Впрочем, наш плот, был уже не плотом и не океанским пароходом, а спасательным судном и носил очень оригинальное имя - "Хузав". Название это придумал Саша; в расшифрованном виде оно обозначало: "Хватай утопающего за волосы". Мы все назывались теперь "хузавами". Слово это звучало довольно-таки необычно и было похоже на название древних ископаемых животных - всяких там ихтиозавров и бронтозавров.
Саша ещё в самый первый день нашего знакомства сказал, что на плоту необязательно плыть куда-нибудь далеко, за тридевять земель, что плот может приносить пользу и здесь, в Белогорске. И вот, поскольку Белогорка была коварной рекой, мы решили на своём плоту спасать утопающих.
Но утопать, к сожалению, никто не собирался. "Дикари", напуганные рассказами о воронках, ямах и холодных течениях, купались очень осторожно. Они, как правило, заходили в воду по пояс и начинали, радостно повизгивая, плескаться, словно сидели в корыте или в ванне.
Если же кто-нибудь всё-таки доплывал до середины реки, мы тут же устремлялись на помощь. Саша с капитанского мостика приказывал мне приступать к спасательным работам. Я спускал на воду длинный шест. Но "утопающие" вместо благодарности кричали, чтобы мы перестали хулиганить и швырять в них грязными палками.
Только один раз нам пришлось спасать по-настоящему. И то члена своего собственного экипажа, рядового матроса Веника.
Веник вздумал, расхаживая на плоту, читать журнал. Он сделал пять шагов по палубе и… шагнул прямо в реку. Мы даже испугаться не успели, как увидели в реке сразу три плавающих предмета: голову Веника, белую, распластавшуюся, как блин, панаму и журнал… Была бы тут Ангелина Семёновна!..
Я слышал и даже читал где-то, что, если человека, не умеющего плавать, завезти в самое глубокое место и спихнуть в воду, он, спасая свою жизнь, обязательно поплывёт. Мы были на самой середине реки, вода здесь была тёмная, почти чёрная (это указывало на большую глубину), но Веник почему-то не поплыл. Он молча цеплялся за брёвна. Наш "Хузав" наклонился, котелок, в котором главный кок Липучка варила картошку, тоже полетел в воду и сразу пошёл измерять глубину.
Саша спрыгнул со своего капитанского мостика.
- Котелок утонул, - зачем-то сказал я. Наверное, от растерянности.
- Жаль, что твой собственный котелок на месте остался! Не мог удержать Веника! Ведь рядом стоял…
И, пригнувшись, сложив руки над головой, Саша прямо в майке и тапочках бросился в воду. Он обхватил Веника и без всякого напряжения стал выталкивать его из воды на плот. Веник вообще был очень лёгкий, а в воде-то уж, наверное, совсем ничего не весил. И всё-таки он не сразу вскарабкался на плот.
- "Вокруг света"! "Вокруг света"! - умоляюще вскрикивал Веник, не желая спасаться, пока не спасут его журнал.
- Ничего, пусть поплавает вокруг света. Лезь на палубу! - скомандовал Саша, не выпуская Веника, бережно обхватив его двумя руками, словно какую-нибудь драгоценную статую или вазу.
Я шестом подогнал "Вокруг света" к плоту и вытащил намокшие, слипшиеся в тяжёлую массу листы.
- Очень благодарен тебе, Шура, - произнёс Веник и, подталкиваемый сзади Сашей, полез на "палубу".
"Ишь ты, "очень благодарен"! - подумал я. - Даже сидя в воде, не может сказать просто "спасибо". Какая сверхвежливость!"
Я стал подгонять к плоту распластанный на воде белый блин, который ещё недавно служил Венику панамой.
- Да ну её! Не надо её… - Веник не договорил, потому что зубы у него вдруг застучали, а всё тело покрылось гусиной кожей. Только теперь он, видно, понял, как велика была опасность, и задним числом испугался.
По Сашиному знаку мы всеми шестью руками схватили "утопленника" и подняли его в воздух. Мы действовали по всем правилам: раскачивали Веника, растирали его… Он потихоньку отбрыкивался, но и тут не терял своей вежливости: заикаясь и дрожа, он объяснял, что мы "неразумно тратим силы".
- Ой, как же "неразумно"? - воскликнула Липучка. - Мы из тебя воду выкачиваем!
- Зачем же? У меня вполне нормальное состояние, - интеллигентно возразил Веник, взлетая к капитанскому мостику.
Мы, однако, не обращали на слова "утопленника" никакого внимания.
- Все сумасшедшие говорят, что они нормальные, а больные притворяются здоровыми, - сказал я и нажал Венику на живот, чтобы выдавить из него воду.
Тут он от боли впервые потерял всю свою вежливость и крикнул:
- Сам ты сумасшедший!
Мы, поражённые такой необычной для Веника грубостью, сразу кончили "спасательные работы", положили "утопленника" на "палубу" и поздравили его со спасением. Но он несколько минут не шевелился. Кажется, именно сейчас, после наших "спасательных работ", ему нужна была настоящая медицинская помощь.
В тот же день наш плот перестал быть спасательным судном.
- Он будет пограничным сторожевым катером! Понятно? - сказал Саша. - Белогорка будет пограничной рекой, а мы с вами начнём вылавливать нарушителей.
Нужно было придумать катеру какое-нибудь боевое и оригинальное имя.
- "Ласточка"! - предложила Липучка.
- Ну да, ещё воробьём назови! - усмехнулся Саша. - Или канарейкой!
- "Верный, недремлющий страж", - предложил Веник.
Но Саше и это не понравилось.
- Ты бы ещё в две страницы название придумал! Надо, чтобы коротко было, в одно слово. Вот, например: "Неистребимый"!
Это имя все приняли единогласно.
Я захотел устроить ребятам сюрприз. Поздно вечером я тайком пробрался к плоту и написал углём на ящике из-под рафинада, то есть на капитанском мостике, название нашего катера. "Вот уж завтра глаза вытаращат! Вот уж удивятся!" - подумал я. И отправился спать.
Первым удивился Веник:
- Любопытно, какой это грамотей нацарапал? "Неистрибимый"! Надо же так!
- Ну, и что? - не понял я.
- Между "р" и "б" должно стоять "е", а тут - "и". Уразумел?
Да, я сразу всё уразумел. И вслух предположил:
- Какой-нибудь посторонний человек написал.
Веник пожал своими плечиками:
- Загадочно! Никто из посторонних, кажется, не в курсе того, как называется наш катер.
- Подслушал - и узнал. Подумаешь, "не в курсе"! Один ты в курсе, да? - набросился я на Веника. А про себя подумал? "Какое счастье, что Саша не проверяет мои диктанты и не знает моего почерка!" И ещё я подумал, что надо заниматься теперь больше.
С того дня мы стали писать диктанты не только по утрам, но и по вечерам - как говорится, на сон грядущий. А по ночам мне ещё чаще стали сниться хороводы орфографических ошибок и двойки с ехидными закорючками.
"Нарушителей границы" мы искали главным образом в воде. Всех незнакомых нам мальчишек мы вытаскивали из реки на свой "катер" и требовали предъявить документы. "Нарушители" были или совсем голые, или в одних трусах, и потому документов у них не оказывалось.
- Странно, странно… - говорил Саша. - Как это вы пускаетесь в плавание без документов?
"Нарушители" смотрели на нас как на сумасшедших. И я сам, между прочим, думал, что всё это - пустые игры и что из-за наших с Сашей переэкзаменовок мы так и не сможем использовать свой плот по-настоящему, для какого-нибудь важного дела.
Однажды ночью
Никогда я не забуду эту ночь.
Вечером мы с Сашей подиктовали друг другу. Я снова вслух погоревал о том, что из-за Сашиной переэкзаменовки (о своей собственной я, разумеется, только подумал) мы никак не можем использовать свой плот. Саша стал произносить всякие благородные фразы, вроде того, что никто не должен страдать из-за его двойки и что мы можем плыть без него куда нам угодно. Тогда и я тоже стал бить себя кулаком в грудь: никогда, мол, не оставлял и не оставлю товарища в беде!
По ступеням застучала палка: дедушка вернулся с вечерней прогулки.
Иногда он возвращался гораздо позже, потому что его прямо на улице перехватывали и зазывали к себе пациенты: то послушать сердце, то проверить лёгкие, а то просто попить чайку.
Мы с Сашей простились до утра и не подозревали, что увидимся гораздо раньше.
А ночью вдруг затрезвонил жёлтый ящик с ручкой на боку, похожий на кофейную мельницу. Он будил нас не впервые: дедушку и по ночам вызывали в больницу или, как он говорил, "на трудные случаи".
Дедушка всегда полушёпотом отвечал в трубку:
- Еду. Ну, какой может быть разговор!
На самом деле ему приходилось не ехать, а идти, потому что машины у него не было. Ботинки дедушка в таких случаях натягивал в последнюю очередь и уже за дверью, а палка его не пересчитывала ступени. Неужели он думал, что я сплю и ничего не слышу?
На этот раз дедушка долго не отходил от жёлтого ящика.
- Так-с… Прескверное положение, - тихо говорил он в трубку. - До Хвостика я буду часа полтора добираться. Это если в обход, по дороге… Да что вы! Откуда сейчас машина? По реке, правда, куда быстрее… Да нет у меня персонального парохода. Вообразите, нету.
Я так стремительно вскочил со своей раскладушки, что средние ножки её подвернулись, подтянули к себе остальные две пары ножек - и раскладушка сама собой стала складываться.
- Есть пароход! Есть, дедушка! Есть!.. - завопил я.
От неожиданности дедушка выронил трубку, она заболталась на шнуре, заколотилась об стенку.
- О чём ты? Какой пароход? - шёпотом, словно всё ещё боясь разбудить меня, спросил дедушка.
- Наш пароход! Наш катер "Неистребимый"!
Дедушка повернулся и стал шарить руками по стене, искать трубку. Наконец нашёл её и прошептал:
- Подождите минутку. Я тут улажу семейные дела…
Он зажал трубку ладонью и обратился ко мне:
- Переутомился ты, что ли? Перезанимался с Сашей? Или, может быть, на солнце перегрелся?
- Я не перегрелся, дедушка. У нас есть пароход. Честное слово, есть!
- Пароход? Вообразите, какую чепуху мелет! - Как всегда в минуты волнения, дедушка обращался к кому-то третьему, как бы незримо присутствующему в комнате. - Какие судовладельцы нашлись!
- Ну, в общем, это мы его так называем… пароходом. А на самом деле это плот. Мы сами построили, честное слово!
- Ах, плот? Так бы сразу и сказал. - Дедушка разжал руку и склонился над трубкой. - Здесь как будто намечается выход. Я приеду… Ну, какой может быть разговор!
Мне очень хотелось самому, без всякой посторонней помощи, перевезти дедушку в заречную часть города, называемую Хвостиком. Это был бы подвиг! О нём могли бы написать в газете, о нём узнали бы все! И тётя Кланя узнала бы. И тогда, может быть, она признала бы наконец, что я достойный сын своей мамы. Но тут же я подумал, что Саша, наверное, никогда бы не уплыл без меня.
- Поскорей, - предупредил дедушка. - Дорога каждая минута. Я пока буду спускаться к реке. А то ведь мы с ней медленно ходим. - Он погладил похожую на крендель ручку своей самодельной палки. - Догоняйте меня!
Я уже был внизу, когда дедушка стуком палки остановил меня.
- Поосторожней! - крикнул он, прикрывая рот ладонью. - Клавдия Архиповна под кроватью топор для воров держит!
Я не боялся топора тёти Клани, потому что хорошо знал, возле какого именно окна стоит Сашина кровать.
Прежде чем забраться на подоконник, я секунду поразмыслил: "Как разбудить Сашу, чтобы он не испугался и не закричал со сна? Может быть, сперва зажать ему рот? Хотя Саша не закричит, он ведь не какой-нибудь Веник".
Я смело вскарабкался на подоконник и увидел, что Саша не спит: он приподнялся на локте и чуть-чуть наклонил голову, к чему-то прислушиваясь.
Не успел я вслух удивиться, как Саша преспокойным шёпотом спросил:
- Что там случилось?
- Ты всю ночь не спишь, что ли? - спросил я.
- Да нет, просто услышал, как ты соскочил с крыльца. У дедушки Антона совсем не такие шаги. Что случилось?
- Очень важное дело! Понимаешь, заболел один человек. Очень тяжело… На Хвостике. Мы должны перевезти дедушку. На плоту!.. Пешком идти очень долго. У него ещё и ноги болят… А по реке же в три раза быстрее!
Пока я всё это объяснял, Саша натянул майку, тапочки и оказался рядом со мной на подоконнике.
Дедушку мы догнали на полдороге. Он шёл не своей обычной неторопливой походкой, какой ходят во время прогулок, а быстрыми и резкими шагами. Спина его всё время напряжённо вздрагивала: нелегко доставался ему каждый быстрый шаг. Дедушка бормотал себе под нос:
- Ведь предупреждал, кажется… Сколько раз предупреждал! Как маленький!.. Как ребёнок… Со смертью играет. Так-с…
"Кого это он пробирает?" - не понял я. Мы прошли мимо зелёного шалаша. Но старый шпиц Берген даже не тявкнул.
- Часовой! - усмехнулся Саша. - Бдительный страж! Дрыхнет себе, как медведь в берлоге.
Подгонять плот к самому берегу не было времени. Дедушка, не раздумывая, присел на камень, скинул ботинки, носки, засучил брюки. Затем он взял в каждую руку по башмаку, палку засунул под мышку и смело пошёл по воде. Мы с Сашей торопливо зашлёпали сзади. На плот дедушка тоже взобрался легко - по крайней мере, быстрей, чем взбирался Веник.
Мы усадили дедушку на маленький ящичек, на котором обычно сидела Липучка, когда разжигала костёр, варила суп или картошку. Я вытащил из воды якорь, и мы с Сашей изо всех сил приналегли сразу на два шеста. "Неистребимый" рванулся с места.
Посреди реки пролегла золотая, словно песчаная, дорожка - это луна освещала наш путь. Берега, которые днём были такими весёлыми, зелёными от травы и пёстрыми от цветов, сейчас казались мрачно насупившимися. И такой же мрачной, таинственной громадой возвышался наш холм. Казалось, что какое-то гигантское чудовище разлеглось на берегу и подняло вверх свою острую морду. Как два глаза, светились где-то высоко два окна.
- Наверно, там больные, - сказал я. Мне всегда казалось, что за окнами, не гаснущими в ночи, мучаются больные люди.
Дедушка сидел ссутулившись, опершись на палку. Карманы брюк и пиджака топорщились от разных пузырьков и инструментов. Немного в стороне, нос к носу, стояли ботинки. Услышав мои слова, дедушка очнулся, приподнял голову.
- Нет, это не больные, - сказал он. - Справа - отделение милиции, а слева… Не знаю… может, кто-нибудь к экзаменам в институт готовится.
"Или к переэкзаменовке зубрит", - тут же подумал я. Мне показалось, что и Саша подумал то же самое. Спорить с дедушкой было смешно: он ведь знал всех больных в городе.
Окраина, именуемая Хвостиком, спала мёртвым сном: ни шороха, ни звука, ни скрипа. На всём берегу светилось одно-единственное окно.
- Там он лежит, - уверенно сказал дедушка.
Поднялся и указал палкой на немигающий и вроде бы зовущий нас огонёк.
В пути, работая шестом, я фантазировал, будто золотистая дорожка посреди реки проложена кем-то специально от города до Хвостика. Но она не сворачивала к нему, а дрожа и переливаясь, убегала вперёд, куда-то далеко-далеко…
Я бросил якорь, и мы во главе с дедушкой зашлёпали к берегу.
Тут я понял, что ночью по огонькам никак нельзя определить расстояние. Издали казалось, что огонёк на берегу. Но в действительности он светился на самом конце Хвостика. "А вообще-то, какая хорошая, добрая вещь - эти ночные огоньки! - подумал я. - Они ведь, наверное, так облегчают дальний путь: всё время чудится, что цель уже близка, и шагать веселее".
Возле маленького одноэтажного домика, остроконечной крышей своей напоминавшего часовенку, нас поджидал невысокий, очень широкоплечий мужчина в белой рубахе, которая, кажется, не сходилась у него на груди. Лица я в темноте не разглядел.
- А-а, приехали!.. Приехали!.. - взволнованно забасил мужчина. Голос у него прерывался, и мне было странно, что такой здоровяк может так волноваться. - С братом у меня плохо… Очень плохо, доктор, - сказал мужчина. - Вы ведь его как-то смотрели…
- Да, очень внимательно изучал вашего братца. И даже прописывал ему кое-что. Да, вообразите, прописывал! Но он-то, наверно, рецепты мои по ветру развеял: не верит ведь в медицину. А? Ведь не верит? - Дедушка говорил с успокоительной шутливостью в голосе. Он как будто даже не спешил в комнату к больному, давая этим понять, что не ждёт ничего угрожающего.
И это подействовало на мужчину. Голос его перестал дрожать.
- Как же вы добрались? Жинка встречать вас пошла на дорогу. Неужели проглядела?
- Вообразите, я сам виноват, - развёл руками дедушка. - Сказал - приеду, а на чём именно, спросонья не сообщил. Ребята вот на плоту меня доставили.
Мужчина хотел в знак благодарности пожать ему руку, но обе руки у дедушки были заняты ботинками. Он так и вошёл в комнату, держа их впереди себя. Это было смешно, необычно и как-то сразу подняло настроение.
Мы с Сашей тоже вошли в домик - и я замер на пороге. У стены на узкой кровати, не умещаясь на ней (одно плечо было на весу), лежал Андрей Никитич. Лицо у него было серое, с каким-то синеватым оттенком, как тогда, в поезде, хотя здесь и не было синей лампы. Так вот как он близко от нас! Совсем близко…
- Андрей Никитич! - не удержавшись, вполголоса сказал я.
Андрей Никитич не услышал меня. Но дедушка быстро обернулся. Лицо у него было уже не спокойное, а сердитое, сосредоточенное.
- На улице подождите, молодые люди, - сказал он так, будто не знал наших имён и вообще был незнаком с нами.
Потом он поставил свои башмаки возле кровати, словно они принадлежали тому, кто лежал на ней. И, как будто желая поздороваться с Андреем Никитичем, взял его за руку. Но не поздоровался, а, весь обратившись в слух и шевеля губами, стал считать пульс.
Мы с Сашей вышли на улицу. Дедушка в ту ночь казался нам самым могучим человеком на земле, от которого зависели жизнь и смерть, горе и радость.
Мы так боялись помешать дедушке, с таким нетерпением ждали его выхода, что Саша даже не поинтересовался, кто такой Андрей Никитич и откуда я его знаю. А я сам не стал об этом рассказывать.
Я вспомнил, как Андрей Никитич, стоя у открытого окна в коридоре вагона, сказал: "Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать. А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду… Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой - и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется…" Я вспомнил эти слова Андрея Никитича очень точно, и голос его вспомнил, и тяжёлую, задумчивую походку…
"Почему же вы не поверили врачам, Андрей Никитич? Почему?" - подумал я.
Когда волнуешься или чего-нибудь ждёшь, время тянется очень медленно, потому что думаешь всё время об одном, не отвлекаешься, ничего кругом не замечаешь - и каждая секунда на виду.
Дедушка вышел на улицу тихо, всё так же держа в руках свои ботинки. Тихо вышел из комнаты и брат Андрея Никитича.
В ту же минуту откуда-то из темноты появилась женщина в сарафане и с растрёпанными волосами, которые в беспорядке падали ей на плечи.
- Ну, как он? Как он? - не то заговорила, не то зарыдала она. - А я стою на дороге, стою… Все глаза проглядела. Ну, как он, доктор?
Дедушка опять спокойно и даже чуть-чуть насмешливо ответил:
- С лежачим-то с ним легче будет. Теперь уж он обязан подчиняться. А то ведь не сладишь с ним! Артиллерия, говорит, медицине не подвластна… - Внезапно дедушкин голос изменился - стал натянутым, сухим. - А могло быть худо. Совсем худо. Если бы вот не их плот!
Дедушка кивнул в нашу сторону.