- Чашка за мой счет, - сказал лысый толстяк, разливавший за стойкой кофе из медных турок с длинными ручками. - Не беспокойся, Ерго, делай свое дело.
Серапион визжал, словно его вместо турки посадили на жаровню с песком.
- Молодец, Ерго! - смеялись завсегдатаи кофейни. - Сенда молодец!
Когда чашка была расколота на мелкие кусочки, Ерго выволок Серапиона из-за столика и дал ему пинка.
- Хороший пендель, - одобрил лысый толстяк за стойкой и разлил по чашечкам свежую порцию кофе.
- Шакал! - сказал Ерго, вытирая руки о штанины. - Эта женщина воевала, пока он сидел в своей вонючей красильне на Турецком базаре. Она военный корреспондент была! - он поднял над головой палец. - Знаете, что такое - военный корреспондент? Это все время должен быть там, где огонь, где опасность. Понятно?
Посетители кофейни согласно закивали головами. Это были моряки, портовые грузчики и ловцы тунца, они хорошо знали, что такое опасность.
…Серапион вернулся в кофейню через полчаса. Он привел с собой милиционера. Красильщик ругался так, что милиционер только покрякивал.
- Ты посмотри, что он мне сделал! - кричал Серапион, показывая на свой нос. Нос и вправду выглядел неважно. - Составлял протокол! Свидетели - вся кофейня!
- Тише, гражданин Изиашвили, тише! Сейчас разберемся, - милиционер вынул из планшетки блокнот.
Но красильщик продолжал бушевать.
- Почему тише?! Что разбираться?! У него отец бандит был и джибгир, весь город знает про это! Он тоже такой же. Куда милиция смотрит, ва, куда смотрит, ну?
- Заткнись, Серапион! - разозлился милиционер. - За джибгира ответить можешь. О человеке в газете такие слова написали, а ты - джибгир говоришь. Молчи лучше, морча-гатавда!.. Кто видел, как его Ерго бил? Свидетели есть? - он строго посмотрел на сидящих за столиками.
Все молчали.
И тогда, раздвинув занавеску, вышла старуха Марго. Та самая Марго, что мыла в кофейне чашки. Она вытерла темные морщинистые руки о цветастый фартук и так сказала милиционеру.
- Ты меня знаешь давно. И не важно, что у тебя теперь такие блестящие пуговицы и наган на заду. Я помню, ты был хулиганистым пацаном, и я поймала тебя однажды в своем саду и как следует надрала тебе уши, - она погрозила ему пальцем. - Нечего прикидываться, будто ты узнал об этом первый раз в жизни. С того дня, когда ты сбивал груши в моем саду, прошло всего каких-нибудь пятнадцать лет… А вот теперь слушай, что я тебе скажу об этом человеке, - старуха Марго кивнула седой растрепанной головой в сторону Серапиона. - Он плюнул в лицо всем уважаемым гостям нашей кофейни. Скажи, по закону можно плевать хорошим людям в лицо? Скажи, ты должен знать, раз ты милиционер.
- Как можно! Что ты говоришь, тетя Марго? - милиционер изумленно пожал плечами. - Это оскорбление действием называется. За это привлекают.
- Тогда привлекай его. Он сделал нам оскорбление. Клянусь моим единственным сыном, который тоже был на войне, но ко мне назад не вернулся. Там остался. И теперь я мою чашки, а что делать?.. - она медленно обвела кофейню запавшими глазами и, повернувшись, ушла за свою занавеску.
- Эи, красильщик! - крикнул Серапиону лысый толстяк. - Ищи себе другую кофейню. В этой я тебе кофе больше не подаю. Хочешь - пиши в жалобную книгу, пожалуйста, карандаш дам. Хочешь, еще два милиционера приведи - все равно обслуживать тебя не буду…
Ни очерк в газете о боцмане Ерго, ни события в кофейне на Трапезундской улице, ни рассказ Кло не могли отвлечь Тошку от полученного им письма.
Откуда оно появилось? Кто мог узнать о капитане Штормштиле, если его выдумал сам Тошка и к тому же ни разу не произнес вслух этого имени!
Может, видели, как он писал в подвале письмо, а потом опускал его в щель? Допустим. Но попробуй вытащить конверт из стены. Ведь для этого ее придется разломать.
Тошка специально сходил в подвал. Стена была целая. Нигде никаких следов, могущих навести на подозрение. И даже стремянка была на том самом месте, куда поставил ее Тошка. И тем не менее Штормштиль ответил. Это был великолепный ответ. Обстоятельный и деловой. Непонятным оставалось лишь одно: как умудрилась бутылка изпод ямайского рома проплыть меньше чем за трое суток от мыса Горн до Старой Гавани?
"Да ну, при чем здесь мыс Горн! - Тошка потер ладонью лоб. - Никакого ведь Штормштиля не существует. Я сам его выдумал… Но это письмо? Оно написано взрослым. По почерку видно. Обалдеть можно!.."
Тошка сел на продавленную банкетку и еще раз перечитал ответ капитана Штормштиля.
"Команда "Фантазии" шлет привет шкиперу А. Тополькову и желает ему счастливого плаванья во все времена и по всем морям!
Старина! Мне доставили твое письмо только сегодня, и я здесь же сел за ответ. "Фантазия" лежит в дрейфе у южной оконечности Огненной Земли. Непрекращающиеся штормы у мыса Горн закрыли нам дорогу в океан. Гиблое это место! Кому из моряков неизвестно, что капитан "Летучего Голландца" продал дьяволу душу за попутный ветер у мыса Горн.
Я решил послать это письмо в бутылке и думаю, что если ее не проглотит акула, то она доплывет до тебя, дружище, в полной сохранности.
О капитане Борисове я не слыхал ничего нового. Но уверен, что мы встретимся с ним. Спасибо тебе, А. Топольков, за память о капитане. Помнить людей и верить людям, это значит идти правильным курсом по безбрежному океану жизни".
И подпись… Тошка аккуратно свернул письмо трубочкой, вложил его обратно в бутылку и спрятал в укромном уголке подвала. У письма была еще приписка, но читать ее Тошка не стал. Он знал приписку наизусть.
"Прими от меня небольшой подарок, старина. Ты знаешь грот у Больших скал, что торчат из воды в пяти милях от Старой гавани? В этом гроте я оставил ботфорты. Думаю, они будут тебе по ноге. Возьми их. И не вздумай отказываться, ты обидишь меня, дружище. Если захочешь еще раз написать, то воспользуйся по моему примеру бутылочной почтой. Выйди на край волнореза и брось бутылку подальше вправо. Делать это надо поздно вечером, не то какой-нибудь купающийся бездельник выловит твое послание. Итак, до встречи! Твой друг Штормштиль, капитан клипера "Фантазия".
Грот у Больших скал… Тошка бывал там как-то. Ловил бычков. Место безлюдное, купающихся там не встретишь. С берега к скалам пробраться нелегко, удобнее подойти к ним с воды, на лодке. Но только в тихую погоду. В волну туда не стоит и соваться.
"Ботфорты, ботфорты…" - Тошка стоял, опираясь спиной о мигалку, и смотрел на море. Вдали, почти невидимые, скрытые бирюзовой дымкой, темнели острые клыки Больших скал.
Тошка промучился полдня. Лежа на бетонных блоках волнореза, он без конца зажмуривал глаза в надежде, что появится Штормштиль и можно будет поболтать с ним о всяких пустяках. Но Штормштиль не появлялся. Было письмо, где говорилось о мысе Горн, "Летучем Голландце", о памяти сердца. И была еще приписка о ботфортах. Здесь уж жмурься не жмурься, а дело насквозь таинственное и чрезвычайное.
Наконец Тошка не выдержал и пошел к боцману Ерго просить лодку. Предприятие это было почти безнадежное, но Тошка все же пошел. Не пропадать же ботфортам, в конце концов! Если только они лежат в этом гроте, конечно.
- Зачем тебе лодка? - спросил Ерго.
- Хочу погрести, - ответил Тошка. - Вы же сами говорили: надо меньше за книжками сидеть, больше грести и плавать.
- Правильно, говорил, - согласился Ерго. - Сегодня мне лодка нужна самому. А завтра приходи рано утром - дам. Куда поплывешь?
- К Большим скалам и обратно.
- Ладно. Дам. Если ветра не будет…
Глава 11. Ботфорты капитана Штормштиля
Утро выдалось безветренным. Тяжелая лодка боцмана Ерго шла довольно быстро, и часа через полтора Большие скалы нависли над ней черной громадой. Изъеденные ветром и прибоем, они стояли ноздреватые и мрачные. Вода у скал была бурая, неуютная - это просвечивали обросшие водорослями подводные камни. Водоросли чуть заметно шевелились, от этого камни представлялись Тошке срубленными головами бородатых великанов.
Целые семейства крабов выползли из воды погреться. Они блаженно замерли, приподнявшись на длинных кривых ножках.
"На цыпочках стоят", - подумал Тошка.
Заметив лодку, крабы быстро, бочком, скатились вниз и попрятались в щелях.
"Как же мне пробраться к гроту? - Тошка осмотрелся. - Не сразу и найдешь его в этом лабиринте…"
Он встал на банку, чтобы сориентироваться. У подножья самого высокого утеса темнело овальное отверстие. Это и был грот.
То отталкиваясь руками, то, наоборот, хватаясь за выступы каменных стен, Тошка пробирался к гроту. Наконец лодка чиркнула днищем по гальке, и он, бросив на берег чалку, спрыгнул в воду.
Грот чернел впереди, словно пасть сказочного морского чудища. Из него тянуло сыростью и запахом гнилых водорослей. Тошка приложил ладонь к груди. Сердце билось прерывисто и громко: тук-тук… тук-тук… тук-тук…
Не выпуская из рук чалки, он вошел в грот. Здесь царили прохладные сумерки. В глубине на вбитом в щель обломке весла висели кожаные ботфорты. У Тошки перехватило дыхание. Он долго стоял и глядел на эти сапоги, невесть откуда появившиеся здесь, в гроте Больших скал.
Тошка сделал шаг вперед и притронулся к ботфортам. Мягкая, толстая кожа была смазана жиром, а изнутри сапоги были оклеены рыбьим пузырем. Тошка взял ботфорты и натянул их прямо на босые ноги. Широкие раструбы голенищ стояли торчком. Тошка сделал несколько шагов. Галька заскрипела теперь совсем по-другому, не то что под какими-то там сандалетами.
В обратный путь Тошка отправился в ботфортах. Плыл и пел во все горло. Песню он сложил сам, в тот день, когда получил письмо от Штормштпля. Она была похожа на шарманочную, с Турецкого базара. Но пелось в ней совсем о другом. Это была песня о капитане Штормштиле, отважном морском волке, живущем по законам верности и дружбы.
Скрипит дубовый кабестан,
И режет воду киль.
Спешит сквозь бури капитан,
Спешит сквозь бури капитан,
Отважный Штормштиль!
Камзол из бархата на нем
И шляпа набекрень.
Взошла луна. За первым днем…
Взошла луна. За первым днем
Второй уходит день!
Пусть буря злобно снасти рвет,
До порта сотни миль;
Он от штурвала не уйдет,
Он от штурвала не уйдет,
Отважный Штормштиль…
Тошка пел, врезая весла в гладкую неподвижную воду. Она сворачивалась зеркальными крутящимися воронками, в которых прыгали серебряные пузырьки воздуха.
Лодка шла вперед, уплывал за корму двойной ряд радужных кругов - солнце словно хотело подсчитать, сколько раз Тошка ткнул в воду голубыми веслами.
Все было отлично. Тошка даже обогнал идущие в сторону города фелюги. Парус "Черной пантеры" висел, как тряпка. Она едва-едва двигалась. В тихой воде четко отражался ее хищный силуэт. Тошка не удержался и показал фелюге кончик чалки. Это была традиционная морская издевка. Но смуглолицый матрос, сидевший на носу "Черной пантеры", равнодушно посмотрел на него и сплюнул.
Весла голубыми крыльями взлетали в воздух и как по команде ложились на воду. Уключины поскрипывали, а ботфорты уверенно упирались в перекладину стланей, и их смазанные жиром круглые носы горделиво поблескивали на солнце.
"Вечером обязательно пойду к Бобоське, - думал Тошка, налегая на весла. - Давно я не виделся с ним. Это не по-товарищески. Как там у него дела?.."
А дела у Бобоськи были очень плохи. Последнее время он только и делал, что носился по городу со свертками. Мастерская Серапиона работала вовсю. Технолог дни напролет бродил между чанами в сизом едком пару. В чанах что-то булькало и кипело. Вечером на щербатом прилавке появлялось полдюжины свертков, аккуратно перевязанных крепким шпагатом. Свертки выносил из чулана сам заведующий.
- Раздашь все по адресам, - говорил он Бобоське. - В разносной книге могут не расписываться. Это клиенты солидные, дай бог, не обманут, да.
Сушеный Логарифм растягивал в улыбке бесцветные губы, и только глухонемой мрачно смотрел на Серапиона и щурил недобро поблескивающие глаза.
Иногда к мастерской подъезжала арба.
- Ва! Наконец-то привезли химикаты! - радостно кричал Серапион на всю улицу, стараясь привлечь внимание прохожих. - Просто работать нечем. Закрывать надо артель с таким снабжением. С научной точки зрения невозможно работать.
Сушеный Логарифм кивал головой, как китайский болванчик, а глухонемой таскал в чулан грубые, колючие мешки.
- Ну, как работать? Ва, как работать? - жаловался Серапион прохожим, считая мешки глазами. - Это же мне на месяц не хватит. Ну и жизнь, что за жизнь!
Прохожие сочувственно вздыхали и хлопали Серапиона по костлявой спине.
В один из вечеров, когда Бобоська уже собирался уходить из мастерской, Сушеный Логарифм кинул на прилавок мужское кожаное пальто и стал заворачивать его в газеты.
- Отнести надо, - сказал он. - Скажешь клиенту: красить не беремся. Только в черный цвет, если хочет. А в коричневый не беремся.
- Пусть глухонемой отнесет, - огрызнулся Бобоська. - Я устал сегодня - весь день таскал уголь.
- Делай, что говорят! - крикнул из чулана Серапион. - Устал он. А я не устал твоей тетке по триста рублей в месяц отваливать? "Глухой-немой отнесет". Ва! А как он клиенту объяснять будет? Бровями, да?
- Распишись-ка в получении. - Сушеный Логарифм сунул Бобоське регистрационную книгу. - Гляди не потеряй - пальто клиентом в шесть тысяч оценено.
Бобоська взял сверток, разносную книгу и поплелся к автобусной остановке. Ехать пришлось далеко, заказчик жил на самой окраине города.
Сверив название улицы, Бобоська пошел мимо каких-то приземистых домиков, пустырей, заваленных мусором и изрытых ямами, мимо длинного дощатого забора, сквозь выломанные доски которого виднелись исковерканные кузовы грузовиков.
"Автомобильное кладбище, - подумал Бобоська. - Где же это будет дом двадцать восемь? - Он прибавил шагу. - Надо бы побыстрей, а то совсем стемнеет, и тогда уже ни черта здесь не сыщешь".
Забор кончился. Дальше тянулся еще один пустырь в дальнем его углу тускло светились желтые окна небольшого кирпичного дома.
"Там, что ли, этот номер?" - Бобоська замедлил шаги, и в этот момент сзади чей-то гнусавый голос предупредил его:
- Сюшай, пацан, не вздумай оборачиваться! С ходу тюкну, и будет гражданская панихида. Ложи сверток и иди прямо. Не оглядывайся, пацан, не делай шухера! А то не будешь дышать.
"Шесть тысяч пальто стоит! - с ужасом вспомнил Бобоська. - Что же теперь будет?.."
- Ножками, ножками шуруди! Рви отсюда, ну! - повторил гнусавый. - У мине время нету.
Бобоська бросил сверток в пыльный бурьян и, не оглядываясь, бросился бежать.
Глава 12. Три строчки мелкими буквами
Бычки обитали на дне. Они были бурые, скользкие и головастые. И безобразно жадные. Они бросались на любую приманку, будь то креветка, мидия или хвост хамсы. Бычки вцеплялись в нее намертво, и их можн было ловить даже без крючка. Если, конечно, с небольшой глубины.
- Глупый этот бычок, - говорил Тошке боцман Ерго, снимая с крючка очередную широкоротую и лупоглазую рыбешку. - Голова здоровая, но мозгов в ней совсем нету. А когда мозгов мало, такой большой рот нельзя иметь. Обязательно начнешь его открывать на то, чего тебе не полагается. И в конце концов попадешь на сковородку.
Зажатая на сгибе пальца леска дернулась. Тошка начал быстро выбирать ее. Блеснул круглый шарик грузила, а следом, крутясь, как веретено, и сердито раздувая жабры, шел крупный бычок. Темная, под цвет камней спинка и почт белое брюшко с круглым плавником. Плавник был похож на галстук-бабочку, какую носил дирижер джаз-оркестра из Интерклуба.
- Я же говорю. - Ерго кивнул на бычка. - Мозгов нет, а жадности много.
- Как у Скорпиона, - согласился Тошка.
- Нет, олан! Ты что - скорпион очень хитрый. Он, как бычок, не попадется. Пока его поймаешь - три раза укусит. Особенно весной опасно, очень он ядовитый весной.
В сторожке Ерго на полке возле стола Тошка видел склянку с ореховым маслом. В нем плавало несколько больших скорпионьих хвостов.
- Если укусит, - пояснил Ерго, - надо этим маслом помазать. Ничего не будет.
- Я не про настоящего скорпиона, - сказал Тошка, вытаскивая крючок из прожорливой пасти бычка. - Я про красильщика. Про Серапиона. Это мы его так прозвали - Скорпион.
- Тц-тц!.. Как хорошо прозвали! Ему такое имя в паспорт записать надо.
- А за что вы побили этого человека, тогда, в кофейне? Мне Бобоська рассказывал.
Ерго нахмурился.
- Человека я никогда не бил, Тошка. Другое дело, если человек скорпионом стал или вот бычком, который все хватает - и свое, и чужое, лишь бы брюхо набить… Я тебе, помнишь, обещал рассказать про старое время, про то, что раньше здесь было. Много лет назад, когда я еще совсем пацаном без штанов бегал… - Ерго, откинувшись, полез в карман, достал коробку с табаком. - Вот ты далеко отсюда жил, на Волге. Там больше русские живут, такие, как ты, беловолосые. А наш город, как перекресток на Турецком базаре, - кого только не найдешь: и русские, и аджарцы, и греки, и армяне, и абхазцы - кто хочешь есть. На другого человека посмотришь - на всех языках говорит, все ему земляки.
- А вы?
- Я?.. Я тоже. Моя мама далеко отсюда родилась. Есть такой порт, может, будешь когда-нибудь в нем, Пирей называется. Это в Греции, Тошка. Отец оттуда ее привез. А сам здесь родился. И его отец здесь, и дед, и прадед. И я. Все Халваши здесь родились, в этом городе… А Серапиона я за то побил, чтобы он веру в человека не пачкал. Сам ни во что не веришь - твое дело. Другим верить не мешай! Когда моряк далеко от дома, кругом чужая вода и чужой берег, нужно, чтоб верил, - тебя ждут. Дома ждут, олан! Смерть на тебя посмотрит, а ты ей в глаза плюнешь: отойди, тухлая селедка, куда лезешь, меня дома ждут! - Ерго замолчал. Долго смотрел, как далеко, за брекватером, обгоняя друг друга, скользили две яхты. - Меня тоже ждали, Тошка. Может, потому тогда я выплыл. С разбитой ногой. И так держался за плот, что веревки резать пришлось… Только меня не дождались. Когда пришел, уже не ждали. Волосы у нее были тоже, как у тебя, светлые. Ты уже большой, олан, ты понимаешь такие вещи… Потому я и побил Серапиона, Капитана Борисова ждут дома. И будут ждать сколько надо!.. Может… даже всю жизнь.
- Но вы же сами говорили - он не погиб!
- Да! Правильно! Вернется капитан Борисов. Обязательно вернется, олан. Потому и надо ждать… - Он начал медленно сматывать удочку, накручивая леску на гладко обточенную пробковую рогульку. В ведре копошились бычки, скользкие и холодные.
- Вы тогда говорили про двадцать первый год. А что это за особенный такой год был?
- В двадцать первом году, Тошка, в наш город большевики пришли. Комиссар Таранец пришел. А Караяниди, Орлов и вся их компания удрали. В Турцию, в Персию, куда глаза глядят. Ты старые пакгаузы видел в гавани?