* * *
В коридоре, перегороженном крашеной фанерой, было пусто, на стенке висели листки с фамилиями принятых учиться музыке. Бабушка велела мне быстренько найти себя в этих списках. Я посмотрел, но не нашёл, посмотрел ещё раз и снова не нашёл. Бабушка рассердилась - экая я бестолковщина, вытащила футляр, обмотанный тонкой резинкой, нацепила очки и сама стала читать списки, поводя головой: слева направо, потом быстро налево и снова направо…
Бабушка читала не торопясь, основательно, боясь упустить строчку - ведь каждая строчка была целой фамилией! Листки кончились, бабушка долго смотрела на стенку рядом с последней строкой, и что было в душе у неё в этот миг, одному богу известно!
Она постояла так, потом, решившись на что - то, взяла меня крепко за рукав и, подтолкнув вперёд, вошла в комнату, где я вчера так неудачно стучал по столу.
В комнате, будто она никуда и не уходила со вчерашнего, сидела одна из крашеных тёток. Едва она подняла голову, как бабушка стала быстро - быстро говорить. Я никогда не видел, чтобы она так быстро говорила, - как Синявский по радио. А бабушка тараторила, и так это у неё здорово получалось, я диву давался.
Конечно, она сказала, что никак невозможно, чтобы я не учился музыке, что музыка - наша семейная страсть, что бабушка, она сама из простых, из пролетариата, но всю жизнь мечтала, чтобы внук умел играть при нашей Советской власти на музыкальном инструменте.
- Видите ли, уважаемая…
- …Пелагея Васильевна, - торопливо, будто угодить хотела, сказала бабушка.
- Видите ли, уважаемая Пелагея Васильевна, мы бы зачислили вашего ребёнка, взяли бы, как говорится, сверх нормы, но увы… у него нет слуха!
Только что бабушка угодливо подсказывала этой крашеной тётке своё имя - отчество, а тут её словно перевернуло. Она выпрямилась, разгладила морщинки на переносице, голову набок наклонила и спросила с вызовом, будто её оскорбили:
- То есть как это - слуха нет? - и покрутила головой, будто сказать хотела: ну и ну, дескать, мухлюете тут немилосердно!
Тётка была хоть и накрашенная, но в душе хорошая. Она принялась объяснять, говорить, что слух - это очень важно, хотя его можно выработать, беды большой нет, тренировка в музыке тоже очень важна, и посоветовала прийти через неделю, когда будет конкурс в группу народных инструментов.
- Это на балалайке - то? - возмутилась бабушка и потянула меня к выходу. - Ну уж увольте, милочка!
На пороге бабушка остановилась на минуту, обернулась, задохнулась от возмущения и, покраснев, сказала тихо, будто уронила, будто эта тётка в чём - то виновата:
- Мы же войну вынесли… А вы - балалайку…
О, эта музыка! Из - за неё и я, поддавшись настроению бабушки и мамы, пришёл в уныние, будто завалил невесть бог какой экзамен, будто я и в самом деле виноват, что нет у меня слуха.
Вернувшись домой, мы жевали без всякого вкуса поджаристый бабушкин пирог, испечённый к не - состоявшемуся событию, запивали его крепким чаем и молчали опять, потому что говорить было нечего. Что тут скажешь?
Где - то в душе я, потихоньку остывая, успокаивался, думал, что, в общем - то, ничего страшного не случилось, какой, в самом деле, из меня музыкант, вот Юрке бы как следует надавать за "хахаря" - это дело, а с музыкой - ну что, переживём, пусть Нинка Правдина играет, это вполне для неё подойдёт…
И только я подумал про Нинку, ну вот только - только, как в дверь постучали, и вошла сначала Нинка, а за ней её мама.
Лица у них были встревоженные. Оказалось, они всё уже знали, потому что были вслед за нами в музыкальной школе. Сразу же, с порога ещё, Нинкина мама стала утешать нас, говоря, что всё это ерунда, что просто большой конкурс в музыкальную школу, а слух - ведь это не беда, его можно развить упражнениями.
- Да, да, - сказала бабушка невесело, - мне ведь и заведующая это же говорила, да что толку… Как же этот слух развивать, если Колю не приняли…
Все задумались ненадолго, а я посмотрел на Нинку. Она разглядывала нашу комнату, потом увидела фотографию на стене, где я маленький сидел голышом да ещё с бантом на голове, как девчонка, поняла, что это я, ухмыльнулась, взгляну ла на меня искоса. Я покраснел слегка, а Нинкина мама сказала:
- Вы знаете, можно же частно договориться. С каким - нибудь музыкантом. У вас есть знакомые музыканты?
Бабушка глянула на неё с интересом, а мама даже в ладоши хлопнула.
- Зинаида Ивановна! - воскликнула мама.
Бабушка надменно повела плечами, покачала головой.
- Зинаида Ивановна! - горько усмехнулась она. - Зинаида Ивановна в кинотеатре играет. Тоже музыкантша!
- Не страшно! - обрадовалась Нинкина мама. - Вовсе не страшно! Главное, музицирует, а раз музицирует - научит!
* * *
Зинаида Ивановна была дальней нашей родственницей, такой дальней - предальней, что о её существовании вспоминали, только встретив на улице или же придя в кино, где она играла перед началом вечерних сеансов.
Меня, понятное дело, на вечерние сеансы не пускали, поэтому я Зинаиду Ивановну представлял себе смутно, очень даже плохо представлял.
В кино на переговоры с дальней родственницей мама и бабушка собирались тщательно, волнуясь, потому что, по их представлениям, это был последний шанс сделать из меня великого - ну, не великого, так, по крайней мере, крупного музыканта.
Зинаида Ивановна работала в "Иллюзионе", самом шикарном кинотеатре. Двери в фойе там были стеклянными, и сквозь них можно было бесплатно послушать музыку, которую исполнял оркестр.
Мы пришли пораньше, прослушали сквозь стекло всю программу, а когда зрителей пустили в зал и оркестранты стали собирать на сцене свои трубы, бабушка попросилась у контролёрши пройти в фойе.
- В оркестр, - сказала бабушка, - к Зинаиде Ивановне.
Мы прошли в фойе все втроём, и бабушка с мамой отправились на сцену, куда - то за кулисы. Я стоял, как будто какой - нибудь безбилетник, и каждый киношный работник, проходивший по фойе, мог меня турнуть.
Наконец появилась Зинаида Ивановна. Она шла будто русалка, в чешуйчатом платье до пола, круглолицая, и в чуть выпяченных губах у неё ловко сидела папироска. Росту Зинаида Ивановна была весьма маленького, гораздо ниже мамы и бабушки, но неотразимое её платье всё - таки заслоняло их, делало сразу невидными какими - то и тусклыми.
Маленькими неторопливыми шажками, глядя мне прямо в глаза, Зинаида Ивановна подошла ко мне и вдруг потрепала по щеке.
- Уй - тютюлечки! - сказала она. - Какой большой мальчик! И учится, наверное, хорошо.
- Хорошо, хорошо, - торопливо подтвердила бабушка, и в голосе её ничуточки не было от того пренебрежения, с каким говорила она вчера о Зинаиде Ивановне.
- Ах, музыке! - воскликнула в это время Зинаида Ивановна, закатывая к потолку маленькие глазки и всплёскивая ручками. - Ах, музыке! Я вас понимаю!.. Ну что же, что же… Приходите! Я ваша!..
- Когда же? - спросила мама, как девочка стоявшая всё время в тени.
- Хоть завтра! - сказала Зинаида Ивановна, но тут же спохватилась: - Нет, завтра я не могу… Послезавтра… Впрочем, давайте на той неделе, в понедельник…
* * *
- Ишь ты, стрекоза! - ерепенилась бабушка, когда мы шли домой. - Завтра, послезавтра, в понедельник. - И тяжело вздыхала: - Будет ли какой от неё толк?
А мне почему - то вспоминалось серебряное, в чешуйку платье Зинаиды Ивановны, и казалось, что толк будет…
На первый урок мы пошли вместе с бабушкой, и Зинаида Ивановна, уже без чешуйчатого платья, поила нас чаем, а потом долго музицировала.
Она играла польки и вальсы, и бабушка, смягчаясь, молча, понимающе кивала головой, когда Зинаида Ивановна брала высокие аккорды. Бабушке первый урок очень понравился, она в корне пересмотрела своё отношение к дальней родственнице и полностью доверила меня ей.
Теперь я ходил на музыку уже один и чаем Зинаида Ивановна меня не поила, поглубже запахивалась при моём появлении в засаленный стёганый халат и садилась рядом со мной к инструменту.
Она учила меня для начала, как надо держать руки, как нажимать клавиши и в то же время жать на педали внизу.
Жать на педали мне особенно нравилось, это напоминало автомобиль - сцепления и тормоза, - и, увлекаясь этим, представляя, что я шофёр, а никакой не музыкант, я забывал об остальном.
Зинаида Ивановна обречённо откидывалась на высокую спинку стула, стирала пот со лба, тяжело дышала, по лицу её ползли красные пятна, а я сидел, опустив голову, сознавая собственное ничтожество, и боялся взглянуть на учительницу.
Наконец Зинаида Ивановна отходила, лишь в голосе её слышалась какая - то тугость, будто трудно ей было мне всё наново объяснять, и мы начинали опять.
Отметок, ясное дело, Зинаида Ивановна не ставила; бабушка, пристроив меня к музыке, успокоилась, решив, что теперь, видно, надо ждать; мама с утра до позднего вечера была на работе, так что о моих музыкальных успехах знали лишь мы - я и моя учительница, а дома на вопрос: "Ну, как там музыка?" - я непринуждённо отвечал: "Всё в порядке".
Не помню точно, какое упражнение мы разучивали с Зинаидой Ивановной первым. По - моему, это было упражнение номер 24, какая - то очень простенькая музыкальная фраза. Нужно было ударить несколько раз разными пальцами по клавишам в определённой последовательности. Выходило упражнение номер 24.
Видно, комиссия в музыкальной школе кое - что понимала всё - таки: запомнить на слух упражнение это я никак не мог, поэтому после нескольких сеансов мучений я попробовал запомнить, какими пальцами куда надо было жать.
Но запомнить это тоже оказалось не просто, что - то я там такое путал, и Зинаида Ивановна, видно отчаявшись, велела мне поучиться писать музыкальные ключи.
- Вот посмотри, - сказала она, ткнув пальцем в ноты. - Ты, конечно, знаешь, что такое музыкальный ключ?
Я кивнул.
- Вот и напиши целую страницу ключей.
Придя домой, я быстро написал по памяти страницу ключей в тетради, чтобы поскорее выбросить из головы эту музыку и заняться своими делами.
На другой день по дороге к Зинаиде Ивановне мне попался Юрка Рыжий. Я шёл с нотной папкой на верёвочке, с довоенной ещё папкой, которую невесть где раскопала бабушка, а Юрка стоял на тротуаре, пристально, как удав, глядя на меня.
- Хе - хе! - сказал он. - Хе - хе, музыкантом заделался!
Я сжался весь, готовый к схватке, но Юрка пропустил меня мимо, не тронув пальцем.
- Ну, музыкант! - крикнул он вслед, то ли с удивлением, то ли с угрозой. - Ну, музыкант!
Трепеща, я пришёл к Зинаиде Ивановне. В её комнате гремела музыка, соревнуясь с отчаянным мужским голосом. Я остановился в нерешительности, взявшись за дверную ручку, не зная, входить или лучше не надо.
А рояль гремел так, что, казалось, у него вот - вот струны лопнут.
- Мой совет - до обручень-я,
Не цалуй я-го! - орал мужской голос. -
Не цалуй я-го!
Аха - ха - ха-ха!
Ха - ха - ха-ха!
Я даже вздрогнул от этого хохота, приоткрыл дверь и увидел Зинаиду Ивановну в том же стёганом халате, но не так, как обычно, глубоко запахнутом. У рояля, облокотившись, стоял мужчина с галстуком - бабочкой. Я сразу подумал, что ему бы больше подошло грузить на пристани мешки с картошкой или молотобойцем работать с такой ядрёной, пунцовой физиономией, но Зинаида Ивановна не дала мне разглядывать своего певца, прервала музыку, вышла в коридорчик и, улыбаясь, будто первый раз меня видела, спросила:
- Ну, как ключи?
Я достал из папки тетрадку. Странно всхлипнув, Зинаида Ивановна побежала в комнату, и я услышал, как она кричала там, за дверью, смеясь:
- Ты смотри, какие ключи!
Урока у нас не было, я ушёл переписывать ключи, потому что они были у меня - целая страница - животиками направо, совсем в другую сторону.
Возвращаясь домой, я снова увидел Юрку. Он стоял на том же месте, будто никуда и не уходил.- Эй, ты! - сказал он мне, когда я поравнялся.
- Эй ты, музыкант, сыграй что - нибудь!..
Домой я пришёл с синяком и с отвратительным настроением, потому что противопоставить синяку ничего не смог.
* * *
С этих пор начались мои настоящие муки.
Каждый раз, когда я шёл на музыку, меня встречал Юрка. Я пробовал изменить маршрут, ходить другой улицей, но Юрка ждал меня и там, будто у него было сто глаз.
Он пинал меня - не сильно, нет, легонечко зтак подпинывал, едва - едва, или просто шёл сзади, и это было ещё хуже. Содрогаясь всей душой, униженный, затоптав куда - то глубоко в себя собственное достоинство, я шёл, всей спиной ощущая Юрку, каждую минуту ожидая, что он ударит сзади. Но Юрка не ударял, он шёл за мной с полквартала, потом отставал, и этот момент, когда он останавливался наконец, я ощущал почти физически.
Вздохнув, не оглядываясь, я прибавлял шагу и до самых ворот Зинаиды Ивановны мне было тошно… Всё кипело во мне, кулаки сжимались сами собой - так ненавидел я Юрку и презирал себя. Героические картины сменялись одна другой в моём воображении: то мне казалось, что я знаменитый боксёр и вот мы, уже взрослые, встречаемся на улице, и я бью его, легонько так бью одной левой прямо в подбородок, а он катится кубарем; то мне виделась война и я остаюсь подпольщиком в нашем городе, а Юрка, ясное дело, становится предателем, и я мщу, не только за себя мщу, но, конечно, и за себя - хватаю его тёмной ночью на улице и веду на партизанский суд…
Но между видениями я снова оказывался на улице, шагая к Зинаиде Ивановне с этой проклятой музыкальной папкой, и прохожие толкали меня и возвращали к действительности, к Юрке, которого я встречу не когда - то там, а который сейчас стоит посреди дороги на пути домой.
Я стучался в дверь к Зинаиде Ивановне, и новые мучения наваливались на меня.
Музыкальные ключи кое - как нарисовать мне удалось, но занятие, пропущенное из - за этого "ха - ха - ха - ха", из - за этого сатаны с бабочкой - галстуком, немедленно сказалось: я снова забыл, куда каким пальцем жать в 24‑м упражнении.
Зинаида же Ивановна, решив, видно, что она достаточно помаялась со мной и уж что - что, а 24‑е упражнение я должен знать назубок, заупрямилась, требуя от меня упражнение, и не желала показывать, куда когда надо нажимать.
Это занятие было переломным в моей музыкальной биографии.
Я пыхтел, обливаясь потом, краснел от макушки до пяток, нажимал клавиши, лихорадочно пытаясь вспомнить, как это делается, но рояль издавал какие - то чужеродные звуки, вовсе не напоминавшие музыку.
В тяжёлые минуты всегда приходят какие - то странные, ненужные мысли. Отчаявшись, опустив руки, я вспомнил вдруг давнее своё видение. На сцене перед толпой народа стою я в чёрном фраке с галстучком, как у того "ха - ха - ха - ха", который приходил к Зинаиде Ивановне.
Я глянул вперёд, перед собой. В блестящей стенке рояля отражался жалкий шпингалет со встрёпанными волосами, в залатанной на локтях курточке и курносый вдобавок…
Мне стало горестно, так горестно, что захотелось не то что зареветь, - завыть волком, протяжно и глухо, от отчаяния, оттого, что я такая бездарь!
Я сидел перед очами суровой Зинаиды Ивановны, отражаясь жалким, всклокоченным существом в зеркальной стенке рояля, чувствуя всё своё ничтожество, готовый ударить кулаками по этим проклятым, не запоминающимся клавишам, как вдруг Зинаида Ивановна, моя дальняя родственница, сделала такое, чего я никогда, никогда в жизни не забуду.
Краснея лицом, светлея глазами, запахивая потуже халат, она встала и прошептала, отворачиваясь, искренне возмущаясь:
- Какая бесталанность!
Гнев душил Зинаиду Ивановну. Ещё бы! Потрачено столько сил, столько энергии, в конце концов, столько родственных чувств - и никакой отдачи. Полная пустота. Полная неспособность. Не сдержав себя в минуту гнева, она прошептала этот свой страшный приговор, и я услышал его, услышал!
Всё вскипело во мне. Сначала, отчаявшись, я опустил голову, готовый вскочить и убежать отсюда, уйти навсегда, чтобы не видеть этого белозубого оскала проклятых клавиш. Но уйти - означало сдаться.
Нас было трое в комнате. Зинаида Ивановна, я и рояль. Сумерки вползали в окна, было очень тихо, и вдруг - вдруг я почувствовал себя лёгким и свободным, будто я, как лягушка - царевна, сбросил свою лягушачью шкуру и стал другим, совсем другим человеком.