные протоки, несла свои светлые, прозрачные воды. Над рекой нависали высокие скалы, обрывы, усеянные гранитными россыпями, прослоенные бурыми, желтыми, серыми известняками, обнажившими первозданное строение земли. За скалами вздымался в гору сплошной, бескрайний, непроходимый лес – тайга.
На лице председателя было важное и озабоченное выражение человека, сознающего и значительность своей должности, и необычность предстоящего дела. И чем ближе подходил он к дому Бокаревой, тем суровее становилось его лицо. Хоть был он молод и председательствовал всего год, он твердо усвоил правило: чем сложнее вопрос, тем официальнее надо выглядеть, особенно если имеешь дело с женщиной.
Дом Бокаревой ничем не отличался от других домов в селе: выходил на улицу торцом, окна в резных наличниках, выкрашенных фиолетовой краской, крыльцо во дворе, огороженном плотным забором из вертикально поставленных досок и вымощенном тоже досками, с пустыми надворными постройками и развешанной для сушки рыбой.
И внутри изба эта была такой же, как и другие избы. Большая горница, за ней спальня. В переднем углу божница – полочка с иконами, в другом – угловик с зеркалом и вышитым полотенцем, на стене фотографии, за перегородкой кухня. У печки хлопотала хозяйка Антонина Васильевна Бокарева, маленькая старушка лет семидесяти, а может, и больше.
– Здравствуйте, Антонина Васильевна, – сказал председатель официально и вынул из портфеля бумагу, – письмо получено насчет сына вашего, Дмитрия.
Антонина Васильевна улыбнулась, подняла палец к уху, показала, что плохо слышит.
Председатель повысил голос, отчего он зазвучал еще официальнее:
– Нашлась могила, где похоронен сын ваш, Дмитрий.
Она опустилась на скамейку, положила на колени натруженные руки, помолчала, потом спросила:
– Где могилка-то?
Председатель заглянул в письмо:
– Город Корюков. Слыхали?
– Кто нашел-то?
– Школьники нашли. Запрашивают из газеты: в каком году погиб Бокарев Дмитрий, какие письма с войны от него были?
Антонина Васильевна помолчала, потом дрогнувшим голосом произнесла:
– Вот и нашлась Митина могилка...
Наступила та тягостная минута, которой председатель больше всего опасался: начнутся слезы, причитания, и никакая тут официальность не поможет, и слова не помогут, потому что слова еще больше подогревают, и женщины начинают выть в голос.
Выручила соседка, Елизавета Филатовна, бойкая бабенка из тех, кто первые все узнают и кому до всего есть дело. Именно за это председатель ее не любил, но сейчас был доволен ее появлением.
Она вбежала в дом, возбужденно заговорила:
– Радость-то какая: не раскиданы, значит, по земле его косточки. Уж такое тебе утешение, Васильевна, на старости лет, такое утешение...
Председатель благоразумно отошел в сторону и стал разглядывать висевшие на стене фотографии.
Он увидел на снимке бравого, щеголеватого старшину с гвардейским значком на груди и медалью "За отвагу", с широким командирским ремнем и портупеей через плечо. Это и был пропавший без вести почти тридцать лет назад сын хозяйки – Дмитрий Бокарев. Был он на снимке одних лет с председателем.
– Орел, чистый орел, – говорила между тем соседка Елизавета Филатовна, – смелый был, рисковый. Еще в мальчишках с отцом на медведя ходил. Я, бывало, говорю ему: "Митенька, малой ты еще в лес-то ходить". А он на меня этак-то посмотрит, отвернется: не встревай, мол, баба, не в свое дело.
Антонина Васильевна не голосила, не причитала, не плакала, сидела, сложив на коленях натруженные руки, молча слушала соседку.
А та продолжала возбужденно:
– Потом сам белку добывал. А уж из лесу придет, все девки его. Парень видный, бравый.
Председатель обвел избу задумчивым взглядом человека, которому что-то открылось. Что именно открылось, он не мог сказать, но что-то было особенное в этом молодом, юном лице бравого старшины, пропавшего без вести в войну, почти тридцать лет назад, в скорбном молчании его матери, только теперь узнавшей, что нашлась его безвестная могила.
– Вам, может, надо чего? – спросил он. – Может, крышу покрыть?
Из-за его спины Елизавета Филатовна сделала знак Антонине Васильевне: проси, мол, пользуйся случаем.
– Постоит еще крыша, – тихо ответила Антонина Васильевна.
Соседка с досадой передернула плечами: не воспользовалась, старая... Заискивающе улыбаясь, сказала:
– Ограду бы надо поправить.
Председатель вопросительно посмотрел на Бокареву.
– Ничего не надо, все есть, – по-прежнему тихо ответила Антонина Васильевна.
Соседка сменила разговор:
– Карточку небось с могилки пришлют.
– Все, что положено, сделают, – опять входя в свою должностную роль, объявил председатель официально.
– Как же разыскали его могилку-то? – спросила Елизавета Филатовна.
– Нашлись добрые люди, разыскали, – сказала Антонина Васильевна.
23
Они далеко углубились в пшеницу, когда услышали рев самолетов – немцы бомбили пустую МТС.
Самодельные носилки с Вакулиным были тяжелы. В Корюков они пришли уже затемно.
В крайнем доме горел свет. Бокарев сильно и требовательно постучал в дверь. Ее открыл сухощавый мужчина лет сорока, с встревоженным и угрюмым лицом.
Они внесли Вакулина, положили на диван.
Хозяин молча смотрел на них.
– Госпиталь далеко? – спросил Бокарев.
– В школе был, – ответил хозяин, – сейчас не знаю.
– Почему не знаете?
– Наши сегодня ушли.
– Так, – пробормотал Бокарев, – ладно, разыщем: может, остался кто. А раненый пусть у вас пока полежит. Скоро вернемся, заберем. Как ваша фамилия?
– Михеев.
– Посмотрите за раненым, накормите, подушку дайте, – приказал Бокарев и наклонился к Вакулину: – Ваня, ты как?
– Ничего, – слабо улыбнулся Вакулин, – я идти могу.
Он сделал попытку подняться.
– Лежи! – приказал Бокарев. – Без меня никуда!
Он подозрительно осмотрел комнату, спросил хозяина:
– Кто еще в доме?
– Семья... Жена, дети.
– Сам почему не в армии?
– Освобожден по болезни.
Бокарев опять подозрительно осмотрелся вокруг, открыл дверь в соседнюю комнату – там на кроватях спали дети.
Бокарев положил рядом с Вакулиным трофейный автомат, выразительно посмотрел на хозяина, спросил:
– Как пройти к госпиталю?
– А вот проулком на соседнюю улицу, там и школа.
Бокарев и Краюшкин свернули в переулок и вышли на длинную, видно главную, улицу. В середине ее высилось двухэтажное кирпичное здание школы.
Здание было пусто, окна открыты, ветер шевелил синие полосы оборванной маскировки, на полу валялась бумага, обрывки бинтов, стоял запах йода, карболки – медсанбат ушел.
– Не миновать мне штрафной роты, – мрачно проговорил Бокарев.
– В чем твоя вина? – возразил Краюшкин.
– Потерял людей, значит, виноват, – сказал Бокарев. – Ладно! Где-нибудь переночуем, утром мобилизуем подводу, заберем Вакулина и будем догонять своих.
Тусклый свет коптилки освещал стол, за которым сидели Бокарев, Краюшкин, хозяйка дома – Агапова, средних лет женщина, и ее дочь – девочка лет двенадцати. Бокарев дремал, положив голову на сложенные на столе руки.
Колыхалось неровное пламя, вырывало из темноты лица сидящих за столом, а иногда и кусок стены, где висела фотография человека в кавалерийской форме рядом с конем, которого он держал за повод.
Девочка делала уроки.
– Школы нет, – вздохнула Агапова, – а заниматься нужно.
– Это уж обязательно, – поддакнул Краюшкин, – образование – оно требует системы.
– Не встречался ли вам Агапов Сергей Владимирович? Давно ничего нет от него.
– Был у нас один Агапов, – сказал Краюшкин и посмотрел на девочку, – точь-в-точь один портрет.
– Он конник.
Бокарев оторвал голову от стола:
– Конник – это другой род войск. Подвижные части.
– Как в песне-то поется, – подхватил Краюшкин, – "нынче здесь, а завтра там". По себе знаю: получать письма – это мы любим, а отвечать – недосуг. Да и о чем писать? Война кругом – одно расстройство. Кончится – тогда наговоримся.
– Как для кого она кончится, – вздохнула Агапова.
– Дело известное, – согласился Краюшкин, – у кого грудь в крестах, у кого голова в кустах.
Краюшкин через плечо девочки заглянул в учебник: там были нарисованы хрестоматийные дома, сады, реки, лошади, коровы. Потрогал карандаш, понюхал промокашку.
– У моих ребят точно такой учебник был и карандаш, и промокашка вот точно так же пахла – чернилами. Есть у тебя еще такая?
– Есть, новая.
– Новую ты себе оставь, а мне эту отдай, – попросил Краюшкин.
– Берите.
Краюшкин понюхал промокашку, свернул, положил в карман вместе с фотографией, где были сняты впятером: он, Бокарев, Вакулин, Лыков и Огородников.
– Зачем она тебе? – спросил Бокарев.
– На память, ребятишками пахнет, – улыбнулся Краюшкин.
Вакулин лежал на диване в доме Михеева. Он старался лежать неподвижно – тогда казалось, что не так болит: болело только при движении, а так он ощущал равномерные толчки и думал, что внутри у него, наверно, нарывает.
Он думал и о том, что ему не следовало переползать на новое место. Когда он менял точку стрельбы, в него и попала нуля, и пуля эта, наверно, в животе, а может, и прошла навылет. Он больше склонялся к тому, что пуля в животе: он чувствовал там что-то острое и колющее, особенно при движении.
Он не засыпал, дожидаясь Бокарева и Краюшкина. Если медсанбат ушел, они найдут врача: старшина молодец, он и врача достанет и сделает все, что требуется.
Вспомнилась ему Нюра – первая в его жизни девчонка; вот так встретилась, и странно все получилось. Потом вспомнил Рязань, Рюмину рощу, куда ходили они гулять летом, городской сад, и Оку, и Солотчу, куда ездили в воскресенье на машинах, и гараж в бывшей церкви возле старого базара. И опять вспоминал Нюру, ее горячие худые руки...
Он проснулся от чьего-то прикосновения. Перед ним в белье стоял хозяин.
– Немцы, слышишь, солдат?
Вакулин отчетливо услышал грохот танков. Сквозь прорези ставен уже пробивался первый утренний свет.
Дверь в спальню была открыта, и Вакулин увидал на кровати две детские головки: дети со страхом смотрели на него.
– Уходить надо, солдат, – тихо, но спокойно, твердо и рассудительно сказал Михеев, – немцы тебя убьют: зачем ты им такой, раненный?! А мне и детишкам – расстрел за укрывательство. Ни тебе это не надо, ни мне. Я тебя на зады выведу, балкой уйдешь, там карьеры старые, а потом лес. Трудно тебе идти, а все-таки – шанс, спасешься!
Вакулин приподнялся.
Кольнула острая боль, бинты нестерпимо жали; хотелось их сорвать – срывать нельзя.
Михеев помог ему подняться, набросил автомат на плечо, сунул в руку палку, вывел в сад; поддерживая, подвел к калитке. Вакулин ковылял, опираясь на палку и на плечо Михеева. Он чувствовал все ту же острую, колющую боль, но превозмогал ее, возбужденный грохотом танков на соседней улице.
Михеев осторожно приоткрыл калитку, выглянул на улицу, показал: