- Эс ист ферботен! Хальт, хальт!
"Хальт" это по-ихнему значит "стой", а вот что такое "эс ист ферботен", я не знал.
- Ты смотри, смотри, - шепнул мне Левка, - ведь это они Димкина отца забарабали…
Я обернулся. Недалеко от дверей комендатуры стоял, повернув к нам бледное, небритое лицо с седыми усиками, Николай Арсеньевич Кожедубов. Он смотрел то на нас, то на полицейского, а потом махнул рукой:
- Вася, скажи там…
Но что сказать - Кожедубов так и не договорил. Полицейский ударил его рукояткой автомата прямо в лицо. Николай Арсеньевич поднял руки и повалился.
Мы бросились бежать. Кожедубовы жили недалеко от нас в небольшом деревянном домике, изукрашенном старинной русской резьбой. Резьба тянулась вдоль карниза, покрывала сверху и снизу голубые наличники окон. Она была делом рук Николая Арсеньевича, который однажды, когда я его спросил о резьбе, ответил:
- Что же, Вася, я умру, так пусть хоть это останется…
Когда мы вбежали во двор к Кожедубовым, Димка занимался акробатикой: расстелил на земле коврик и стоял ка голове, вытянув в стороны руки, и медленно сводил и разводил ноги.
- Гоп-ля! - крикнул он и, перевернувшись, пошел нам навстречу.
На наших лицах, что ли, Димка прочитал кое-что, только сразу спросил:
- Случилось что, Молокоед, а?
Я кивнул и посмотрел в его глаза. Серые, почти голубые, они настороженно смотрели с продолговатого лица.
- Случилось с твоим отцом, - мрачно проговорил Левка и тут же стих.
- Да ничего особенного, Димка, - поспешил добавить я, видя, как сразу посерело и обнаружило свои веснушки Димкино лицо. - Просто мы сейчас шли по Интернациональной и видели: твой отец стоит около комендатуры…
- Арестовали его, что ли? - взглянув на меня, проговорил Левка.
Димка толкнул Левку в плечо, тот даже пошатнулся, и обратился ко мне:
- Договаривай, Молокоед! Если уж начал, - договаривай.
Я не стал дольше скрывать правду и рассказал все без утайки. Димка убежал домой и вернулся с узелком в белом платочке. Следом шла мать. Она выпроводила нас в калитку и тихонько перекрестила.
Никакой очереди у дверей комендатуры уже не было, а стоял только часовой в надвинутом на лоб шлеме. Димка смело подошел к нему:
- Нам бы передачу…
Вместо ответа часовой протянул руку к звонку. Из двери вышел одетый в черный костюм человек и сквозь очки глянул на нас.
О, как знаком мне был взгляд противных желтых глазищ! Сколько раз он останавливался на мне у дяди Паши, когда мы еще только намечали маршрут в Золотую Долину. Уже тогда в этом взгляде сверкала жадность. Потом я увидел человека в Золотой Долине и на допросе в больнице. Шмыгающие по сторонам, не задерживающиеся ни на чем его буркалы напоминали глаза волка, попавшего в капкан. А сейчас они горели, как кристаллы халькопирита, и в них можно было прочесть радость от того, что пришли немцы, и торжество за себя и своего папашу, которых выпустили из тюрьмы.
- Что вам нужно? - спросил Белотелов.
- Отцу вот передачу… Кожедубову, - как можно спокойнее ответил Димка.
Белотелов усмехнулся:
- Когда забрали?
- Сегодня…
Белотелов скрылся, а через несколько минут вышел и весело улыбнулся:
- Передача не нужна. Могу вам, как старым знакомым, сообщить по секрету: Кожедубова сегодня расстреляют.
Не знаю, долго ли мы стояли перед комендатурой, но очнулся я, когда часовой толкнул меня в спину автоматом:
- Коммт, коммт, шнелль…
- Дождался своих, гад! - мрачно проговорил Левка. И я понял, что он думает о Белотелове.
Димка, размахивая узелком, шагал молча, устремив взгляд вперед. На его посеревшем лице не было никакой растерянности или паники.
- А ведь надо что-то делать, Димка, - проговорил я, когда молчать стало уже невмоготу.
- Вы идите, а мне - сюда, - бросил Димка и свернул с Интернациональной на улицу Девятого января.
Мы с Левкой вернулись домой и сели на подоконник. Во дворе играли ребятишки. Они сразу рассыпались, как воробьи, стоило появиться немцу. А фашисты приходили во двор часто: в недостроенном доме, покрытом теперь толем, был устроен какой-то немецкий склад. Перед ним все время ходил часовой.
- Взорвать бы, - тихо произнес Левка.
Я понял, о чем думает его отчаянная головушка.
- Взорвать - хорошо, но как?
- Известно, как… Мину подложить и - бенц!
- А как подложишь? Склад-то охраняется…
- Ты ничего не понимаешь, я смотрю. Надо действовать не одному, а двоим. Ты бы его отвлекал, а я р-раз и - там. Мину или взрывчатку подложу и - готово!
В самом деле… Ведь подрывают склады и поезда партизаны. И есть среди них пацаны вроде нас!
Я задумался и размышлял до самого отбоя. А когда мы улеглись спать, шепнул:
- Знаешь что, Левка? Хоть мы и не хотели изучать фашистский язык, а придется. Вот изучим, тогда можно развернуть шпионскую и диверсионную работу…
Утром я выложил на балконе свой сигнал, но Димка почему-то не шел. Я достал с полки учебник немецкого языка и пригласил Левку заниматься.
- Вас ист дас? - спросил я его, кивая на дверь.
- Дас ист дас фенстер…
- Эх, ты! Фенстер… Фенстер - это окно.
- Что же это я? Дас ист ди диле.
- Нейн, - усмехнулся я.
- Ди декке.
- Нейн…
Левка перебрал весь словарь из параграфа "Дас циммер", а слова "ди тюр" так и не вспомнил.
- Вер ист дас? - показал я на часового.
- Вер ист дизер менш?
- Я тебя спрашиваю: "кто это такой?" А ты вместо ответа тоже говоришь: "кто этот человек?"
- А как надо сказать? - спросил Левка, и в его глазах я впервые уловил страстное желание изучить немецкий язык. - А, Молокоед? Скажи, как?
Но я и сам не знал, как будет "часовой" по-немецки. И перелистал весь словарик, но в нем не было такого слова. Тогда я подмигнул Левке и постучал нашему "офицеру":
- Герр обер-лейтенант, гештаттен зи мир ейне фраге, - приготовил я длинную фразу.
- Я, я, - раздался из-за двери густой бас.
- Герр обер-лейтенант, их вилль лезен унд шрайбен лернен.
- Рихтиг, рихтиг, - ощерясь в ухмылке, проговорил немец.
Кое-как мне удалось выпросить у него немецкий разговорник, из которого я узнал, что часовой по-немецки будет "ди вахе". Беда была лишь в том, что немцы, видимо, думали, что пришли в нашу страну, как в ресторан. Почти все фразы в разговорнике относились к еде. Приготовьте мне то да подайте другое…
Левка сел ближе, и мы стали запоминать целые немецкие фразы.
Неожиданно все содрогнулось. И наш дом содрогнулся, даже подскочил от взрыва. Выглянув на улицу, мы увидели, что все - и русские и немцы - бегут по направлению к комендатуре.
- Вот это - да! - весело ухмыльнулся Левка. - Вот это саданули!
На месте столовой № 17 курились только развалины, когда мы прибежали туда. У развалин встретили Димку. Он мчался навстречу радостный и оживленный.
- Ты видел, Дим, как ахнули комендатуру? - спросил Левка.
- Нет, - ответил Димка, но по его веселому лицу я понял, что знает он больше нашего.
- А как отец? Жив?
Димка оглянулся, прижал губы к моему уху:
- Жив папка. Это из-за него и взлетела комендатура.
Оказывается, Николая Арсеньевича вместе со всеми арестованными по делу о поджоге электростанции держали во дворе комендатуры, в каменном сарайчике. Оттуда по ночам людей увозили и расстреливали. Димка сговорился с одним товарищем, которого мне не назвал, и отправился в комендатуру с передачей. Он осторожно вручил дежурному корзинку с провизией. В ней были белые булочки, большой каравай хлеба, две жареные курицы и яйца. Дежурный, конечно, набросился на кур и, пока расправлялся с ними, каравай хлеба взорвался, так как в нем была бомба.
Я с восхищением смотрел на Димку: он уже действует! А мы еще только собираемся.
Целыми днями сидели мы и изучали этот проклятый язык, и я никогда еще не подозревал, что у всех у нас такие огромные способности. Не знаю, что нам помогало - разговорник или страстное желание читать и говорить по-немецки, но только месяца через два мы уже могли кое-как объясняться с немцами.
- Во ист дейн фатер? - спросил я Димку, когда мы устали от зубрежки немецких слов.
- Мейн фатер? - переспросил Димка. - Мейн фатер арбейтет.
Я в изумлении поднял брови. Мы презирали тех, кто шел служить или работать к немцам. Таких людей у нас, не стесняясь, называли шкурами или предателями. И меня поразил спокойный Димкин ответ.
- Как? Он же старый коммунист!
- А ты думаешь, старые коммунисты сидят сейчас без дела? Они все работают… Чтобы скорее изгнать фашистов.
- Что же делает твой отец? - настаивал я.
Но от Димки я так ничего и не узнал. Уже потом он признался, что Кожедубов ушел в партизаны.
А фашисты выходили из себя, видя, что наши люди не хотят на них работать. Только и слышно было по городу: того расстреляли, другого отправили в концлагерь, третий уже писал из Германии - его фашисты силой увезли на работу.
Однажды мама вернулась из деревни, куда ходила менять свои платья на картошку, расстроенная и бледная. Я пристал к ней с расспросами: в чем дело?
- Сынок, - прижала меня мама к груди, - не лучше ли будет, если вы с Левой уйдете в деревню? Я уже договорилась с одним очень хорошим человеком…
- Чтобы меня укрывали от фашистов? - обиделся я. - Никогда этого не будет!
И вот случилось непоправимое. Настал день, когда к нам пришли двое: немец и их "переводчик" Мурашов. Они велели мне и Левке немедленно собираться. Мы хотели удрать, но около подъезда нас поджидала машина.
На станции творилось что-то невероятное. Немцы оттесняли всех провожающих за железную решетку, которой был обнесен вокзал. Стонущая, плачущая толпа нажимала на нее с такой силой, что, казалось, решетка не выдержит и рухнет. Я все глядел туда, ожидая, что придет мама. Но только после второго звонка вдруг увидел ее, рванулся и подбежал.
Она протягивала мне сквозь железные прутья свои маленькие холодные руки:
- Не плачь, сынок! Береги себя!
Я испугался за маму. Губы, щеки, каждая морщинка на ее лице вздрагивали, но глаза были сухими.
- Мама, мы все равно убежим…
- Будь осторожен, сынок!
Меня с силой оторвали от решетки. Немец, подгоняя прикладом, заставил убраться всех в вагон.
Прозвучал сигнал отправления, и под крики, плач и стоны собравшихся трое смелых и отважных отправились на запад.
- Вот и встали мы на Тропу… Только пятками наперед! - сказал Левка, и в темноте вагона трудно было понять, смеется он или плачет.
НЕВОЛЬНИКИ
Настал, настал тяжелый час
Для Родины моей.
Молитесь, женщины, за нас,
За ваших сыновей.М. Исаковский. "Песня о Родине"
Нас везли куда-то уже пятые или шестые сутки. Поезд подолгу стоял на станциях, потом раздавался громкий стук буферов, рывок - и вагон медленно, со скрипом и визгом, снова начинал двигаться. Где мы ехали, никто объяснить не мог; мимо больших станций поезд проходил не останавливаясь, а названия мелких ничего нам не говорили.
Своих продуктов у нас давно не было, и приходилось дважды в день становиться в очередь, чтобы получить полкружки какой-то темной бурды, которую приносили два дюжих краснощеких немца.
Они сразу начинали кричать:
- Нун, шнелль! Эрфассен им флюге! Шнелль, шнелль!
Мы все голодали, но особенно тяжело приходилось Левке. На него было страшно смотреть. Бледный, с синими губами, он тяжело ворочал черными глазищами, и его огромные уши казались еще больше. Ему никогда не хватало баланды, и часто мы с Димкой отдавали Левке свой паек.
Однажды, когда в кружку плеснули чуть-чуть тепловатой жидкости, Большое Ухо возмутился и закричал:
- Филь цу вениг! Цухабе!
Фашиста поразило, что какой-то русский мальчишка говорит с ним по-немецки, он осклабился, зачерпнул полную поварешку и плеснул Левке прямо в лицо:
- Да хает ду, руссише швайн!
Левка склонился, утираясь рукавом, и, когда разогнулся, я увидел на его лице слезы.
- Иди, Любаша! Может, тебя не оплеснет, - повернулся Левка к небольшой женщине с красивыми голубыми глазами.
Женщина тоже стояла в очереди. Все пассажиры звали ее Любашей. Когда Любаша впервые появилась в вагоне, мы заметили в ее руках два больших свертка. Уже в дороге она развязала пестрый узел, и мы увидели в нем крошечного ребенка, который немедленно стал плакать тоненьким голоском. Женщина схватила ребенка на руки, быстро дала грудь.
Все с изумлением смотрели на нее. Какой-то пожилой колхозник, у которого на правой руке не было пальцев, спросил:
- А как же ты пронесла ребенка?
- Я его маком накормила. Он и спал до самого вагона. Хорошо хоть Андреевна надоумила.
- Хорошо-то хорошо, - проговорил парень и осекся.
- А что? - тревожно спросила Любаша.
- Да так… Трудно тебе с ним будет…
- А без сыночка мне еще тяжелее. Совсем невмоготу было бы.
Как уж женщина прятала ребенка, когда в вагон входили немцы, трудно сказать. Но на третий или четвертый день у нее исчезло молоко. Мальчик заливался плачем. Наконец, не выдержав, под мелким холодным дождем Любаша стала в очередь, чтобы получить побольше пойла. Изможденный ребенок спал у нее на руках. Протянув немцам кружку, Любаша стала просить их дать хоть немного на долю сынишки.
Немцы весело переглянулись и заржали.
- Герр командант, герр командант! - крикнули они коменданта поезда.
Подошел поджарый, сухой, как вобла, комендант.
- Увидев, в чем дело, провизжал:
- Грудной младенец? Откуда ты взяла его?
Не долго думая, он схватил мальчишку за ноги, ударил об угол вагона. Любаша взвизгнула и, как разъяренная тигрица, вцепилась в горло коменданта. Наши "кормильцы" бросились к ней, послышался выстрел, и Любаша, мертвая, повалилась под колеса.
- По вагонам! - скомандовал комендант, поднимая вверх пистолет.
Паровоз рванул, раздался стук буферов, вагон снова начал отстукивать долгие километры скорбного пути.
- Димка, подсади! - крикнул Левка. Подтянувшись на руках, он выглянул из окна вагона: - Даже трупы из-под колес не убрали гады!
Мне стало страшно. В Левкиных глазах пылала сейчас такая ненависть, что, кажется, поднеси к ним спичку - она вспыхнет! И куда девалась добродушная Левкина смешинка, к которой я так привык?
- Давайте учить немецкий! - вдруг произнес Левка таким голосом, будто хотел выговорить: - Давайте бить фашистов!
Я не упомянул, что мы взяли с собой из дому все учебники по немецкому, а также разговорник. Они не давали нам скучать. Мы все время учили чужие слова и целые предложения, так что в нашем углу больше слышалось немецких слов, чем русских. Мы уже почти свободно понимали, о чем говорят между собой немецкие солдаты и что кричат за стенами вагона железнодорожные служащие.
Димка, видно, правильно воспринял Левкины слова, потому что спросил:
- Как будет по-немецки "мщение"?
Я полистал словарь и после слов "мчать", "мшистый" нашел "мщение". По-немецки это слово произносится "ди рахе".
- Их вилль мейне рахе кюлен, - шепотом, как клятву, проговорил Димка.
Но как "удовлетворить жажду мести", ни я, ни Димка не знали. Сбежать к партизанам? Попробуй, сбеги, когда на каждом полустанке тебя окружают со всех сторон часовые с собаками! Дважды впереди поезда партизаны рвали полотно, мы бросались к дверям, стучали, но ничего не получилось. Спустя несколько часов немцы все восстанавливали, и поезд двигался дальше.
Ненастье кончилось, и в вагоне стало светлее, а железная крыша так накалилась, что трудно стало дышать. У входа стояло ведро с водой, к которому все время подходили люди. Левка тоже зачерпнул кружку, стал жадно пить.
- Надо? - спросил он, подавая мне кружку.
Но вода была до того теплой и так пахла карболкой, что не утоляла жажды.
Поезд остановился, двери с грохотом отодвинулись, и яркие лучи солнца ослепили нас.
- Аусштейген! Шнелль! Шнелль! - громко прокричал немец, заглядывая в вагон.
Мы спрыгнули на землю. Левка, прищурившись, посмотрел на чистое голубое небо:
- Смотри-ка ты, у них есть даже солнце!
С обоих концов поезда толпы русских, сопровождаемые криками часовых и лаем овчарок, медленно сходились к переходу через линии. Толпа вывалилась на деревянный помост и двигалась за тремя военными к воротам, над которыми было написано: "Штадтаусганг".
Я глянул вверх и прочитал название станции: Грюнберг - Зеленая гора!
Когда мы вышли на широкую площадь перед вокзалом, русских уже выстраивали в два ряда. Посреди площади стоял длинный стол, у которого толпились люди. К нам подходил то один немец, то другой, выбирал из рядов кого-нибудь поздоровее и возвращался к столу. И тут до меня впервые дошел смысл того, что здесь происходит: немцы покупали людей! Это было не в Новом Орлеане, не двести лет назад, а в Германии, в 1943 году. Каждый немец читал "Хижину дяди Тома" и, конечно, не одобрял, а осуждал американцев, которые торговали неграми. Но вот теперь такими неграми становились мы, русские, а работорговцами - цивилизованные немцы!