Шурка подбегает к сараю. Братик крепко–накрепко спит в тележке. Скачет вокруг нее Шурка, не зная, что делать. Если тащиться с братиком опоздать можно, ребята без Шурки воротца откроют и за это получат от седока, как всегда бывает, медяшку либо горсть леденцов. Делиться они не будут - это уж Шурка знает по опыту. Оставить братика здесь, у сарая… А вдруг Ванятка проснется, зачнет плакать?.. Вот еще говорят, цыгане маленьких воруют…
Ближе и ближе бубенцы, они ревут на все село. Ямщик покрикивает, горячит коней свистом - значит, седок богатый, наверняка серебряную денежку кинет… Да есть ли несчастнее Шурки мальчишка на свете!
У него щиплет глаза. Братик, может, целый час проспит - карауль его. Конечно, он не проснется. Вон муха по губе ползет, а ему хоть бы что знай носом насвистывает. Шурка только на минуточку сбегает к воротцам и тотчас вернется. И про цыган все враки. Да и где им взяться? Осенью проезжали. И Ваня Дух тогда цыган до Косого мостика провожал с дубиной.
Он еще рассуждает, успокаивает себя, а ноги давным–давно несут его на шоссейку.
Вот и околица села, вот и воротца. Сосновые, высоченные, они загораживают дорогу - ни проехать ни пройти. Спасибо мужикам, выстроили. Говорят - чтобы скотина в поле не бегала. А ребята полагают - воротца для них поставлены, чтобы отворять их тройкам. Не каждому ведь охота слезать с тарантаса. Пожалуйста, ребята тут как тут. Не забывайте только денежек припасти, гостинцев.
На воротцах уже висят Катька Растрепа, Яшка Петух и Сморчков Колька. А из‑за моста катят зареченские бахвалы во главе с Двухголовым Олегом.
- Чур, вместе! Чур, вместе! - вопят они на бегу.
- На‑ка, выкуси! - показывает кукиш запыхавшийся Шурка и хватается за воротца. - Наш отвод… Проваливайте!
Но спорить поздно. В клубах пыли, заглушая перебранку ребят звоном бубенцов, из‑под горы показывается тройка. Гривастый буланый коренник трясет расписной дугой. Пристяжные, в масть и такие же гривастые, в бантах, скачут, круто загнув на стороны морды. Знакомый ребятам ямщик, дядя Костя, весело качается на передке, перебирает вожжи, свистит и ухает:
- М–миляги–и… У–ух! Ми–ля–ги–и!
В тарантасе, на узлах и корзинах, развалился барином питерщик бородатый, в котелке, при галстуке.
Ребята близко подпускают тройку и с форсом, под самыми мордами разгоряченных коней, откидывают воротца в поле. Кланяются и в разноголосицу клянчат:
- Пода–айте что‑нибудь!
Дядя Костя оглядывается, что‑то кричит седоку. Ребята бегут за тройкой и видят - питерщик роется по карманам. А ну как рубль отвалит?
Седок поднял руку, и на булыжник, к ногам Катьки, падает медяк, катится колесиком и подпрыгивает. Катька накрывает медяк рваной юбкой, а потом для крепости шлепается на камни.
- Делить… Чур, делить! - трещат зареченские.
Катька молчит и только водит по сторонам зелеными глазами. Они мерцают у нее, как у кошки. Рыжие вихры торчат на макушке. Худенькая, маленькая, ловкая, она не подпускает близко зареченских, царапается. Молодчина, Катька!
- Сколько? - спрашивает Шурка.
Долго не решается Катька достать денежку. Наконец, зажав ее в кулак, вытаскивает из‑под юбки.
- Три–и… копе–ечки… - тоненько говорит она.
- Эх, жадюга питерская! - плюется Яшка. - А еще в котелке… По копейке на брата не выходит. Ладно, нищие пойдут - разменяем на грошики. Дай мне, Катька, а то еще потеряешь.
Ящеркой шмыгнула Катька прочь, только вихры на солнце вспыхнули.
- Растрепа, побью!
- Я сама тебя побью… искусаю и исцарапаю… Подойди–ко! - смело пищит Катька и начинает засучивать рукава материной кофты.
Ну и девчонка! В кого это она уродилась? Дядя Ося Тюкин на язык остер, а на кулаках драться, кажись, не охочий. Да и мамка ихняя не слышно, чтобы царапалась с бабами. Шурка с уважением смотрит на Катьку, на ее худые, в синяках и царапинах босые ноги, на маленькие белые руки с грязными острыми ногтями, на ее розовое подвижное лицо. И вовсе не растрепа Катька. Неправильное прозвище. Волосы у нее медные - вот и торчат проволокой.
- Давай, Катя, я подержу денежку, - предлагает Шурка.
Он говорит с ней как с равным товарищем. И Катька это понимает, перестает засучивать рукава и, пощурившись и подумав, отдает медяк. Шурка засовывает его для сохранности за щеку.
Все кончено. Не видать зареченским грошиков во веки веков. Они понимают это не хуже Шурки и больше не настаивают на дележе. Да и что им грошики? У Двухголового, поди, целковые в копилке водятся. И леденцов, пряников в отцовской лавке не оберешься. Богач! Вон как вырядился - штаны и рубаха новые, точно в праздник. Да не больно красят обновки Олега. Голова‑то огурцом, и желобок посредине. Как есть Двухголовый. И Петька с Митькой ему под стать, брыластые Тихони. Эвон по второму куску ватрушки едят, а попроси - не дадут даже укусить. Жадные, в отца.
Шурка вынимает изо рта медяк, проглатывает слюну и кричит:
- Ребята, показать вам, как у Вани Духа обедают?
- Покажь, покажь! - смеются Катька и Яшка.
И Шурка показывает, как сидят за столом Тихони, глаз с отца и матери не спускают. Отец полез ложкой в блюдо - и они полезли. Отец положил ложку на стол - и они положили. И каждый раз ложки облизывают и помаленьку хлеб кусают, вот какие сытые. А ушла мать на кухню, отвернулся отец - цап со стола по куску пирога - и под рубашку.
- Окаянные, куда же пирог‑то девался? - спрашивает Шурка визгливым бабьим голосом. - Вот туточка две середки лежали, анафемы!
И смиренно пищит в ответ:
- Мы не брали, маменька… Это, наверное, кошка стибрила.
Ребята с хохотом валятся на дорогу. Тихони исподлобья следят за Шуркой.
- И все врешь… И все врешь! - бормочут они, а кулаки так и сжимают.
Напоследок Шурка показывает, как вылезают Петька и Митька из‑за стола, истово крестятся, кланяются до полу и в один голос тянут:
- Спаси–ибо, ма–аменька и тя–а–атенька…
Подразнив Тихонь, ребята возвращаются к воротцам. Там давно ревмя ревет, свалившись в канаву, Катькина сестренка, а Сморчков малец, пачкаясь в грязи, переползает дорогу.
- Ку–уда–а? - страшным голосом орет Колька, точь–в–точь как отец его пастух Сморчок кричит на коров. - Я тебе зада–ам!..
Шурка вспоминает о братике. Но не хочется уходить от воротец. Сейчас прокатят тройки с почтового, может, гостинцев бросят. А тут еще Двухголовый зажигательное стекло показывает, как же можно уйти! Стекло толстое, круглое, руку подставишь - так и обжигает.
- Огонь можно вздуть… всамделишный, - хвастается Двухголовый.
Он собирает в кучу сухую траву, листья, обрывки бумаги и, присев на корточки, наводит стекло. Горячий солнечный кружок падает на бумагу, суживается, становится светлой точкой. Бумага темнеет и дымится. Олег дует на нее, и огонь розовым червяком ползет по сухим стеблям и листьям.
- Еще пожар устроишь, - мрачно говорит Яшка Петух и голой пяткой тушит огонь. А у самого от зависти горят глаза. - Давай меняться? говорит он, добывая из‑под изгороди связанного ниткой голубя.
- Эва, сизяк! Я сам поймаю, - презрительно кривит толстые губы Олег.
Он достает из кармана штанов пачку папирос "Дюшес", распечатывает ее и важно закуривает.
- Кто хочет? - спрашивает он, небрежно подбрасывая на ладони пачку.
Всем известно, откуда у него папиросы. Но такая неожиданная щедрость прямо‑таки потрясает. Яшка нерешительно берет одну папиросу. И Колька берет, и Катька. А Шурка и пробовать боится. Раз он так наглотался дыма, что его стошнило и голова болела до вечера. Он притворяется, что очень занят рассматриванием собственных пальцев и скусыванием заусениц. Но, по правде сказать, ему просто стыдно: вот девчонка ни капельки не морщится, курит, а он не умеет.
Накурившись, Яшка возвращается к торговле.
- Да это не простой сизяк, ученый, - говорит он. - Второй год у меня живет. Пташек ловит почище ястреба и песни поет… почти что разговаривает, - врет немилосердно Яшка, подмигивая Шурке и лаская бьющегося в руках голубя.
Но Двухголового не проведешь. Все они, богачи, хитрые.
- Ну, леший с тобой, не надо стекла, - вздыхает Яшка, истощив запас выдумки. - Крендель есть? Мен на обмен, хочешь?
- Да–а… ты баранку съешь, а голубя не отдашь.
Крендель большой, румяный и только чуточку закусан. Яшка усердно крестится.
- Вот провалиться мне, отдам! Саня отдаст… На, Саня, подержи голубка.
Передавая, Яшка морщится от смеха, шепчет:
- Крендель - пополам… а сизяка выпусти.
Ясное дело, неужто грех на душу брать! Замучит Олег голубя.
Шурка незаметно распутывает нитки.
Крендель перекочевал в Яшкин карман. Олег тянется за голубем.
Можно бы притвориться, запнуться и будто ненарочно обронить голубя. Но Шурка ненавидит Двухголового за то, что он в новой рубашке, что у него зажигательное стекло, а у Шурки зажигательного стекла нет. И сапоги у Олега с голенищами, и с маленькими ребятами он никогда не нянчится, гуляет себе, как нравится. Нет, Шурка не хочет обмана. Он в открытую, на глазах у врага, подбрасывает голубя вверх. Лети, сизяк, на здоровье, да смотри под корзину больше не попадайся!
Голубь кувыркается над головой, расправляет крылья, часто–часто машет ими, точно благодарит. Вот его и не видно в синем весеннем небе. Наверное, он махнул прямиком на гумно, к своим родственникам.
- Обманули дурака на четыре кулака… и на пятый кулак, вот и вышел дурак! - поет от радости Яшка Петух и скачет на одной ноге вокруг ошеломленного Олега.
И Катька и Колька скачут, давятся от смеха.
А Шурке не смешно. Он закусил губу, покраснел, потверже расставил ноги и ждет. Сейчас будет драка.
К Шурке медленно подбирается Олег. Его трясет от злости. Кулачищи у него как у мужика. Что он их в карманах держит? Уж не свинчатку ли достает? Мурашки пробегают по Шуркиному телу. Не будь Яшки, закадычного друга, задал бы Шурка стрекача к дому. "Начать или обождать, пока Двухголовый первый полезет?" - думает он и, подбадривая себя, говорит:
- Ну‑ка тронь!.. Покажу я тебе, почем на базаре красная водичка.
- Дай ему раза, чтобы вытаращил глаза, - предлагает Катька. Руки у ней так и чешутся.
- Да уж закачу по калачу - лепешка выйдет, - обещает Шурка.
Ему приятно, что Катька видит, какой он смелый - нисколечко не боится Двухголового.
Покосившись на Яшку, Олег, не вынимая рук из карманов, осмотрел Шурку с головы до ног. Он что‑то придумал. Неужто ногой в брюхо?
Нет, хуже.
- Ах ты… кишка! - с наслаждением выговаривает Олег, оттопырив губы. - Марать рук неохота… Кишка ты, и больше ничего.
- Кишка! Кишка! - подхватывают и на разные голоса повторяют Тихони. Они рады отомстить Шурке. - Кишка! Ки–иш‑ка–а!
Вот и у Шурки прозвище. Да какое зазорное! А он‑то думал всю жизнь прожить без прозвища. Теперь все будут дразнить его Кишкой, хоть на улицу не показывайся. А разве он такой длинный, чтобы его звать Кишкой?
От обиды потемнело в глазах. Размахнулся Шурка и что есть силы ударил Двухголового по толстой масленой щеке. И, не дав ему опомниться, ударил еще в грудь, сшиб с ног и, оседлав врага, разорвал на нем новую рубашку.
Шуркино торжество продолжалось недолго. Олег укусил его за руку, вывернулся, придавил коленкой и хватил кулаком по носу. Искры посыпались у Шурки из глаз. Он заплакал от боли и бессильной ярости.
Яшка пронзительно свистнул.
- Бей зареченских! - подал он команду, бросаясь на выручку друга.
Шурка выбрался из‑под Олега, вцепился ему в волосы.
- Один справлюсь! - крикнул Яшка, барабаня Двухголового по загривку. - Катьке с Колькой помогай… Слышишь?
Но Катьке помощь не требовалась. Видел Шурка, как вихрем налетела Катька на Митьку Тихоню, ловко подставила ему ножку, повалила навзничь…
Ай да мальчишка в юбке! Шурка улыбнулся сквозь слезы.
Хуже дела были у Сморчкова Кольки. Он, по обыкновению, струсил и только пугал врага страшным криком, а бил его Петька. Подбежав, Шурка закатил Петьке затрещину.
Еще миг - и зареченские пустились гумнами наутек. Победители гнались за ними, швыряли камнями, свистели и улюлюкали:
- Держи их! Держи!
Шурка был мастер кидаться камнями. Он попал Двухголовому в ногу, а Митьке Тихоне - в самую маковку и, несмотря на разбитый нос, чувствовал себя героем.
Повернули они обратно, когда услышали грохот колес и звон колокольцев. По мосту через Гремец опять мчала тройка. Ребята бросились на шоссейку, к воротцам, но ямщик свернул в переулок. Гревшиеся в песке на дороге куры с испуганным кудахтаньем врассыпную вылетели из‑под кованых копыт. Выскочили из подворотен собаки, залаяли. Бабы высунулись из окошек на улицу. А тройка все мчала и мчала мимо изб, колодцев, палисадов, трезвоня бубенцами и колокольцами.
Кто же это приехал?
Сгорая от любопытства, ребятня махнула в переулок.
Вот и дом Солиных проехала тройка, и Сморчкову избу, и избу Саши Пупы. Осталась крайняя в поле кособокая избушка бабки Ольги. Уж конечно, не к ней, старой и бедной, завернет ямщик. Наверное, питерщик из Хохловки или из Карасова. На эти деревни идет проселочная дорога.
- Тпр–ру–у! - ухарски натянул ямщик вожжи.
Заплясали на месте пристяжные, попятились, замотал лохматой челкой саврасый коренник, залились в последний раз бубенцы и колокольцы и смолкли. Соскочил ямщик, картуз снял:
- Пожалуйте… приехали!
В тарантасе, опираясь на трость, сидел парень, высоко задрав соломенную шляпу. Пиджак на нем был светло–коричневый, с жилетом. Из бокового кармашка четырьмя кончиками форсисто выглядывал носовой платок. От соломенной плоской шляпы сбоку свисала черная нитка - и за ухо. А воротничок рубашки - страсть белый, и галстук под ним - бабочкой.
Парень покосился на ямщика и только пальцами на трости пошевелил. И увидели ребята, как блеснули на солнце золотые кольца с драгоценными камнями.
Господи, да кто же это такой важный и богатый?
На крыльцо выскочила растрепанная, в подоткнутой юбке бабка Ольга. Она подслеповато поднесла ладонь к глазам, всмотрелась в питерщика и всплеснула руками.
- Миша?! Да ты ли это?.. Батюшко!
И заплакала.
Сбежала с крыльца к тройке и опять изумленно всплеснула руками.
- Инператор ты мой!
Парень усмехнулся и еще выше задрал соломенную шляпу. Он сидел прямо и неподвижно и лишь играл пальцами по серебряному набалдашнику трости. Глаза у ребят ослепли от горящих перстней.
Бабка Ольга долго не могла влезть в тарантас. Ямщик подсадил ее. Она обняла сына и запричитала.
- Мамаша, вы мне кустюм измяли–с! - недовольно сказал парень сиплым голосом.
Поддерживаемый плачущей и смеющейся бабкой Ольгой и ямщиком, он медленно сошел с тарантаса…
Возвращались ребята с подарками. Бабка Ольга, красная и веселая, дала каждому по два питерских пряника. Серые, твердые, как камни, они пахли мятой. Ребята грызли пряники и наперебой делились впечатлениями.
- Смотрю - катит тройка, важнецкая такая, и прямо в проулок, рассказывал Шурка, шмыгая распухшим носом. - Я так сразу и догадался: Миша Бородулин едет.
- И я догадался, - сказал Яшка.
- И я! - пропищала Катька. - Четыре кольца… золотые. Вот провалиться мне!
- Пять! Я считал, - поправил Яшка. - И все с драгоценными каменьями. Он пальцами шевельнул, ка–ак они загорятся… чистый огонь.
- А набалдашник у тросточки серебряный. Ты видел? - страшным шепотом спросил Колька. - Змея - и жало высунула.
- Эге, - кивнул Яшка. - Только не змея, а рука. И фигу кажет.
- Змея! Змея! - настаивал Колька, вытаращив глаза и давясь пряником.
- Говорят тебе - рука! - рассердился Яшка Петух. - И фигу кажет… тебе, дураку. Глаза по ложке, а не видят ни крошки.
Катька задумчиво посмотрела на свои маленькие, тонкие руки. Сорвала травинку, сделала колечко и надела на палец. Поцарапала рыжую вихрастую голову.
- От шляпы черная ниточка к уху привязана. Зачем? - спросила она.
- Чтобы шляпу ветром не сдуло, - объяснил Шурка и пошел рядом. Сундучище‑то какой здоровенный! Ямщик поволок и даже крякнул. Ты слышала?
- Слышала. Там пряники?
- Обязательно. До отвала наедятся.
- У бабки Ольги зубов нет.
- Эка важность! Она в чаю их будет мочить.
Шурка съел пряник, а второй припрятал для братика и заторопился. Пора, давно пора на гумно за Ваняткой - как бы чего не случилось. Передал медяк на хранение Яшке, получил половину Олегова кренделя и сунул его в рот.
- Ты бы помаленьку… на дольше хватит, - сказала Катька, щуря зеленые глаза, и отвернулась.
Шурка послушался, стал есть маленькими кусочками. А Катька все не поворачивалась к нему.
- Крендель сдобный, - сказал Шурка.
- А мне наплевать, - ответила Катька и побежала прочь.
Шурка догнал ее, отломил от кренделя кусок и, таясь от ребят, сунул его Катьке в руку. Катька зажала кулачок, засмеялась.
- Приходи скорей к воротцам, - сказала она, - будем в коронушки* играть.
- Я живо, - обещал Шурка.
Как только он отбежал от ребят, ему стало страшно, что он так долго оставлял Ванятку одного на гумне. Он опять вспомнил про цыган и прибавил ходу.
"Проснулся, поди, и ревет, - думал он, изо всей мочи работая ногами. - Ну ничего, я пряником его утешу".
Подбежал к сараю и обмер…
Тележка опрокинута.
Братик исчез.
Глава V
СТРАХ И ЛЮБОВЬ
Упало сердце у Шурки. Ледяные букашки пробежали от головы до пяток. Руки и ноги отнялись. Стоит Шурка - рот раскрыл, глаза вытаращил. Так ему страшно, что он даже плакать не может, голоса нет.
И видится ему, как крадутся гумном к братику цыгане, черные, лохматые. Один мешок припас, другой палку наготове держит, третий по сторонам глазищами водит, настороже… Подобрались, огляделись - и хвать братика за ноги. В мешок его спрятали и веревкой завязали. Плачет братик, ножонками, ручонками шебаршит. Цыгане мешок подхватили - да в поле, из поля - в лес…
Все это так ясно представилось Шурке: и полосатый грязный мешок, захлестнутый веревкой, и красные рубахи - рукава засучены по локти, чтобы ловчее ребят хватать, - и широкие плисовые* штаны, заправленные в сапоги с подковками. Он слышит, как слабо и горько плачет Ванятка, задыхаясь в мешке, как скрипят и позванивают подковками не деревенские сапоги, и цыгане, переговариваясь по–своему, торопят друг друга.
- А–а! - закричал Шурка. - А–а–а!..
Он боится, как бы его самого цыгане не утащили. Неведомая сила отрывает его от земли. Он бежит прочь от сарая, падает и снова бежит.
У поленницы дров Шурка налетает на Марью Бубенец, жену Саши Пупы. Толстая, краснощекая, она роняет корзину с бельем, дает Шурке подзатыльник и сердито стрекочет:
- Разуй бельма! Чуть с ног не сбил, дьяволенок!
- Тетя Марья, - плачет Шурка, - братика… цыгане… украли!
Марья занесла ладонь, чтобы нашлепать Шурку, но рука у нее застыла в воздухе.
- Какие цыгане?
- Черные… трое… с мешком.
- Господи! С нами крестная сила! - Марья крестится, хватает березовое полено. - Где… Где цыгане?.. Да ты не врешь?