Постепенно я научился различать голоса всех собак в окрестности. Понимал, что означает каждый лай и вой, отчего пёс повизгивает или поскуливает, то есть я в совершенстве выучил собачий язык. И собаки стали принимать меня за своего. Даже совсем незнакомые псы, с дальних улиц. Бывало, столкнусь с такой собакой нос к носу, пёс оскалится, шерсть на загривке поднимет, а я пристально посмотрю ему в глаза и рыкну что-нибудь такое: "Брось, мол, знаю я эти штучки! Своих не узнаёшь?!" И пёс сразу стушуется, заюлит, заковыляет ко мне виляющей походкой. Подойдёт, уткнётся головой в ногу, вроде бы извиняется: "Уж ты, того, не сердись, обознался немного. Ходят тут всякие. Я думал, и ты такой же, как они, а ты, оказывается, наш. Вон весь в ссадинах и синяках. От тебя вон и пахнет-то псиной…"
В то время я к любому волкодаву мог подойти - был уверен, никогда не цапнет.
Буран умер от старости. До самой смерти он сторожил дом, следил за порядком на птичьем дворе и возил сани с дровами. Когда дядя Костя уехал из нашего города, Снегура взяли сторожем в зоосад. К этому времени он уже стал совсем чудным, порой совсем забывал, где находится. С его конурой соседствовал птичий вольер, так он бросался на клетки с маленькими птицами. Рядом в клетке сидел огромный попугай, но Снегур его почему-то не видел. А один раз этот дуралей сорвался с привязи и бросился на клетку хорька, и тот умер от разрыва сердца.
Глупого Полкана взяли к себе соседи, сказали: "У Полкана такая красивая шерсть".
А Дым стал моим другом и равноправным членом нашей семьи. С тех пор как он у нас появился, отец стал чаще бывать на воздухе, и мама уже не говорила, что у него зелёный цвет лица. Даже наоборот, говорила, что отец заметно посвежел и выглядит молодцевато.
- Животные снимают напряжение, - говорила мама. - Не случайно врачи рекомендуют ежедневно хотя бы полчаса гладить собаку или кошку.
В два года Дым внезапно заболел чумкой. Целый месяц мы с мамой возили его к ветеринару, давали таблетки, делали уколы; потом ещё один месяц пичкали витаминами. Когда Дым поправился, он вдруг стал приводить к нашему дому других больных собак. У одной была перебита лапа, у другой порвано ухо, у третьей во рту застряла рыбья кость. Мы с мамой лечили бедолаг, никому не отказывали. Соседи шутили:
- Пора открывать бесплатную лечебницу.
У Дыма вообще было обострённое чувство долга: он всегда первым спешил на помощь другим. В три года, став отличным пловцом, он спас по меньшей мере пятерых тонущих ребят, и был вправе иметь медаль "За спасение утопающих". А однажды Дым спас жизнь и мне.
Во время зимних каникул я поехал к приятелю на дачу и, конечно, взял с собой Дыма, ведь мы были неразлучными друзьями. Стояли крепкие морозы, на даче было холодно, и мы с приятелем беспрерывно топили печь. Мы катались на лыжах, кидали снежки, строили снежную крепость, но не забывали подкладывать в печь поленья. И, укладываясь спать, набили полную топку дров. А проснулись от яростного лая Дыма. Он впрыгивал на кровать, стаскивал с нас одеяло…
Открыв глаза, я увидел, что вся комната полна белого едкого дыма. Он клубился волнами, ел глаза, перехватывал дыхание. Я растолкал приятеля, мы на ощупь нашли дверь и, выскочив наружу, долго не могли отдышаться на морозном воздухе. И пока стояли около дома, из двери, точно белая река, валил дым; он растекался по участку и медленно поднимался в тёмное звёздное небо. После этого случая Дым вполне заслужил вторую медаль - "За спасение при пожаре".
Иногда, когда я видел собак-орденоносцев, которые сгибались под тяжестью медалей, то думал: "Эти собаки получили награды только благодаря своему происхождению и экстерьеру, а вот мой беспородный, никому не известный Дым - настоящий герой. Впрочем, - думал я, - так бывает не только среди собак".
Дым прожил целых пятнадцать лет. Для собак это большая редкость. В переводе на человеческий возраст это девяносто лет, то есть Дыма бесспорно можно считать долгожителем.
Все дни рождения Дыма я отмечал. Вначале - в семье, за чаепитием; позднее, когда Дым стал взрослым, а я закончил школу, - с приятелями в кафе. Кстати, его пятнадцатилетний юбилей мы праздновали так пышно, что за соседними столами подумали - у нас свадьба, не иначе.
Теперь у меня другой Дым. Дым-второй. Его я назвал в честь первого.
- В каждом доме должно быть живое существо, - говорила мама. Общаясь с ними, человек становится добрее, отзывчивее…
Эти слова я вспомнил недавно, когда шёл мимо одного двора. В том дворе мальчишки-негодяи привязали к дереву собаку и расстреливали её из луков. Я бросился во двор, но меня опередила худая, светловолосая девочка.
- Не смейте! - закричала она и вдруг подбежала к мальчишкам, выхватила у них стрелы, стала отчаянно ломать. Она так яростно накинулась на мальчишек, что те побросали своё оружие и пустились наутёк. С этой девочкой мы отвязали перепуганную насмерть собаку, и пёс в благодарность начал лизать нам руки. Он был совсем молодой и явно бездомный. На его лапах висели засохшие комья глины, из шерсти торчали колючки. Пока девочка выбирала колючки, я сбегал в аптеку и купил йод. Потом мы прижгли ранки лохматому пленнику.
- Когда я вырасту, обязательно буду лечить животных, - сказала девочка, а я подумал: "Если б начинал жизнь сначала, тоже стал бы ветеринаром и наверняка на том поприще добился бы больших успехов, чем сейчас. Ведь знаю собак намного лучше, чем людей".
- А у вас есть собака? - спросила девочка.
- Есть.
- Как её зовут? Расскажите о ней.
Я присел на скамейку, закурил, стал рассказывать. Девочка внимательно слушала, но ещё более внимательно слушал спасённый нами пёс. Его взгляд потеплел. Он представил себя на месте Дыма: он уже не шастал по помойкам, не мок под дождями, его уже не гнали из подъездов и никто не смел в него стрелять. У него был хозяин.
ТРАВА У НАШЕГО ДОМА
Он был моим самым близким другом в детстве. Мы с ним проводили все дни напролёт. С утра обегали наши владения: поляну с небольшим болотцем и пружинящим деревянным настилом через низину, берёзовый перелесок, овраг, в котором струится ручей, и, наконец, бугор. Мы влетали на бугор и останавливались передохнуть.
С бугра открывался прекрасный вид на зелёный луг, по которому проходила железная дорога, и до самого горизонта поднимались и опускались телеграфные провода. Каждое утро по железной дороге проносился скорый; он никогда не останавливался на нашем полустанке, мы и пассажиров не успевали рассмотреть - так, два-три лица, прильнувшие к стеклу. Но мы всё равно их провожали: я махал рукой, а Яшка кивал бородой.
Я сильно завидовал тем, кто мчал в поезде, мне тоже хотелось попутешествовать, побывать в разных городах. А Яшка им совсем не завидовал: поезд скроется, и он спокойно пасётся на бугре, щиплет сочную траву, время от времени наполняя утреннюю тишину громким блеяньем. Я ложился рядом с Яшкой, обнимал его за шею, делился с ним своими мечтами, и он всегда внимательно смотрел на меня зелёными глазами и слушал, правда, при этом не переставал жевать. Выслушает, качнёт головой, как бы говорит: "И куда тебя тянет? Здесь отлично, всего полно. Смотри, сколько ромашек! И чего их не лопаешь?"
В то послевоенное время мы жили в Заволжье, в небольшом посёлке, при эвакуированном из Москвы заводе, на котором работал отец. Семья у нас была большая, и сколько я помню, мы постоянно нуждались. Чтобы расплачиваться с долгами, отец с матерью каждую весну покупали месячного поросёнка, полгода его откармливали, а к зиме продавали. Но однажды родители вернулись домой с пустыми руками - на поросят поднялись цены, - а через несколько дней отец принёс домой белого козлёнка. "На худой конец, и он сойдёт", сказал.
Козлёнку было три недели, его тонкие ножки ещё разъезжались на полу, он жалобно блеял и мягкими губами теребил занавески - искал мать. Первое время козлёнок сосал молоко из бутылки с соской и спал с нами, с детьми, под тулупом на полу. Бывало, утром вскочит, наступит на руку острыми копытцами и заблеет - просит молока. Потом козлёнок стал есть всё подряд, всё, что мы ели, а как только на пригорках зазеленела молодая трава, мне, как старшему, отец поручил выводить его на прогулки.
С этого всё и началось. Мы с Яшкой (козлёнка назвали Яшкой) привязались друг к другу; он ходил за мной, как собачонка, а я доверял ему все свои тайны. Там, на бугре, мы устраивали игры: кувыркались, бегали наперегонки, перескакивая через лужи и коряги, причём вначале Яшка вырывался вперёд, но скоро я настигал его, и некоторое время мы неслись рядом, а потом Яшка начинал сдавать. Тогда он резко останавливался и подпрыгивал на одном месте, как бы предлагая новый вариант игры. Здесь уж, естественно, первенство было за ним. Видя, как я неуклюже отрываюсь от земли, Яшка только ухмылялся и взлетал всё выше, временами даже зависал в воздухе и искоса посматривал на себя, любуясь своей ловкостью. Под конец этот бахвалец на радостях брыкался задними ногами и трубил на всю окрестность о своей победе.
Ближе к лету Яшку переселили в пристройку, в которой обычно держали поросёнка. К этому времени Яшкина пушистая шёрстка превратилась в блестящие завитки, его взгляд стал более осмысленным, а на лбу появились бугорки. Пробивающиеся рожки чесались, и Яшка всё время лез ко мне бодаться. Припадал на передние ноги, качал головой - явно вызывал помериться силами. Я становился перед ним на корточки, и мы упирались лбами друг в друга. Побеждали попеременно, и надо отдать Яшке должное: когда он наседал и я кубарем скатывался под уклон бугра, он никогда не подскакивал и не бил сбоку - ждал, пока я поднимусь и приму оборонительную позу. В нём было какое-то врождённое благородство.
Позднее, когда у Яшки появились рожки, случалось, он не рассчитывал свою силу, и тогда мы ссорились. Например, издаст предупредительный клич, разбежится, скакнёт и летит на меня, наклонив башку. Я, конечно, отпрыгивал в сторону, и Яшка врезался в кусты, но, бывало, я не успевал увернуться, и Яшка больно бил меня в живот. Тут уж я не выдерживал и тоже поддавал ему как следует. Долго мы не дулись, Яшка первым подходил, клал голову на мои колени, виновато подёргивал хвостом и теребил ботинок копытцем: брось, мол, стоит ли ссориться из-за мелочей, ведь мы друзья! Такой ласковый был козлёнок.
В полдень я ненадолго оставлял Яшку одного: привязывал его верёвку к вбитому в землю колышку и шёл домой обедать. С обеда я притаскивал ломоть хлеба, картошку, морковь - Яшка всё уминал, и мы спускались в посёлок.
Прежде всего мы подходили к сапожнику дяде Коле, он работал в своём доме у открытого окна и брал обувь прямо с улицы. Зажмёт между колен железную лапку, сидит себе на табуретке и вколачивает в башмак гвозди один за другим. Воткнёт гвоздь наискосок, чтобы лучше входил, и вколачивает, а другой держит во рту наготове, губами за шляпку. Прибьёт подмётку, поставит башмак на деревянную плашку и отрежет лишнюю кожу. Нож у него был широкий, из пилки; резал кожу мягко, как масло. Потом обточит ботинок на наждаке, промажет краской - и всё это мастерски, легко, играючи. Дядя Коля слыл виртуозом, потому что вкладывал в работу всю свою любовь к кожевенному ремеслу. Мы с Яшкой всегда подолгу простаивали около дяди Колиного окна: я наблюдал за его работой, а Яшка дожидался капустной кочерыжки, которую дядя Коля всегда припасал для моего козлёнка.
Что меня больше всего поражало, так это умение дяди Коли по обуви угадывать наклонности хозяина. Подаст ему какая-нибудь старушка сбитый ботинок, а он посмотрит и скажет:
- Что он у вас - футболист?
И старушка сразу закивает:
- Житья от него нету. Отец только на обувь и работает. Вторые за месяц сбил… да ещё штраф за разбитые окна заплатила…
Или принесёт какая-нибудь девчонка сандалии, дядя Коля проведёт пальцем по стёртым носам и улыбнётся:
- Танцовщицей, наверно, хочешь стать?
И девчонка кивнёт, опустит глаза и покраснеет. Дядя Коля мог определить, кто ходит прихрамывая, кто косолапит, кто ходит красиво…
Дядя Коля был родом из Белоруссии, во время войны партизанил, после ранения его эвакуировали в Заволжье. Низкорослый, худощавый, он носил очки и при ходьбе сутулился. Он жил в старом доме с обшарпанными стенами, зато его яблоневый сад считался лучшим в посёлке. Сад огораживали высокие колья, похожие на гигантские карандаши. У широкой калитки, в которую свободно въезжал грузовик, спал огромный, как медведь, пёс Артур. Такие внушительные бастионы и стражу дядя Коля завёл вовсе не для охраны фруктов - просто, как многие люди маленького роста, он любил всё высокое.
Под осень мы залезали в сад, трясли яблони, предварительно выманив Артура на улицу жмыхом - он ужасно его любил. Каждый раз после этих набегов дядя Коля рассказывал нам о каких-то мальчишках, попортивших в саду деревья, и подробно объяснял, как можно собрать фрукты, не поломав ветвей. Бывало, в эти минуты подбегал Артур и небольно покусывал наши ботинки - он-то чуял, чья обувь истоптала сад.
У Яшки с Артуром были вполне дружеские отношения: заметив козлёнка, пёс вставал, потягивался, приветливо размахивал хвостом, подходил вразвалку и покровительственно лизал Яшку большим шершавым языком. А иногда, в знак высшего расположения, притаскивал козлёнку обмусоленную кость. Конечно, не обходилось без размолвок. Случалось, Яшка забывался и начинал объедать флоксы около дяди Колиного дома. Тогда Артур скалился и рыкал, а Яшка сразу вставал на дыбы.
Дядя Коля любил мне что-нибудь рассказывать. Чаще всего о том, как он будет жить, когда станет лесником.
- Вот выйду на пенсию, сад оставлю посельчанам, сам с Артуром переберусь на природу. У нас ведь здесь всё ж заводской посёлок, а я хочу жить поближе к земле, к зверью. Устроюсь куда-нибудь лесником на кордон, построю дом из ветвей и травы и крышу из хвои, буду приручать зверюшек…
Однажды мы с Яшкой подошли к дяде Коле, он кивнул мне, кинул Яшке кочерыжку и стал молча подшивать валенок: прокалывал шилом дырочки и протягивал просмолённую дратву. Подшил подошву, начал пробивать её деревянными гвоздями, чтобы лучше держалось, когда гвозди разбухнут. С полчаса работал и всё молчал. "Что ж такое случилось? - думаю. - Может, обиделся на нас с Яшкой за что?" А дядя Коля починил валенок и посмотрел на меня поверх очков:
- Давай сними-ка ботинки.
- Зачем?
- Подбить надо. Того гляди, пальцы вылезут.
- У меня денег нет, - пробурчал я.
- Снимай, говорю! - нахмурился дядя Коля.
Я нагнулся, стал развязывать шнурки.
Починил дядя Коля мои ботинки, промазал краской, стали ботинки как новенькие. Надел я их, а дядя Коля вздохнул:
- Был у меня такой вот сынишка, как ты… Расстреляли его немцы вместе с моей жинкой… Вывели во двор и… Прямо на моих глазах. За то, что укрывали нас, партизан. А меня повесить хотели, да не успели - наши на хутор ворвались… Всё мечтали мы с пацаном податься в лесничество, построить дом из ветвей и травы и крышу из хвои, приручать разных зверюшек…
От дяди Коли мы с Яшкой направлялись к "крокодилихе" - так звали тётку Груню за то, что она свои владения от мальчишеских набегов огородила плотным забором и ещё установила дополнительные барьеры - насажала крапиву и репейник. В её палисаднике росло множество цветов: георгины, пионы, гвоздики, табак. Время от времени мы посылали в палисадник бумажных голубей с угрожающими записками, а по воскресеньям, когда тётка Груня уезжала в город, пролезали через забор, срывали головки цветов и, играя в войну, раздавали цветы как ордена.
Георгин считался орденом Красной Звезды, пион - орденом Александра Невского, гвоздики и колокольчики - разными медалями. Отмечали друг друга щедро, даже за готовность к подвигу. В петлицах наших рубашек красовалось столько наград, что позавидовал бы любой фронтовик. После каждого воскресенья клумбы заметно редели. Обходя кусты, "крокодилиха" только вздыхала и качала головой, а мы посмеивались и всё больше смелели забирались в цветник и в будни по вечерам…
Около палисадника мы с Яшкой останавливались, находили лазейку, я срывал несколько бутонов, а Яшка как бы невзначай объедал пару георгинов ему очень нравились эти яркие цветы. Он вообще любил всё яркое: изумрудную траву у болотца и ромашки на бугре, красную колонку посреди посёлка, из которой всегда лилась струя, точно перекрученная стеклянная верёвка. Он подходил к колонке, почёсывал об неё бока, наклонялся к деревянному жёлобу и долго пил прохладную воду, бегущую среди гальки и тины. И красную тесьму Яшка предпочитал обычному холщовому поводку. А когда я раздобыл ему медный колокольчик он перед всеми задирал голову и хвастался своим ярко-жёлтым украшением.
Однажды в середине лета, когда Яшка уже сильно подрос, мы с ним пролезли в палисадник. Я стал тянуть какой-то венчик, а Яшка принялся за георгин. Вдруг перед нами возникла "крокодилиха". Яшка сразу сдрейфил и дал стрекача, рассыпая чёрные горошины, а я от страха онемел, точно обмороженный, даже не успел спрятать цветок за спину; нагнул голову и жду наказания. Но "крокодилиха" неожиданно глубоко вздохнула.
- Что же вы делаете? Я ж букеты в детский дом отвожу. Детишкам, у которых родители погибли на фронте. А вы?! - Она махнула рукой, подошла к калитке, распахнула её. - Зови своих дружков. Дорывайте!…
С того дня "крокодилиха" снова стала тёткой Груней, и хотя калитка в её палисадник больше не запиралась - никто не сорвал ни одного цветка. Даже Яшка обходил палисадник стороной - такой сообразительный был козлёнок!
На окраине нашего посёлка пролегало шоссе - наполовину асфальтированная, наполовину мощёная дамба. По ту сторону дамбы находилась керосиновая лавка, каморка утильщика и мастерская по ремонту замков, примусов, патефонов и прочего. За мастерской начиналась городская свалка. Её называли городской, несмотря на то что город находился в семи километрах от нашего посёлка. Видимо, городские власти рассматривали наш посёлок как никчёмное место, годное лишь для хлама.
Мы с Яшкой любили ходить по свалке; я собирал старые журналы, разные бракованные детали, Яшка искал в основном огрызки овощей, но если ему попадалось что-нибудь несъедобное, но яркое, он сразу звал меня.
После свалки мы с Яшкой подходили к мастерской и через открытую дверь наблюдали за работой мастера, молодого, вечно небритого мужчины с сиплым голосом. Заметив нас, мастер обычно усмехался и отпускал какую-нибудь дурацкую шуточку, вроде такой:
- Ну что, подковать своего козла привёл? Всё одно коня из него не сделаешь. Козёл - он и есть козёл. И толку от него никакого.
После таких слов мы с Яшкой, не сговариваясь, поворачивали и уходили. Не знаю, как Яшка, а я вообще не подходил бы к мастеру, но уж очень хорошая у него была мастерская: на верстаке стояли тиски, на полках лежал слесарный инструмент, в углу виднелся маленький горн с мехами. Я всё мечтал, когда вырасту, тоже обзавестись подобной мастерской.
Как-то осенью у моего самодельного самоката треснула петля, а новых нигде не было. Пришлось выпрашивать у матери деньги на ремонт. Мать дала сорок копеек. Пришёл я к мастеру, попросил починить петлю. Мастер мрачно посмотрел на меня - он сидел на лавке и паял чайник, - отложил работу и прохрипел:
- Это что, твой второй козёл? Ну, давай посмотрю… Э-э! Тут варить надо, стручок. Тащи на завод. А как ты думал? - Он взглянул на меня. - Но можно и заклепать вообще-то. Заклепать, что ли?
Я кивнул.
- Ладно, посиди на улице, здесь не мешайся.