К этой высоте я подбирался, переступая лесенкой - гора была крутая, - а отец поднимался, переступая ёлочкой, и лишь последние метры, там, где было совсем круто, почти отвесно, шёл лесенкой, врубая лыжи в плотный снег.
У забора, обернувшись ко мне, он снял шапку. Звёздочка сверкнула на солнце, и неожиданно - вот так, с шапкой, зажатой в раненой руке, - отец полетел вниз. Руку с шапкой он отставил в сторону, как бы оберегая её на всякий случай.
Это видение всегда со мной, я на всю жизнь запомнил, как мчался отец вниз - эти две или три секунды. Его высокое тело согнулось, полы шинели раздвинулись на ветру, освобождая острые колени, - он стал похож на натянутую тетиву лука. Все эти секунды, пока отец мчался вниз с отвесной высоты, его ноги ни разу не дрогнули, не пошатнулись, словно он только тем и занимался каждый день, что ездил с этой горы.
Он промчался, словно стремительно пущенная стрела, вздымая за собой снежный вихрь, потом тетива распрямилась, и отец, высокий и прямой, сделав едва уловимое движение, тормознул возле меня. Обпиленные лыжи выглядели смехотворно на его тяжёлых сапогах, ему - высокому, длинноногому, было немыслимо трудно ехать на таких "коньках", но он проехал, пронёсся, как ветер, с первого раза одолев обрывистую гору.
Высота была всё такая же, только теперь прибавилась ещё зависть к отцу: вот он сумел, хотя и воевал и не катался с гор, а я не умею. Но мне не хотелось признать, что отец катается лучше меня, и вместо покорности и послушания ученика мною овладел азарт игрока.
Колени у меня дрогнули, и я снова очутился в снегу.
- Ещё раз! - приказал мне отец.
Но я уже лез на горку сам. Видно, от возбуждения, в третий раз я упал, едва лишь шагнув с обрыва, и меня несло по всей горе, ломая и перекручивая.
- Ничего, ничего! - подбодрил меня отец, едва я разлепил глаза. - Ты, главное, спокойней!
После четвёртой или пятой неудачи отцовские слова стали доходить до меня. Каждый раз, взбираясь на гору, я в нетерпении шептал себе: "Сейчас, сейчас!" - но ничего не выходило и сейчас, я снова рыл носом сугробы и снова исступлённый лез на эту гору, готовый в любую минуту зареветь от отчаяния, оттого что я оказался перед отцом таким слабым и беспомощным.
Наконец отец остановил меня.
- Ты не волнуйся, - сказал он. - Я тоже, как ты, не мог с неё съехать, когда был мальчишкой. Потом одолел. Надо только преодолеть бессилие. Понял? Отдохни, наберись сил и полезай снова.
Я_ чувствовал, как гудят у меня от усталости ноги. Даже руки и те устали от этих непрерывных подъёмов и спусков, но я кивнул и полез снова. И снова свалился.
Стало уже темно, а я всё мотался на гору и с горы, пока отец не сказал твёрдо:
- Ну, всё! Хватит. Идём домой.
Я снял лыжи, и мы пошли, проваливаясь в снег. По моему мокрому от падений лицу ползли слёзы, и я отворачивался. "Всё! - думал я. - Ведь завтра отец уедет и не увидит, что я могу съехать с этой горы!"
Отец словно услышал меня.
- Ты съедешь! - сказал он серьёзно. - Я уверен, съедешь. Тогда напиши мне письмо, слышишь?
Я кивнул головой. Конечно, напишу! Ясное дело, напишу, какой вопрос! Как съеду, так и напишу.
* * *
На уроках Анна Николаевна объявила нам, что сегодня мы вручаем кисеты бойцам. Сердце прямо оборвалось во мне. Анна Николаевна сказала, чтобы мы приходили в школу вечером, а ведь вечером уезжал отец. Что же теперь? Я, конечно, должен вручать кисеты, раз меня выбрали делегатом, но ведь не мог же я не проводить отца!
Я разрывался на части - долг и любовь тянули меня в разные стороны. Терзаемый этими чувствами, я пришёл из школы домой. Увидев моё расстроенное лицо, бабушка тут же выяснила причину, всё поняла, пригорюнилась, но в это время вернулся отец, ходивший за какими - то документами.
- Не беда! - сказал он. - Мы с тобой простимся дома. Какая разница - на вокзале или дома, а вручить кисеты ты должен сам!
И хотя это было полурешением, скорее даже жертвой со стороны отца, со стороны личного в пользу общественного, я как - то приободрился, и бабушка принялась гладить мне белую рубашку, потому что Анна Николаевна велела нам на всякий случай одеться понаряднее, так как где будет происходить торжественное вручение кисетов, пока неизвестно.
Время клонилось к вечеру, солнце торопливо уходило за тополя. Вернулась, отпросившись пораньше с работы, мама, и настал печальный час.
Отец снял с гимнастёрки звёздчатый ремень, натянул шинель и подпоясал её тем ремнём, который держал гимнастёрку. Потом аккуратно застегнул верхние пуговицы, надел шапку.
Я тревожно смотрел на отца и думал, что уже когда - то видел это. Конечно, это было уже, когда началась война. Я даже не понял тогда толком, что началась война. Просто не очень понимал, что это такое.
Тогда отец был в длинном чёрном пиджаке и в модной крапчатой кепке с длинным козырьком. На пиджаке у него висел значок БГТО на серебряной цепочке, а за спиной - зелёный мешок. Значок отец подарил мне тогда, а зелёный мешок был с ним и сейчас. Он повесил его на одно плечо, и мы присели.
Я видел, как иногда вздрагивало мамино лицо.
Она хотела плакать, но не давала себе воли, сдерживалась - только вздрагивало лицо; я видел, как комкала платок бабушка и подозрительно сухо смотрела на меня. Один отец был спокоен.
Он сидел, задумавшись, потом встрепенулся и встал.
- С богом! - сказала бабушка, и отец наклонился ко мне.
- Главное, преодолеть бессилие - всегда и во всём, - сказал он шёпотом, чтобы не услышали мама и бабушка. - Главное, почувствовать себя сильным!
Я кивнул ему, и мы вышли на улицу.
На углу наши дороги расходились. Отцу, маме и бабушке надо было к вокзалу, мне - в школу.
До угла мы с отцом шли вместе, тесно прижавшись друг к другу, - он держал меня за плечо. Прощаясь, я обнял отца за шею и снова почувствовал его запах - табак и ещё что - то неуловимое, мужское и сильное.
- Ну, сын! - сказал отец и прижал меня в последний раз к колючей шинели. Потом он отстранил меня, повернул к школе и слегка подтолкнул.
Я сделал несколько шагов и обернулся.
Всё это было уже один раз. Я стоял с бабушкой возле ворот, бездумно махал рукой вслед отцу, не очень понимая, что случилась война.
Сейчас было то же - отец снова уходил на фронт. Но теперь я уж^ знал, что такое война. Я видел израненный санитарный вагон, жёлтые пятки убитого бойца, я видел кровь под микроскопом и ел еду, заработанную маминой кровью, я шил кисеты и ел завариху, лишь во сне вспоминая пшёнку, я боялся за отца и встретил его, раненого, а теперь провожал снова, второй раз. Провожал - НА ВОЙНУ!
Я обернулся и бросился к отцу. Я тискал его, я обнимал, я жадно вдыхал отцовские запахи, стараясь запомнить их, и едва сдерживался, чтобы не зареветь.
- Ну, ну! - сказал отец. - Смелее! Шагай! - и снова повернул меня к школе, и снова слегка подтолкнул вперёд.
Я пошёл, часто оборачиваясь и махая рукой, пока наконец, ответив мне в последний раз, отец с мамой и бабушкой не скрылись за углом.
* * *
Ещё издали я увидел у школы чёрную "эмку". Никогда возле нашей школы не стояли "эмки", и, почувствовав, что это связано с нами, я припустил бегом. Вовка Крошкин встретил меня на пороге. Из - под нежаркой леопардовой шубы выглядывала, как и у меня, белая рубаха. Вовка был возбуждён, суетился, отчего крутил во все стороны своей большой головой.
- Ну где ты?! - воскликнул он, увидев меня, словно уже и не чаял со мной встретиться, и тут же, без передыха продолжал: - За нами машина пришла!
- Видел, - ответил я невозмутимо, будто так оно и должно быть, и пошёл в класс, не обращая внимания на суетящегося, взволнованного Вовку.
- А! - сказала, увидев меня, Анна Николаевна. - Вот и наш Коля!
Рядом с учительницей стоял худой очкастый человек, похожий на какого - нибудь завуча или ещё пуще - на директора школы, не будь на нём военной формы.
- Давай пять! - сказал военный, протягивая мне руку. - Давай, давай, не стесняйся! Вот тебе наше солдатское спасибо! Тебе и товарищу твоему! - Он кивнул на Вовку, который стоял у меня за спиной.
Вовка выдвинулся вперёд и сам протянул военному руку.
- Вот - вот! - сказал офицер, пожимая Вовкину ладонь. - И тебе спасибо! Потому как для солдата первое дело - махорочка!
Анна Николаевна стала снимать со стола корзину, но офицер не дал ей, подхватил корзину сам, и мы двинулись вслед за ним к "эмке". В коридоре стояла нянечка, держа в руке медный колокольчик, и, когда мы выходили, махнула нам рукой, отчего колокольчик громко, на всю школу звякнул.
За рулём тоже сидел военный. В "эмке", было хорошо - приятно пахло кожей, легко покачивало, и мы не заметили, как машина остановилась.
- Приехали! - сказал военный и добавил вдруг, став строгим: - Приготовьтесь!
Анна Николаевна заволновалась, торопливо скинула с корзины холщовую тряпицу. Кисеты лежали, как и раньше, только сверху было несколько мешочков, полных табака. Наш класс бурно взялся за дело, ребята откуда - то нанесли табаку, папиросной бумаги и даже просто папирос, - наверное, оставшихся с довоенного времени. Правда, всего этого оказалось не так много - на десяток кисетов, не больше, - но всё же эти кисеты были не пустые, а с табаком, и ведь дарить такие кисеты приятнее, чем пустые.
Шофёр помог Анне Николаевне вытащить корзину, вслед за корзиной из "эмки" выскочили и мы, и я почувствовал, как у меня холодеют кончики пальцев.
Я думал, нас привезут к какому - нибудь дому, мы разденемся и в белых рубашках станем дарить бойцам наши кисеты. Наверное, и Анна Николаевна думала так, раз велела нам одеться получше, но то, что мы увидели, было совсем по - другому.
Слева коричневой стеной был поезд, обыкновенный поезд - одна к одной стояли теплушки, - а справа, выстроившись в квадраты, стояли бойцы. Правда, у них не было оружия, но во всём остальном это были настоящие бойцы - зелёные шинели, чёрные сапоги, серые ушанки со звёздочками. Звёздочки мерцали в свете вечерних фонарей, и казалось, что это сверкают маленькие кристаллики. Перед каждым квадратом бойцов стояли командиры, туго перетянутые ремнями. На командирах были белые полушубки, и я удивился - такие полушубки я видел впервые.
Наш очкастый офицер, похожий на завуча или директора школы, подбежал к кучке военных в белых полушубках. Это были тоже командиры, но они стояли не в строю, не вместе с солдатами, а отдельно и о чём - то говорили. Наш очкастый держал руку У шапки, что - то говорил, мы. не слышали - что, и, когда кончил, военный в полушубке, которому он докладывал, пошёл к нам.
Приблизившись, он козырнул Анне Николаевне, а потом нам - каждому в отдельности.
- Полковник Николаев! - сказал он и протянул руку Вовке.
- Крошкин! - ответил Вовка и добавил: - Ученик первого класса.
Полковник не рассмеялся, не улыбнулся даже, козырнул и мне, потом спросил Анну Николаевну:
- Разрешите начинать?
Будто Анна Николаевна была генералом, а мы с Вовкой, может, и не генералами, но важными командирами!
Анна Николаевна кивнула, а полковник Николаев шагнул вперёд и крикнул неожиданно раскатистым голосом:
- Товар - рищи бойцы! К нам приехали представители одной из школ города, где сформирована наша часть. Они вручат вам кисеты, которые сшили ребята этой школы. Скажем же им спасибо!
Настала недолгая пауза, я ждал, что скажет ещё^полковник Николаев, но он молчал. И вдруг… Вдруг… Я никогда не забуду этого, сколько бы времени ни прошло с тех пор, потому что забыть этого нельзя, невозможно.
Мгновение была тишина, и вдруг раздался рокот. Сперва я не понял ничего. А когда понял, заревел.
Над площадкой, где стояли бойцы, неслось раскатистое, громкое, мощное:
- У - р–ра-а-а!
Ура! Бойцы кричали "ура"!
Они кричали это нам. Анне Николаевне и нам с Вовкой.
Я пробовал успокоиться, кусал губы, но слёзы лились из меня сами.
Полковнрш Николаев обернулся к нам. Его рот был раскрыт. Он сам кричал "ура".
Наконец всё стихло, и полковник приказал негромко:
- Действуйте!
Я схватил несколько наполненных табаком кисетов и бросился к ровным квадратам, на ходу размазывая слёзы. Мне было стыдно этих слёз, таких неподходящих сейчас, и я совал кисеты, не глядя на бойцов. Меня похлопывали по плечам, какой - то боец даже поцеловал, а я всё шёл с опущенной головой, боясь, что солдаты увидят мои мокрые щёки.
Неожиданно кто - то крепко взял меня за плечо.
Я протянул кисет, шагнул было дальше, но крепкая рука не отпускала меня.
Я поднял голову.
Отец! Это был отец!
Он присел на корточки, поближе ко мне и повторил, будто мы с ним и не прощались:
- Ну, ну, сын! Помни, что я сказал!
Я помнил. Он говорил про бессилие. Про бессилие и силу, которая лишь одна может одолеть бессилие.
Я вздохнул облегчённо и обернулся. Вовка раздавал уже пустые кисеты, ему помогали Анна Николаевна и тот очкастый офицер.
- Иди! - сказал мне отец, как бы снова подталкивая. - Иди, у тебя дело!
Но я не мог шагнуть.
- Иди! - приказал отец.
- Хорошо, - ответил я ему и позвал: - Папа!
- Что? - спросил отец, улыбаясь.
- Покажи, где он?
Отец понял и сунул руку в карман.
Он вытащил кисет, и я разглядел на нём свои слова: "Смерть фашисту!"
- Возвращайся! - шепнул я.
И отец кивнул, улыбаясь.
- Хорошо! - сказал он. - А ты напиши. Напиши, когда не упадёшь.
Я помахал отцу, отступая. Мне надо было раздать ещё целую стопку пустых кисетов.
Я шёл вдоль строя, раздавая наши кисеты, и смотрел теперь в лица бойцов. Они кивали, они улыбались, они говорили: "Учись, сынок!", говорили, прочитав мою надпись: "Не сомневайся, будем бить фашиста!" А я шёл и шёл, раздавая кисеты, как раздают награды, пока не послышалась протяжная команда:
- По ваго - о–нам!
Чётко, не теряя порядка, солдаты побежали к вагонам, а я стоял с нерозданными кисетами.
Всё произошло в считанные минуты - бойцы были уже в теплушках, только командиры в белых полушубках ещё стояли возле вагонов. Я, словно заворожённый, разглядывал молчаливый эшелон с людьми, уезжавшими воевать, и очнулся, лишь когда впереди сипло прогудел паровоз.
Командиры взобрались в теплушки, поезд медленно покатился, и я кинулся к нему:
- Дяденьки! - крикнул я, поравнявшись с вагоном. - Кисеты возьмите, дяденьки!
Кто - то наклонился ко мне сверху, подхватил мою пачку и исчез во мраке.
- Всё в порядке? - крикнул я, волнуясь.
- Всё в порядке, сынок, - сказал мне солдат из медленно плывущего поезда. - Всё в порядке…
Я остановился.
Поезд завернул дугой, и на последнем вагоне замаячил красный огонёк.
Поезд уходил на войну.
Война продолжалась…
И много было впереди всего. У меня - трудных гор. У отца - трудных дней.
Музыка
У всякого человека есть в жизни история, которая - как зарубка на дереве: потемнеет от времени, сровняется, смолой её затянет, но приглядишься внимательнее - вот она, тут, осталась, присмотришься ещё - и время обратно пойдёт, закрутится часовая стрелка против солнца - всё скорей и скорей…
Вот и у меня есть такая история, и я всегда вспоминаю её, когда слушаю музыку. Вспоминаю, как учился я играть, да так и не выучился, зато выучился другому, может быть, поважней музыки: выучился… да, выучился драться. Не просто кулаками махать, а отстаивать справедливое дело.