Вам, наверное, будет интересно узнать, как московский школьник Шура, приехав на лето в город Белогорск и имея переэкзаменовку по русскому языку, вдруг сам превратился в… учителя. И о том, как Шура и его белогорский друг Саша помогали спасать одного очень хорошего человека. И ещё о том, как на следующий год Шура вновь отправился в Белогорск, получив телеграмму всего из двух слов: "Приезжай немедленно!" Зачем его так срочно вызывали? Для очень важных, увлекательных и весёлых дел. А для каких именно - об этом вы узнаете, когда прочтёте книгу.
Рисунки Б. Винокурова.
Содержание:
-
Часть первая - Я становлюсь Шурой 1
-
"Не забудь про самое главное!" 1
-
Как я летом двойку получил 2
-
Я становлюсь Шурой 3
-
У реки Белогорки 4
-
"Я приехал! Приехал!" 5
-
"Но в то же время…" 6
-
Пираты 7
-
Чистые промокашки 8
-
Похищение 9
-
Я становлюсь поэтом 10
-
Сашина тайна 10
-
Я становлюсь учителем 11
-
"Неистребимый" 12
-
Однажды ночью 13
-
Неожиданный экзамен 15
-
Два письма 16
-
-
Часть вторая - Всё началось с велосипеда 16
-
"Приезжай немедленно" 16
-
Я рыдаю 16
-
Всё началось с велосипеда… 18
-
Источник полноты 19
-
Город будет прекрасен 21
-
Я пускаю пузыри 22
-
Я проявляю инициативу! 25
-
Я продолжаю проявлять инициативу 26
-
Мешок из старых портьер 28
-
Туда и обратно… 29
-
"Приходите к нам лечиться!" 31
-
И ещё прекраснее… 33
-
Анатолий Алексин
Саша и Шура
Часть первая
Я становлюсь Шурой
"Не забудь про самое главное!"
Всю свою сознательную жизнь я мечтал ездить и путешествовать.
Помню, например, когда я был ещё совсем маленьким, я каждый день ездил с бабушкой на трамвае в детский сад. Тогда я мечтал стать вагоновожатым. Дома я вытаскивал на середину комнаты старый деревянный чемодан и ставил его "на попа". Это был электромотор. Сам я усаживался на табуретке перед чемоданом и три часа подряд вертел ручку от мясорубки. На "поворотах" я постукивал чайной ложечкой по дну старой, закопчённой алюминиевой кастрюльки - давал звонки. "Лезут под самые колёса! Жизнь, что ли, надоела?" - бормотал я себе под нос. Я слышал, что так именно ругаются вагоновожатые.
За моей спиной были расставлены стулья. На самом последнем стуле всегда сидела бабушка с кожаной авоськой на груди (я приспособил к сумке верёвочные тесёмки). Бабушка была одновременно и кондуктором и контролёром. Но только иногда бабушка засыпала, уронив голову на авоську, - наверное, уставала от длинного пути. И тогда я вместо неё шёпотом объявлял остановки и шёпотом кричал на пассажиров: "Ну, что остановились? Проходите вперёд, там люди на подножке висят!"
Но на самом деле в моём вагоне был только один взаправдашний пассажир - чёрный кот, по имени "Паразит". Это бабушка его так назвала за то, что он однажды съел целую миску куриных котлет. Больше кот никогда ничего не таскал, а имя за ним так и осталось. Только называли мы его не как-нибудь грубо, а, наоборот, очень даже ласково: Паразитиком или даже Паразитушкой.
Наш чёрный кот не был знаком с правилами уличного движения - он то и дело выпрыгивал из вагона на полном ходу. Я резко тормозил, бабушка штрафовала Паразита. Но это на него нисколько не действовало, и он снова выпрыгивал на ходу, не понимая, что рискует жизнью.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды, в воскресенье, мы с мамой не поехали в Химки. Там я первый раз увидел большие, какие-то очень важные и неторопливые пароходы - и сразу захотел стать капитаном дальнего плавания. Стулья расставлялись по-прежнему, но сам я залезал в перевёрнутую вверх ножками табуретку, которую ставил на обеденный стол. Это был капитанский мостик. Паразит даже в самые сильные штормы смело выпрыгивал за борт. А я с мостика бросал ему надутую велосипедную шину - это был спасательный круг.
Но больше всего я мечтал поехать куда-нибудь далеко-далеко, без мамы, без папы и вообще без взрослых. Чтобы никто не говорил мне, что пить воду из бачка опасно (а вдруг недокипела!), стоять у открытого окна рискованно (вдруг искра от паровоза в глаз попадёт!), а переходить на ходу из вагона в вагон просто-таки смертельно. И чтобы я мог, как Паразит, бегать и выпрыгивать куда и как захочу.
Прошло много лет… И вот наконец моя мечта сбылась! Я поехал один, да ещё на поезде, да ещё на всё лето, и не куда-нибудь на дачу, а далеко - в другой город, к маминому папе, то есть к моему дедушке.
Правда, мама попыталась с самого начала всё испортить. Она как вошла в вагон, так сразу тяжело вздохнула, словно у неё горе какое-нибудь случилось:
- Вот приходится сына одного отправлять. Может, возьмёте над ним шефство, товарищи?
У окна стоял военный. Он был невысокого роста, но такой широкоплечий, что загораживал всё окно, и мы сперва даже не могли увидеть бабушку, которая стояла на перроне и тихонько помахивала нам ладошкой. Услышав мамины слова, военный обернулся, и я увидел, что это подполковник-артиллерист. Подполковник оглядел меня так внимательно, что мне сразу захотелось поправить пояс и пригладить волосы.
- А что ж над ним шефствовать? - удивился он. - Взрослый, вполне самостоятельный парень!
"Какой замечательный человек! - подумал я. - Настоящий боевой офицер! Вот, наверное, сейчас скажет: "Да я в его годы…" Но подполковник ничего про себя "в мои годы" не вспомнил, а снова отвернулся к окну.
И тут же я понял, что не одни только хорошие и сознательные люди на свете живут.
На нижней полке полулежала толстая-претолстая, или, как говорят, полная, женщина с бледным, очень жалостливым лицом. Но я уже заметил: бывают такие жалостливые люди, на которых только взглянешь - и сразу не захочется, чтобы они тебя жалели или делали тебе что-нибудь доброе. Женщина лежала с таким видом, как будто весь вагон был её собственной квартирой и она уже очень-очень давно жила в этой квартире. А вокруг было полно всякой еды, завёрнутой в бумагу и засунутой в баночки, как бывает у нас на кухне перед Новым годом.
В уголке сидел мальчик с таким же точно бледным и жалостливым лицом, только очень худенький. На голове у него была бескозырка с надписью "Витязь". А ноги его были накрыты пледом, на котором в страшных позах застыли огромные жёлтые львы.
Полная женщина - её звали Ангелиной Семёновной - приподнялась и схватила маму за руку:
- Ах, мужчины этого не понимают! Конечно, я присмотрю за ребёнком! (Так прямо и сказала: "за ребёнком"!) Я его познакомлю со своим Веником.
Я подумал: "Бывают же такие имена: "Веник"!.. Ещё бы метёлкой назвали!" - и засмеялся.
- Вот видите, как он доволен! - воскликнула Ангелина Семёновна. - Меня все дети любят, просто обожают!
Подполковник отвернулся от окна и удивлённо взглянул на меня, точно хотел спросить: "Неужели вы и в самом деле так уж её любите?" За всех детей я отвечать не мог, но мне лично Ангелина Семёновна не очень понравилась. И вообще, я не понимал, как можно про самого себя сказать: "Меня все обожают".
Оказалось, что Ангелина Семёновна и Веник тоже ехали в Белогорск, но каким-то "диким способом". Что это значит, я тогда не понял. Мне сразу вспомнилась школа, потому что математик Герасим Кузьмич часто нам говорил: "Задача простая, а вы решаете её каким-то диким способом".
- Мы - дикари! - сказала Ангелина Семёновна. - А это, - она нежно наклонилась к Венику, - мой маленький дикарёныш. Хочу залить его сметаной и молоком.
Мне представилось, как бледный "витязь", по имени Веник, барахтается в сметане и молоке и пускает белые жирные пузыри. Я снова засмеялся.
- Вы оставляете своего сына в прекрасном настроении, - заявила Ангелина Семёновна. - Он среди родных людей!
Но мама перед уходом всё-таки обратилась к подполковнику:
- Вы уж тоже присмотрите, пожалуйста, за моим Сашей. Ладно?
Подполковник кивнул - и она перестала сутулиться, словно у неё гора с плеч упала.
Потом мама пожелала всем счастливого пути, поцеловала меня и пошла на перрон, к бабушке.
На перроне она сложила ладони рупором и крикнула:
- Не забудь про самое главное! Не забудь!..
И, разрушив свой рупор, погрозила мне пальцем. Подполковник, тоже глядевший в окно, конечно, ничего не понял.
А я всё понял - и у меня сразу испортилось настроение.
Как я летом двойку получил
Лишь только тронулся поезд, Ангелина Семёновна сейчас же начала "шефствовать" надо мной.
Прежде всего она попросила, чтобы я уступил её Венику свою нижнюю полку.
- Он у меня очень болезненный мальчик, ему наверх карабкаться трудно, - сказала Ангелина Семёновна.
- Альпинизмом надо заниматься, - усмехнулся подполковник, которого звали Андреем Никитичем.
- Веник обойдётся без посторонних советов. У него есть мама! - отрезала Ангелина Семёновна. Она вообще косо поглядывала на Андрея Никитича.
А я, конечно, с удовольствием уступил нижнюю полку, потому что ехать наверху куда интересней: и на руках можно подтягиваться, и в окно смотреть удобней.
Но это было только начало.
Ангелина Семёновна очень точно знала, на какой станции что должны продавать: где яички, где жареных гусей, а где варенец и сметану. На первой же большой остановке она попросила меня сбегать на рынок, который был тут же, возле перрона.
"И так уж продуктовый магазин в вагоне устроила! - подумал я. - Куда же ещё?.." Мне очень хотелось побегать вдоль вагонов, добраться до паровоза, посмотреть станцию, но пришлось идти на рынок. Сама Ангелина Семёновна командовала мной сквозь узкую щель в окне: "Вон там продают куру! (Она почему-то называла курицу "курой".) Спроси, почём кура… Ах, очень дорого!.. А вон там огурцы! Спроси, почём… Нет, это невозможно!"
В результате я так ничего и не купил. Но Ангелина Семёновна объяснила мне, что для неё, оказывается, самое интересное - не покупать, а прицениваться.
То же самое было и на второй большой остановке. А на третьей я не стал спрыгивать вниз, нарочно повернулся носом к стенке и тихонько захрапел. Но Ангелина Семёновна тут же растолкала меня. Она сказала, что спать днём очень вредно, потому что я не буду спать ночью, а это отразится на моём здоровье, за которое она отвечает перед мамой, - и поэтому я должен сейчас же бежать на станцию за варенцом.
- Вы просто эксплуатируете детский труд, - не то в шутку, не то всерьёз заметил Андрей Никитич. - Послали бы своего Веника. Ему полезно погулять на ветерке - вон какой бледный!
Ангелина Семёновна очень разозлилась.
- Да, Веник - болезненный мальчик! - сказала она так, будто гордилась его болезнями. - Но зато он отличник, зато прочитал всю мировую литературу! Он даже меня иногда ставит в тупик.
- А за что это "зато" он отличник? - спросил Андрей Никитич своим спокойным и чуть-чуть насмешливым голосом. - Можно подумать, что одни только хлюпики похвальные грамоты получают. Вот Саша, наверно, тоже хорошо учится.
При этих словах у меня как-то неприятно засосало в том самом месте, которое называют "под ложечкой".
- И у меня племянник отличник, - продолжал Андрей Никитич, - а такие гири поднимает, что мне никогда не поднять.
- Ну, Веник циркачом быть не собирается! - заявила Ангелина Семёновна. И сама поплелась на станцию.
С тех пор она больше не разговаривала с Андреем Никитичем. Да и со мной тоже. Ко мне она обращалась только в самых необходимых случаях. Например, говорила: "Мне нужно переодеться". И мы с Андреем Никитичем оба выходили в коридор.
Он тоже, как и Ангелина Семёновна, хорошо изучил наш путь и знал, казалось, каждую станцию. Но только совсем по-другому.
- Видишь кирпичную коробку? - спрашивал он. - Это консервный завод. Сома в томате любишь? Так вот здесь, на той вон речке, что за станцией, этого ленивого сома в сети загоняют, а потом уж в томат и в банку!.. А вон там, за поворотом, большущий совхоз. Животноводческий!.. Когда в самолёте летишь, кажется, что облака с неба вниз спустились и ползают по земле. А на самом деле это белые овцы. Стада овец!
Андрей Никитич ехал в гости к брату.
- Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать, - сказал он. - А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду…
Я как услышал, что Андрею Никитичу надо лечиться, так прямо ушам своим не поверил. Зачем, думаю, такому силачу лечиться? Ведь Андрей Никитич в два счёта справился с окном, которое, как говорили проводники, "заело" и которое они никак не могли открыть.
Он заметил моё удивление и сказал:
- Да, облицовка-то вроде новая, не обносилась ещё, а мотор капитального ремонта требует.
- Какой мотор? - удивился я.
Андрей Никитич похлопал себя по боковому карману - и я понял, что у него больное сердце.
- Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой - и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется…
Андрей Никитич заходил по коридору. Шаги у него вдруг стали медленные и тяжёлые-тяжёлые, как будто он на протезах ходил.
Потом он остановился возле окна, погрузил все десять пальцев в свои густые, волнистые волосы и стал изо всей силы ерошить их, словно грустные мысли отгонял.
- А ведь я на следующей станции за Белогорском вылезаю, - сказал Андрей Никитич. - Выходит, соседями будем.
Я очень обрадовался:
- Приходите к нам в гости! А? Вам ведь, наверно, гулять полезно? И дедушка как раз доктор…
Я достал нарисованный мамой план городка. Там была и дорога, которая вела от станции к дедушкиному домику. Это мама для меня нарисовала, чтобы я не заблудился. Андрей Никитич долго разглядывал план и чего-то ухмылялся про себя.
- Ладно, - говорит, - как-нибудь нагряну.
Вечером Андрей Никитич достал из бокового кармана маленькие, как будто игрушечные, походные шахматы, и мы стали сражаться. Я не выиграл ни одной партии. Но Андрей Никитич не предлагал мне фору, не давал ходов назад и долго обдумывал каждый ход. Мне это очень нравилось, и я сдавался с таким радостным видом, что Венику издали, наверное, казалось, будто я всё время одерживаю самые блистательные победы.
Венику тоже захотелось сыграть в шахматы. Но я заметил, как Ангелина Семёновна наступила ему на ногу, он испуганно заморгал глазами и уткнулся в книгу.
А ночью я вдруг проснулся оттого, что вспыхнул верхний, синий свет. Я приоткрыл глаза и увидел, что Андрей Никитич ищет что-то в боковом кармане кителя, который висел у него над головой на гнутой алюминиевой вешалке. Наконец он вытащил из кармана кусочек сахара. От синей лампы и белоснежный сахар, и серебристая вешалка, и зелёный китель, и лицо Андрея Никитича - всё казалось синим.
"Проголодался он, что ли? - удивился я. - Вот странно, взрослый, а сладкое любит. В боевом кителе сахар таскает!" Но тут я увидел, что Андрей Никитич достал из-под подушки маленький пузырёк, стал капать из него на сахар и шевелить губами - отсчитывать капли. Потом он спрятал пузырёк обратно под подушку, а сахар положил в рот - и вдруг тяжело задышал. Я вспомнил, что так же вот принимала лекарство моя бабушка, когда у неё, как она говорила, "сосуды лопались".
Я приподнялся и тут только разглядел, что лицо у Андрея Никитича очень бледное (издали-то мне синяя лампа мешала разглядеть), а на лбу выступили крупные капли.
- Андрей Никитич, вам плохо? - тихонько прошептал я. - Может, нужно что-нибудь?
- Нет, нет… Ничего не нужно, - шёпотом ответил он и через силу улыбнулся. - Спи… Тебе ведь завтра вставать рано.
Я потушил синюю лампу, но долго ещё не решался уснуть: а вдруг Андрею Никитичу станет плохо и нужна будет срочная помощь? Чтобы не слипались глаза, я стал глядеть в окно. А за окном медленно просыпалось утро. Понизу стелился белый туман, а поверху - такие же белые клубы от паровоза. Между этими дымками, как на длинном-предлинном экране, проносились поля, деревни, неровные, словно с отбитыми краями, голубые блюдца озёр…
Так незаметно я и заснул.
Разбудил меня Андрей Никитич. Вид у него был самый бравый, лицо было чисто выбрито и очень приятно пахло одеколоном и чем-то ещё. Мне показалось, что это запах свежей студёной воды. Это ведь только говорят, что вода не имеет запаха, а на самом деле имеет, и даже очень приятный.
Внизу в полной боевой готовности, окружённая своими бесчисленными чемоданами, узелками и сумками, восседала Ангелина Семёновна. А Веник читал книгу, тихо забившись в угол скамейки.
Он вообще всю дорогу читал. А говорил очень мало и всё какими-то мудрёными фразами. Например, вместо "хочу есть" он говорил "я проголодался", а вместо "хочу спать" - "меня что-то клонит ко сну".
Я быстро собрал свои вещички в маленький чемодан, который у нас дома называли командировочным, потому что папа всегда ездил с ним в командировки. Мы с Андреем Никитичем вышли в коридор. И тут я, помню, тяжело вздохнул. И вагон наш, сбавляя скорость, тоже тяжело вздохнул, словно ему не хотелось отпускать меня.
Я вообще заметил, что в поезде как-то часто меняется настроение. Вот, например, в первые часы пути мне всё казалось очень интересным, просто необычайным: и стук колёс где-то совсем близко, прямо под ногами, и настольная лампа, похожая на перевёрнутое ведёрко, и лес за окном, то подбегающий к самому поезду, то убегающий от него… Но уже очень скоро меня стало разбирать любопытство: а какой из себя этот самый Белогорск? А как я там жить буду? И уже хотелось, чтобы поскорее замолчали колёса и поскорее я добрался до дедушки. А вот сейчас мне стало грустно… Я успел привыкнуть ко всему в вагоне, особенно к Андрею Никитичу, и очень не хотел с ним расставаться.