Видать, он побаивается воды, плавает плашмя, по–бабьи, вразнобой молотя руками и ногами. Перефорсил сын батьку!
- Думаешь, я Волгу не переплыву?.. Ка–ак зачну вьюном да на саженках… И туда и обратно переплыву без передышки, - хвастается Шурка, одеваясь и выбивая зубами дробь.
Он скачет на одной ноге, склоняя попеременно то правое, то левое ухо на мокрую ладошку.
- Мышка, мышка, вылей воду на дубовую колоду!
Возле берега, в осоке, плеснулась какая‑то рыба. Шурка схватился за пугач. Плотички порхнули поверх воды. Острая темная тень мелькнула за ними и ушла вглубь.
- Щука, - сказал отец, став на цыпочки и пристально глядя в воду, на замирающие, все увеличивающиеся круги. - Вот бы на жаркое к празднику! Нешто махнуть завтра утречком… Клюет?
- Еще ка–ак! - радостно отзывается Шурка. - В то воскресенье дядя Ося леща подсидел… вот та–акого!
Он развел руками и показал, какой это был большой лещ.
- Лещ - рыба благородная, даром что костиста. Фунтиков на десять отхватить - вот тебе и тифинская, мяса не покупай. Непременно схожу завтра, поужу, - решительно говорит отец.
- И меня, тятя, возьмешь, да?
- Можно и тебя взять. Только ведь я рано, проспишь. Ну, да разбужу. Побалуемся для праздника. Ах, люблю я за лещами ходить! Сколько я ловил их в молодцах - и не упомнишь…
Голос отца гулко разносится по тихой вечерней воде. Берега Волги точно сблизились. Слышно, как на той стороне, в деревне, звенят подойниками бабы и мяукает кошка.
Отец переступил с ноги на ногу, подергал себя за ус, еще раз с рыбацким азартом глянул на сонную заводь и вздохнул.
- Пошли, Шурок.
Солнце зашло за далекий лес. В высоком оранжево–синем небе зажглись, словно свечи, первые звезды. Прохладой напоены отягощенные зеленью поля. В клеверах безумолчно скрипит дергач. Вот бы подкрасться к нему поближе, нацелиться из пугача - пожалуй, и пробка достанет…
Туман стелется по оврагам, поднимается к селу. Туман достиг Быкова палисада, и кажется - там зацвели, словно весной, яблони и вишни.
- В Питере богатые живут? - спрашивает отца Шурка, тревожно думая об этом сказочном городе.
- Разный народ околачивается. И богатые и бедные… У кого мошна тугая - магазины, трактиры, даже целые заводы имеют. Голь деревенская у них в услужении хребет ломит.
- Почему?
- Беднякам Питер бока вытер.
- А ты богатый, тятя?
Отец смеется. Огненным глазком подмигивает Шурке в темноте папироса.
"Богатый… - решает Шурка. - Вот и я вырасту - в Питер поеду. Богачом стану".
Он видел однажды осенью, как везли на станцию, в Питер, чьих‑то ребят. В телеге их было напихано что баранов. Они лежали на соломе вповалку, синие и мокрые от дождя. Питерщик в забрызганном грязью кожане шел сбоку телеги и торопил возчика. Колеса гремели, прыгали по камням. И тогда, глядя на ребят, как они трясутся и жмутся, дуя в окоченелые кулаки, Шурке вовсе не хотелось в Питер. Но теперь он подумал: "Меня тятя с собой возьмет". И ему не боязно. Он мчится в город по чугунке, торгует в лавке орехами, пряниками и сам ест их вволю, а по воскресеньям стреляет из всамделишного ружья.
Дома Шурку клонит в сон. Он отказывается от ужина, напоминает отцу, чтобы тот обязательно разбудил его утром ловить рыбу, и валится на постель. Заряженный пугач лежит под подушкой. Шурка в последний раз трогает его и, раздевшись, размышляет о том, сколько удовольствий предстоит завтра, в тихвинскую… И нянчиться с Ваняткой не заставят, и, наверное, батя даст ему на гулянье денежку. Вот бы положить ее на чугунку, под колеса машине, - пожалуй, в лепешку раздавит. Нет, лучше купить складной ножик с костяной ручкой. "А клад‑то в яме у риги… батюшки мои, забыл!" - спохватывается Шурка. Клад этот - тайна. Может, раздобудет завтра Шурка настоящий серебряный рубль. А в Питере он залезет на крышу самого высокого дома и пощупает облако руками…
Засыпая, он слышит знакомый сердитый голос:
- Пять вершков… сам мерял… пять!
Но что это за пять вершков, Шурка уже не понимает.
Глава XIX
УТРО НА ВОЛГЕ
Чуть свет отец торопится на Волгу. В избе еще темно, а он успел накопать в огороде полную банку червей, припас ведро под рыбу, навязал на удилища новые лески с городскими, крашеными поплавками. Он надел ватный латаный пиджак, старые сапоги, на голову напялил поношенный суконный картуз, туго подпоясался кушаком и курит вторую папиросу, ожидая Шурку.
Глаза у Шурки слипаются. И башмаки, точно назло, не лезут на ноги, хоть плачь. Шурка сопит и пыхтит, сидя на полу посредине избы.
- Спать бы тебе… рыбак! - ворчит отец.
- Сейчас, тятенька, сейчас… - умоляюще бормочет Шурка, боясь, что отец не дождется его и уйдет на Волгу один. - Башмаки ссохлись немножко… Сейчас!
Он напрягает все свои силенки, кое‑как, с болью втискивает ноги в башмаки. Прихрамывая, бежит за отцом.
- Недолго сидите, - позевывая, говорит мать, идя на двор с подойником. - К обедне рано заблаговестят.
- Пошевеливайся с печкой, за нами дело не станет, - отвечает отец.
Утренняя свежесть мигом прогоняет сон. И башмаки перестают жать. Радостно таращится Шурка на румяную зорьку, предвещающую погожий день, на побледневшее сиреневое небо, на тихие липы и березы - ни один листок на них не шелохнется. Значит, рыба клевать будет здорово. Только бы не опоздать!
Торопливо проходят они с отцом мимо дворов. Слышно, как жуют коровы, фыркают и бьют копытами лошади. Где‑то хлопнула калитка, проскрипел журавель колодца. За Гремцом - надо быть, у Вани Духа - голосисто кукарекнул петух, ему поспешно ответили два на соседнем посаде, и вот все село запело протяжно и звонко, точно петухи собрались в одном огромном пустом дворе.
На гумне блестит роса. Прозрачные капли ее висят сосульками на лопухе, на длинной придорожной метелке, на красной и белой кашке. Тотчас промокли ноги и стало немножко холодно.
Шурка примечает - лен в поле не цветет, не разливается, как днем, голубыми ручьями и озерами. Правду говорил отец: лен крепко спит, закрыв свои ясные бирюзовые глаза. Шурка на ходу выдергивает один мокрый от росы стебель и внимательно осматривает чашечку: словно живой, цветок плотно сжал зеленые ресницы. Шурка осторожно ковырнул их ногтем. И голубой глазок, словно мигнув, глянул на него. Шурка взмахнул стебельком и принялся сшибать им, как плеткой, капли росы с широких листьев подорожника.
Отец остановился, настороженно поднял голову:
- Слышишь?
В высоком, начавшем рдеть небе тонко зазвенел жаворонок.
- Ранняя птичка, - сказал отец, улыбаясь.
- Почему?
- Заливается первая… каждое утро.
- Тятя, а правда, когда человек умирает - ворон каркает? Да?.. А как же ворон это узнает?
Отец ничего не ответил.
На густой, побелевшей от росы траве волжского луга темнеют чьи‑то размашистые, торопливые следы.
- Дядя Ося шел, - определяет Шурка. - А это Саша Пупа, у него мокроступы…
Отец нахмурился, прибавил шагу.
Еще минута нетерпения - и с пригорка видна дымящаяся утренним туманом спокойная гладь Волги. Мигает звездочкой далекий бакен. На середине реки чернеет лодка - должно быть, Капаруля–перевозчик осматривает переметы. Прямо под крутояром, за кустами ивняка, у так называемого Большого камня, на лещевых местах неподвижно торчат, как столбы, волжские завсегдатаи. Кто они - не разглядишь; наверное, дядя Ося и Саша Пупа. И еще дальше, по ту и эту сторону камня, сидят рыболовы - всем хочется раздобыться к празднику даровой закуской.
- Так и есть… все рыбные места заняли! - с досадой сказал отец, сбрасывая с плеча удочки. - Проспали… тьфу!
Шурка чувствует себя виноватым, с ненавистью глядит на свои башмаки и молчит.
Отец закуривает; поуспокоившись, размышляет вслух:
- На косу разве податься?.. Прежде там окуни на живца почем зря хватали.
Берегом, по песчаным отмелям, вспугивая бекасов, идут к косе.
Эта каменная гряда далеко врезалась в реку острым щучьим носом. Течение здесь быстрое, вода кружит по синим валунам, рябит на перекате самое раздолье для окуней. "Только бы пескарей наловить, - думает Шурка, будем нонче с рыбкой".
Пока отец возится со своими длинными удочками, разматывая их и навязывая грузила, Шурка, разувшись, взбирается на скользкий камень. Утвердившись, он живо насаживает на крючок маленького червя и, по рыбацкому обычаю поплевав на него, неслышно закидывает лесу. Питерский, красный с белой полоской, поплавок стремительно движется по течению. Местечка лучше не придумаешь - на лету рыба должна брать.
Вода вблизи черная, блестящая, как деготь. За перекатом она розовато светлеет, и облако отражается в ней, словно песчаное дно, а дальше, к тому берегу, вода опять становится темной, густой. Туман редкими белыми нитями плывет по течению вниз…
Поплавок дрогнул, остановился и стал тонуть. Наклонясь вперед, Шурка чуточку помедлил и взмахнул удилищем. Руки у него тряслись, когда он снимал с крючка первую свою добычу.
- Пескарь, - шепотом сказал он.
- Давай сюда! - откликнулся также шепотом отец.
Вместо червя он насадил пескаря за губку на большой крючок и ловко закинул длинную, без пробки, жерлицу. На самом перекате булькнуло грузило. Короткое можжевеловое удилище отец закрепил торчком между камней, и течение сразу же туго натянуло лесу.
Теперь Шурка попеременно косился то на свой, уносимый в быстрину красный поплавок, то на жерлицу. Ему не следовало бы, как он знал по опыту, этого делать (он тотчас прозевал клёв на удочке - пескарье ободрало наживку дочиста), и без него отец, сидя на ведре, пристально следил за жерлицей. Но страшно хотелось увидеть, как будет окунь "хватать". Шурка насадил свежего червя, выудил ерша, потом пескаря, потом у него сорвалась порядочная плотичка, а жерлица все стояла пустой, и вода глухо ворковала в камнях.
- Видно, перевелись окуни, - тихо сказал отец, разматывая вторую удочку.
И только он сказал, как лесу на жерлице рвануло, поволокло против течения. Закачалось и упало с шумом в воду можжевеловое удилище.
- Тащи, тащи!.. Уйдет! - не помня себя, закричал Шурка и от волнения свалился с камня.
Но отец и без него знал, что делать. Подхватив удилище, он быстро перебирал лесу. Ее так и рвало из рук, вода кипела. Полосатый черноголовый окунь, упираясь, показался из воды. Сильным взмахом отец выкинул окуня на берег.
- Почин - дороже всего! - весело сказал он.
Шурка зачерпнул воды и, перед тем как опустить в ведро окуня, взвесил его в руке.
- Здоровенный!.. Фунта на два.
Шурка не прочь был потолковать еще про окуня, как он "хватал" и рвался, да отец приказал помалкивать:
- Рыбка тишину любит.
Он поставил на перекате две новые жерлицы, а третью удочку кинул на червя за каменной грядой, в тихой заводи. Шурка, раззадорясь, тоже стал удить на две удочки, а так как держать обе в руках было тяжело и неловко, то одну он положил возле себя, придавив на всякий случай камешком. Беспрестанно клевали пескари, ерши, плотички - только не зевай, поворачивайся. Некогда стало менять червей, но и на оборвыши брало "на утоп".
Между тем туман густел, повалил хлопьями, как снег. Вскоре погас дальний бакен, скрылся противоположный берег, пропал Капаруля–перевозчик со своей лодкой, река будто сузилась. Черная вода тяжелой зыбью играла на перекате. Взошло солнце и утонуло в тумане. Стало холодно и сыро.
Слышно было, как в селе затрубил Сморчок. На той стороне реки, совсем рядом, заржала лошадь, кто‑то сердито сказал: "Балуй… вот я тебя!" Потом захлопал громко кнутом невидимый пастух, заблеяли овцы, заговорили бабы, и стадо прошло мимо Шурки так близко, что он слышал, как протяжно вздыхали коровы и кашлял, чем‑то подавившись, теленок.
Отец не успевал насаживать пескарей на жерлицы. Шесть окуней полоскались в ведре. И Шурка больше не слезал с камня.
"Хорошо бы запрудить Волгу, - размышлял он, - ну хотя бы на полчасика. Вода утечет, и вся рыба нам останется… А то сделать такой черпак, во всю реку, поддел раз - и рыбищи хоть завались".
- А, проклятая! - пробормотал он, снимая с крючка ракушку. - Клевала, ровно путная… Так вот же тебе! - Он шлепнул ракушку о камень.
Вспомнил, что давно не смотрел вторую удочку, потянулся за ней и ахнул - удилище несло к перекату. Видать, Шурка ненароком сдвинул камешек, и удилище соскользнуло в воду.
- Доставай, - строго сказал отец. - Да тихо, всю рыбу мне испугаешь.
Пришлось снимать штаны. Задрав рубаху, Шурка, ежась, полез на цыпочках в реку. Вода была теплая и вовсе не черная. Но почему‑то ступать в нее было боязно, замирало сердце, мурашки шевелились даже под картузом, в волосах. Хотелось покричать для храбрости, а нельзя. В молчании каждый шаг давался с трудом. К счастью, Шурка догадался захватить с, собой другую удочку, он зацепил ею уплывшее удилище, потянул на себя, достал мокрый конец и вдруг почувствовал, как что‑то тяжелое бьется на леске и тянет вглубь.
- Рыбина… тятя! - сдавленно крикнул он, не выпуская из рук согнутого удилища.
Отец бросился к Шурке.
- Уйдет!.. Тащи, тащи! - закричал он в рыбацком азарте, точь–в–точь как это делал Шурка, когда на жерлице брал первый окунь.
Шурка повернулся спиной к тому тяжелому и большому, что металось в воде, перекинул удилище через плечо и, дрожа и плескаясь, замочив рубашку, выбросился на берег. Отец подхватил леску - на ней извивалась, широко раскрыв пасть, зеленая пятнистая щука.
- В заглот… на окунишка схватила… Мать честная, а окунь‑то - на пескаря! Чудо какое! - воскликнул отец, вырывая с кровью крючок и разжеванного окуня, у которого во рту, хвостом наружу, торчал пескарь. Экое чудо… экое чудо, - приговаривал отец, раздувая усы. - Ну, жаркое пречудесное!
А у Шурки на радостях язык отнялся. Посипев, не попадая зуб на зуб, он мычал и прыгал вокруг щуки. Одевшись, понес ее в ведро и дорогой кокал острой башкой по камням, пока щука не перестала трепыхаться. И еще долго они с отцом сидели у ведра, вынимали по очереди добычу, любовались и разговаривали, удивляясь, как это щука не перекусила волосяную, тонкую леску и как здорово хватало живцов прожорливое окунье. Потом снова разошлись по своим местам.
Выглянуло солнце. Туман таял, светлела и расширялась Волга. Потянул с низовья ветерок и затих. Сквозь дымку неясно проступили на том берегу макушка сигнального шеста с двумя темными квадратами, обозначавшими глубину фарватера, потом плоская крыша Капарулиной будки, белый спасательный круг под окошком, опрокинутый набок красный бакен у крыльца. Скоро стали видны весь отлогий берег, зеленый, блестящий на солнце, деревня, схоронившаяся за огородами и садами, стадо коров и овец на выгоне. Низко над водой стайкой пронеслись со свистом утки. Заплакали кулики на песчаной отмели. Загуляли, заворочались в стремнине жерехи. Нагрелся камень под босыми Шуркиными ногами.
Сверху прошел двухэтажный пароход, голубой, красивый, как картинка. Он скрылся за поворотом реки, а волны еще долго набегали на камни, плескались, но все реже и тише. И вот в последний раз чуть колыхнулся поплавок и замер, улеглась муть, и солнце рассыпало по воде серебряные денежки.
Шурке захотелось есть. Он подумал о том, какие вкусные пироги и сдобники печет нынче мамка, и захотел есть еще больше. Ловля пескарей как‑то сразу перестала его интересовать. Шурка равнодушно смотрел на удочку. Дурак, дурак, не захватил с собой кусочек хлебца, ну самую что ни на есть завалящую, жженую корочку! Как бы славно похрустел он сейчас, отламывая по крошечке!.. Он почувствовал во рту горько–сладкий привкус пригорелого хлеба, твердую, покалывающую язык корочку и пожевал зубами.
- Не опоздать бы нам домой… а, тятя? - тихонько сказал он. - Мамка уж, наверное, ругается.
Отец щелкнул крышкой часов и, словно не поверив им, взглянул, щурясь, на солнце.
- Бежит времечко… - с сожалением промолвил он, доставая папиросу. Посидим с полчасика и пойдем.
Полчаса! Да Шурка через пять минут умрет от голода. Нет, надо что‑то придумать.
Он выудил плотичку, подержал ее в руке. С отчаянной решимостью выдавил плотичке кишки, пузырь, оторвал голову, сцарапал ногтем чешую и отправил рыбешку в рот. Тотчас же пришлось плотичку выплюнуть - до того она была противная.
- Ты, никак, пескарей пробуешь? - рассмеялся отец. - Есть, что ли, захотел?
- Н–нет…
- А то поешь, я хлебца захватил.
Да есть ли на свете человек догадливее бати!
Мигом соскочил с камня Шурка. Душа его пела радостно и складно:
Слава богу, слава богу,
Хлебца я сейчас поем!..
Ай да батя, ну и батя.
Вот так батя, молодец!
И сладок же показался этот мятый, с табачинками и приставшей шерстью ломоть ржаного хлеба! Он был порядочный, отрезанный во весь каравай. Шурка поделил кусок на равные половинки, но отец отказался от своей доли, пришлось управляться одному. Шурка сделал это весьма старательно и быстро.
- Мы еще поудим, - сказал он, съев хлеб. - Мамка проканителится с печкой… Эге?
Некоторое время он прилежно следил за поплавком, аккуратно менял червей, подсекал по всем правилам и поймал ельца и пару юрких, красноперых голавлишек. Но солнце разморило, захотелось пить. Присев на корточки, Шурка сделал ладонь ковшичком и напился. Хорошо бы искупаться! Вот так, прямо с камня, прыгнуть в самую холодную глубь, где разгуливают остроглазые окуни и трутся о дно, словно ползая, ерши и пескари… Хорошо бы, да нельзя: отец не снимает жерлиц, хотя давно удилища торчат неподвижно и живцы, вероятно, заснули.
От скуки Шурка пробует ловить рыбу "на глаз". Он подводит леску к самому берегу, дразнит червяком плотву. Вода так прозрачна, что виден каждый камешек, каждая малявка. Бель стаями налетает на червя, щиплет, а на крючок не попадается. Еще бы, червяк ей не по росту. Вот мелюзга брызнула врассыпную, напуганная тенью уклейки. Виляя тонким, как паутинка, хвостом, уклейка прошла над червяком, вернулась, подумала немножко и, растопырив острые плавники, медленно опустилась, понюхала наживу и поплыла прочь. Шурка с досадой плюнул ей вслед.
- Сама не жрет и другим не дает!
Если наклониться к воде поближе, то все перед глазами увеличивается вырастают каменные горы, песчаные поля, вспаханные ракушками, густой темный лес из осоки. Плотички пасутся на моховой луговине. Не хватает только деревни и людей. Что за беда! Можно прищуриться, и тогда грудка дальних камешков оборачивается избами и водяной паук начинает спотыкаться, как Саша Пупа.
- Пора домой, всей рыбы в Волге не выловишь, - который раз говорит отец, а с ведра не слезает.
Видать, и его припекло солнышко. Он задумчиво смотрит в воду, надвинув картуз на глаза.
Но вдруг он вскочил и кинулся к заводине. Встрепенулся и Шурка.
На забытой отцом, самой длинной и крепкой удочке натянуло лесу, отпустило, опять натянуло и повело в сторону.
- Эх, мать честная… прозевал! - кричит отец, подбегая.