Входит фельдчерица Прасковья Федоровна и сообщает, что сосед Иванушки скончался, но тот совершенно не удивлен. Он знает об этом.
Глава 31. На Воробьевых горах
На трех черных конях всадники: Воланд, Коровьев и Бегемот дождались Азазелло с мастером и Маргаритой. Сатана просит пару не гневаться на него и предлагает мастеру навсегда попрощаться с городом. Пока он прощается с Москвой, Бегемот и Коровьев свистят, чтобы поразвлечься.
Наконец, когда с прощанием было покончено, все вместе взмыли и улетели куда-то очень высоко и очень далеко.
Глава 32. Прощение и вечный приют
По мере того, как вся компания удалялась от земли, менялся их облик. Коровьев стал темно-фиолетовым мрачным рыцарем, Бегемот – худеньким юношей демоном-пажем, Азазелло – демоном безводной пустыни, демоном-убийцей, волосы мастера побелели и были сплетены в косу, а на ногах сверкали шпоры. Сам Воланд тоже принял свое настоящее обличие: его конь казался глыбой мрака, туча – гривой коня, а шпоры – звездами.
Так они летели, пока не оказались над серыми валунами, в которые не проникал даже свет луны. Воланд спешился с коня и то же самое сделали его спутники. Дальше они пошли пешком. Через какое-то время Маргарита увидела белую фигуру человека, сидящего в кресле, но он был слеп и глух. Рядом с этим человеком была огромная собака, которая тоже невидящими глазами смотрела на луну. Воланд говорит мастеру, что перед ним герой его романа, но роман, к сожалению, не закончен. Вот уже почти две тысячи лет так и сидит этот человек на своем кресле и спит, но в полнолуние его мучает бессонница.
Маргарита начала кричать, чтобы Воланд отпустил этого человека, но тот лишь засмеялся. Мастеру было позволено закончить роман только одной фразой, сказав которую, горы вокруг этого человека рухнули и появилась та самая лунная дорожка, по которой все мечтал пройти человек.
Воланд указал на тропинку для мастера и Маргариты и распрощался с ними. Они прошли каменистый мостик и увидели красивый дом впереди, вечное жилище мастера и Маргариты. Они знали, что теперь им уготовано простое тихое счастье.
Эпилог
Между тем, по Москве поползли слухи один другого нелепее. В конце концов, решили, что все эти безобразные фокусы проделывала компания профессиональных гипнотизеров. Сам Воланд просто исчез вместе со всеми своими дружками. Говорили, что он бежал за границу, но и там никак не проявлял себя.
Следствие шло очень долго, но результатов никаких, разумеется, не дало. Из-за мнительности людей было истреблено около ста черных котов. Арестованы граждане с фамилиями, похожими на "Воланд", нашлись даже Коровкины и Караваевы – словом, посещение Воландом Москвы вызвало сильнейший общественный резонанс.
Конферансье так и не вернулся на работу в варьете. Варенуха стал чрезвычайно вежлив и услужлив. Лиходеева перевели в другой город заведовать магазином. Римский уволился из варьете и стал работать в театре детских кукол в Замоскворечье. Никанор Иванович Босой возненавидел театр и все, что с ним так или иначе связано. Алоизий Могарыч стал финдиректором варьете, вместо Римского.
Каждый год во время весеннего полнолуния на Патриарших прудах появляется зеленоглазый рыжеватый человек, лет тридцати с небольшим – профессор Иван Николаевич Понырев. Он знает, что в молодости подвергся пагубному влиянию шайки гипнотизеров, но с тех пор вылечился. Только каждое полнолуние неудержимо его влечет на Патриаршие пруды. Не известно профессору и почему его так сильно влечет к себе старинный особняк. Во дворе этого особняка всегда один и тот-же хорошо одетый, но странный старик, который разговаривает с воздухом и сожалеет, что тогда вернулся обратно, что струсил.
Самого Ивана жестоко мучают видении о странном человеке с собакой, казнью, древним городом., лунной дорожкой, Понтием Пилатом. Он ничего не понимает и ничего не может вспомнить. После полнолуния его жизнь вновь приходит в норму.
Собачье сердце
Раздается жалобный вой собаки и ее горькие размышления о том, как жестоки люди. Этому псу повар кипятком обварил левый бок и болит рана ужасно, а еще, хочется есть и не понятно как быть дальше, поэтому он постоянно скулит от боли и от отчаяния. Чтобы отвлечь себя, рассуждает о жизни машинисток, которые всю жизнь ходят в подаренных тонких чулках и тоже мучаются по многим причинам.
Через улицу появляется хорошо одетый господин в добротном пальто, от него пахнет сигарами и больницей, зовут его Филипп Филиппович. Он направился прямо в подворотню, купил колбасы и угостил ей погибающее животное. Убедился, что на псе нет ошейника и удовлетворенно поманил за собой – именно его господин и искал. Поманил его за собой и провел прямо в дом, мимо швейцара Федора.
В квартире их встретила молодая красивая женщина Зина в чистом, белом переднике. Помогла раздеться господину. Пса было решено сейчас же отправить в смотровую. Но там он решил, что попал в собачью лечебницу и оказал сопротивление насколько это было возможно. Разбил несколько дверей, шкафов и банок, но в итоге его все же скрутили и он думал, что теперь точно погибнет.
Но он не погиб. Ему позволили присутствовать на приеме пациентов профессора Преображенского. Видел он и четверых странных людей из управления дома, которые претендовали на комнаты в квартире профессора. Люди, под предводительством Швондера настаивали, что следует уплотнить жилплощадь и семь комнат – это непозволительная роскошь даже для профессора медицины.
После невероятно шикарного обеда в компании доктора Борменталя, Преображенский лениво рассуждает о тяготах современной жизни. Дескать и то не так, и это не эдак. Сытая и довольная жизнь пса продолжалась до того самого дня, когда внезапно все перевернулось с ног на голову.
Шарик с утра чувствовал неладное. Явился доктор Борменталь с дурно пахнущим чемоданом. Все засуетились. Самого пса отправили на операционный стол. Затем ему сделали эту операцию, понимая, что тот скорее всего не выживет.
Далее представлен дневник доктора Борменталя, из которого следует подробное описание состояния Шарика, его операции и ежедневный отчет о состоянии здоровья пса. Постепенно тот начал оживать, появился аппетит, он начал пытаться произнести слова. Потом – ходить на задних лапах, как человек и ругаться/материться тоже как человек. Шарик теперь говорил много слов, отчаянно ругался, а по городу поползли слухи. Сам Преображенский занемог. У бывшей собаки вытянулись задние конечности, а доктор осознал, что пересадка гипофиза ведет не к омоложению организма, а к его очеловечиванию.
Тем временем по Москве слухи разлетались быстро, обрастая новыми невероятными подробностями. Шарик вел себя скверно: ругался, кидал объедки на пол, хамил, начал курить и пр.
Когда Преображенский сделал ему замечание по поводу поведения и внешнего вида, Шарик обвинил его (и совершенно правильно обвинил!) в том, что не просил ни о какой операции, никакого морального права врач не имел ставить свои опыты на живых созданиях. Также он начал требовать документ, удостоверяющий личность для себя на имя Полиграф Полиграфович Шариков, а также, прописку в квартире профессора, по совету Швондера.
Отношения Преображенского и Шарика были безобразными и постоянно ухудшались. Бывший пес в человеческом обличье показал свои самые дурные стороны, привычки, склонности и характер. Когда однажды в дом профессора забежал кот, Шарик за ним погнался, в итоге разгромив всю квартиру и устроив потоп.
Взаимоотношения продолжали ухудшаться, Шарик повадился много пить и воровать вещи, заявил о своем праве на долю в квартире профессора.
Однажды он просто пропал и не показывался дома три дня. Потом нагло заявился и сообщил, что теперь занимает должность старшего по очистке улиц города от котов. Еще через некоторое время привел в дом девицу и заявил, что расписывается с ней, поэтому она будет жить с ним. Преображенский уговорил девушку бежать от этого вруна, что та и сделала. Последней каплей в чашу терпения профессора стало то, что он узнал о жалобе Шарикова на себя, Борменталя, Зину и вообще всех, живущих в квартире.
Оскорбленный профессор выгнал Шарикова из квартиры, но тот наотрез отказался, стал сопротивляться, завязалась потасовка и участь этого недотепы была решена.
Через десять дней после скандала в доме, явилась уголовная милиция с обвинением в убийстве Полиграфа Полиграфовича Шарикова, но профессор Преображенский, который к этому моменту совершенно поправился, возразил, что гражданина Шарикова никто не убивал, выпустив из соседней двери живую собаку Шарика. На всеобщее недоумение ответил, что наука не знает как превращать животных в людей и наоборот, он просто попробовал, но не удачно и природа все равно взяла свое.
Слухи о невероятном происшествии еще долго бороздили Москву, в дом к профессору Преображенскому пытались разными путями пробраться любопытные для того, чтобы посмотреть на "говорящую" собачку. Представители жилищного хозяйства во главе со Швондером, более не беспокоили профессора.
Роковые яйца
16 апреля 1928 года, вечером, профессор зоологии IV государственного университета и директор зооинститута в Москве Персиков вошел в свой кабинет, помещающийся в зооинституте, что на улице Герцена. Профессор зажег верхний матовый шар и огляделся.
Начало ужасающей катастрофы нужно считать заложенным именно в этот злосчастный вечер, равно как первопричиною этой катастрофы следует считать именно профессора Владимира Ипатьевича Персикова.
Ему было ровно 58 лет. Голова замечательная, толкачом, лысая, с пучками желтоватых волос, торчащими по бокам. Лицо гладко выбритое, нижняя губа выпячена вперед. От этого персиковское лицо вечно носило на себе несколько капризный отпечаток. На красном носу старомодные маленькие очки в серебряной оправе, глазки блестящие, небольшие, росту высокого, сутуловат. Говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую: когда говорил что-либо веско и уверенно, указательный палец правой руки превращал в крючок и щурил глазки. А так как он говорил всегда уверенно, ибо эрудиция в его области у него была совершенно феноменальная, то крючок очень часто появлялся перед глазами собеседников профессора Персикова. А вне своей области, т. е. зоологии, эмбриологии, анатомии, ботаники и географии, профессор Персиков почти никогда не говорил.
Газет профессор Персиков не читал, в театр не ходил, а жена профессора сбежала от него с тенором оперы Зимина в 1913 году, оставив ему записку такого содержания:
Невыносимую дрожь отвращения возбуждают во мне твои лягушки. Я всю жизнь буду несчастна из-за них.
Профессор больше не женился и детей не имел. Был очень вспыльчив, но отходчив, любил чай с морошкой, жил на Пречистенке, в квартире из 5 комнат, одну из которых занимала сухонькая старушка, экономка Марья Степановна, ходившая за профессором как нянька.
В 1919 году у профессора отняли из 5 комнат 3. Тогда он заявил Марье Степановне:
– Если они не прекратят эти безобразия, Марья Степановна, я уеду за границу.
Нет сомнения, что если бы профессор осуществил этот план, ему очень легко удалось бы устроиться при кафедре зоологии в любом университете мира, ибо ученый он был совершенно первоклассный, а в той области, которая так или иначе касается земноводных или голых гадов, и равных себе не имел за исключением профессоров Уильяма Веккля в Кембридже и Джиакомо Бартоломео Беккари в Риме. Читал профессор на 4 языках, кроме русского, а по-французски и немецки говорил как по-русски. Намерения своего относительно заграницы Персиков не выполнил, и 20-й год вышел еще хуже 19-го. Произошли события, и притом одно за другим. Большую Никитскую переименовали в улицу Герцена. Затем часы, врезанные в стену дома на углу Герцена и Моховой, остановились на 11 с 1/4, и, наконец, в террариях зоологического института, не вынеся всех пертурбаций знаменитого года, издохли первоначально 8 великолепных экземпляров квакшей, затем 15 обыкновенных жаб и, наконец, исключительнейший экземпляр жабы Суринамской.
Непосредственно вслед за жабами, опустошившими тот первый отряд голых гадов, который по справедливости назван классом гадов бесхвостых, переселился в лучший мир бессменный сторож института старик Влас, не входящий в класс голых гадов. Причина смерти его, впрочем, была та же, что и у бедных гадов, и ее Персиков определил сразу:
– Бескормица!
Ученый был совершенно прав: Власа нужно было кормить мукой, а жаб мучными червями, но поскольку пропала первая, постольку исчезли и вторые. Персиков оставшиеся 20 экземпляров квакш попробовал перевести на питание тараканами, но и тараканы куда-то провалились, показав свое злостное отношение к военному коммунизму. Таким образом, и последние экземпляры пришлось выкинуть в выгребные ямы на дворе института.
Действие смертей и в особенности Суринамской жабы на Персикова не поддается описанию. В смертях он целиком почему-то обвинил тогдашнего наркома просвещения.
Стоя в шапке и калошах в коридоре выстывающего института, Персиков говорил своему ассистенту Иванову, изящнейшему джентльмену с острой белокурой бородкой:
– Ведь за это же его, Петр Степанович, убить мало! Что же они делают? Ведь они ж погубят институт! А? Бесподобный самец, исключительный экземпляр Пипа американа, длиной в 13 сантиметров…
Дальше пошло хуже. По смерти Власа окна в институте промерзли насквозь, так что цветистый лед сидел на внутренней поверхности стекол. Издохли кролики, лисицы, волки, рыбы и все до единого ужи. Персиков стал молчать целыми днями, потом заболел воспалением легких, но не умер. Когда оправился, приходил два раза в неделю в институт и в круглом зале, где было всегда, почему-то не изменяясь, 5 градусов мороза, независимо от того, сколько на улице, читал в калошах, в шапке с наушниками и в кашне, выдыхая белый пар, 8 слушателям цикл лекций на тему "Пресмыкающиеся жаркого пояса". Все остальное время Персиков лежал у себя на Пречистенке на диване, в комнате, до потолка набитой книгами, под пледом, кашлял и смотрел в пасть огненной печурке, которую золочеными стульями топила Марья Степановна, вспоминал Суринамскую жабу.
Но все на свете кончается. Кончился 20-й и 21-й год, а в 22-м началось какое-то обратное движение. Во-первых: на месте покойного Власа появился Панкрат, еще молодой, но подающий большие надежды зоологический сторож, институт стали топить понемногу. А летом Персиков, при помощи Панкрата, на Клязьме поймал 14 штук вульгарных жаб. В террариях вновь закипела жизнь… В 23-м году Персиков уже читал 8 раз в неделю – 3 в институте и 5 в университете, в 24-м году 13 раз в неделю и, кроме того, на рабфаках, а в 25-м, весной, прославился тем, что на экзаменах срезал 76 человек студентов и всех на голых гадах:
– Как, вы не знаете, чем отличаются голые гады от пресмыкающихся? – спрашивал Персиков. – Это просто смешно, молодой человек. Тазовых почек нет у голых гадов. Они отсутствуют. Так-то-с. Стыдитесь. Вы, вероятно, марксист?
– Марксист, – угасая, отвечал зарезанный.
– Так вот, пожалуйста, осенью, – вежливо говорил Персиков и бодро кричал Панкрату: – Давай следующего!
Подобно тому, как амфибии оживают после долгой засухи при первом обильном дожде, ожил профессор Персиков в 1926 году, когда соединенная американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы, 15 пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах – 300 рабочих коттеджей, каждый на 8 квартир, раз и навсегда прикончив тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919-1925.
Вообще это было замечательное лето в жизни Персикова, и порою он с тихим и довольным хихиканьем потирал руки, вспоминая, как он жался с Марьей Степановной в 2 комнатах. Теперь профессор все 5 получил обратно, расширился, расположил две с половиной тысячи книг, чучела, диаграммы, препараты, зажег на столе зеленую лампу в кабинете.
Институт тоже узнать было нельзя: его покрыли кремовою краской, провели по специальному водопроводу воду в комнату гадов, сменили все стекла на зеркальные, прислали 5 новых микроскопов, стеклянные препарационные столы, шары по 2000 ламп с отраженным светом, рефлекторы, шкапы в музей.
Персиков ожил, и весь мир неожиданно узнал об этом, лишь только в декабре 1926 года вышла в свет брошюра: "Еще к вопросу о размножении бляшконосых или хитонов", 126 стр., "Известия IV Университета".
А в 1927-м, осенью, капитальный труд в 350 страниц, переведенный на 6 языков, в том числе и японский: "Эмбриология пип, чесночниц и лягушек". Цена 3 руб. Госиздат.
А летом 1928 года произошло то невероятное, ужасное…
Глава 2. Цветной завиток
Итак, профессор зажег шар и огляделся. Зажег рефлектор на длинном экспериментальном столе, надел белый халат, позвенел какими-то инструментами на столе…
Многие из 30 тысяч механических экипажей, бегавших в 28-м году по Москве, проскакивали по улице Герцена, шурша по гладким торцам, и через каждую минуту с гулом и скрежетом скатывался с Герцена к Моховой трамвай 16, 22, 48 или 53-го маршрута. Отблески разноцветных огней забрасывал в зеркальные стекла кабинета, и далеко и высоко был виден рядом с темной и грузной шапкой храма Христа туманный, бледный месячный серп.
Но ни он, ни гул весенней Москвы нисколько не занимали профессора Персикова. Он сидел на винтящемся трехногом табурете и побуревшими от табаку пальцами вертел кремальеру великолепного цейсовского микроскопа, в который был заложен обыкновенный неокрашенный препарат свежих амеб. В тот момент, когда Персиков менял увеличение с 5 на 10 тысяч, дверь приоткрылась, показалась остренькая бородка, кожаный нагрудник, и ассистент позвал:
– Владимир Ипатьевич, я установил брыжжейку, не хотите ли взглянуть?
Персиков живо сполз с табурета, бросил кремальеру на полдороге и, медленно вертя в руках папиросу, прошел в кабинет ассистента. Там, на стеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка была распята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты из окровавленного живота в микроскоп.
– Очень хорошо, – сказал Персиков и припал глазом к окуляру микроскопа.
Очевидно, что-то очень интересное можно было рассмотреть в брыжжейке лягушки, где, как на ладони видные, по рекам сосудов бойко бежали живые кровяные шарики. Персиков забыл о своих амебах и в течении полутора часов по очереди с Ивановым припадал к стеклу микроскопа. При этом оба ученых перебрасывались оживленными, но непонятными простым смертным словами.
Наконец Персиков отвалился от микроскопа, заявив:
– Сворачивается кровь, ничего не поделаешь.
Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственны слова: "сволочи вы, вот что…"