Сейчас подойдет трамвай, Лиля сядет и уедет. Скорее всего, он никогда больше не увидит ее.
- Лиля!
Юра сам не узнал своего голоса. Никогда еще он так не волновался.
Она обернулась, светлые, широкорасставленные глаза смотрят на Юру. Она не узнает его. Конечно, столько лет прошло.
- Лиля, здравствуй.
Трамвай подошел, она шагнула к вагону, потом к Юре, остановилась.
- Не уезжай, Лиля. Послушай, мы с тобой давно не виделись. Но это же неважно. Мы знакомы уже шесть лет. Что ты на меня так смотришь?
Она ничего не говорит, немного наклонила голову и смотрит исподлобья. А в глазах вопрос.
Трамвай ушел, они идут по улице. Лиля идет рядом с ним. А вдруг это снится? Нет, идет живая Лиля. Изменилась, конечно. Но глаза все те же - светлые, прозрачные, в них вопрос. И молчит - такая же молчаливая, как в детстве? Или стесняется.
- Лиля, я часто вспоминал тебя, очень часто. Деревня Пеньки, помнишь? У вас на даче был самовар. И гамак. А ты собирала шишки около нашего лагеря. С тобой была еще одна девочка, двоюродная сестра, не помню, как ее звали.
- Клава, - говорит Лиля.
И сразу все возвращается. Радость и близость. Не виделись долго, но это, наверное, не самое главное - сколько не видеться. Самое главное - что пропала отчужденность, вернулась Лиля, та Лиля, о которой он не забывал все это время.
Они шли вдоль трамвайной линии и прошли уже две остановки. Снова подошел трамвай. Лиля вопросительно посмотрела на Юру, он понял, что она торопится.
- Лиля, подожди следующего. Не уезжай. Мне завтра - с вещами.
- А мне сегодня, - как-то легко сказала она. Как будто в этом не было ничего особенного.
Лиля уходит на фронт. Девочка из летней сказки.
- Почему? - глупо спрашивает он и сам понимает, что вопрос глупый. - Почему - тебе?
- Я окончила школу связисток, вчера был последний экзамен. А сегодня нас увозят.
- Во сколько?
Найти и сразу потерять! Светлые волосы развевает ветерок, дующий из переулка. И тополь шумит листьями. А Лиля сегодня - сегодня! - уедет воевать. Лиля - туда, где опасно.
- Ночью, в двенадцать тридцать. С Киевского.
- Я пойду тебя провожать, - говорит он твердо, - я подарю тебе цветы.
Она посмотрела ему в лицо, улыбнулась. Так улыбается только один человек на земле - Лиля. Ее улыбка освещает не только лицо, но и все вокруг.
- Цветы. Где же ты возьмешь цветы?
Мимо них прошли четыре девушки в пилотках, в гимнастерках, в темных юбках и тяжелых сапогах. Они несли длинный серебристо-серый аэростат. Он плыл над их головами, а девушки из службы противовоздушной обороны держали его за толстые веревочные петли.
- Мы в армии служим, а парни по улицам с блондинками гуляют! Несправедливо, девочки! - крикнула самая маленькая, кургузенькая девушка и первая засмеялась.
И остальные три засмеялись. Юра смутился, а Лиля вдруг взяла его за руку. Теплая, мягкая, узкая ладонь Лили.
- Я подарю ей цветы! - крикнул вслед уплывающему по Мещанской аэростату Юра.
Они не ответили. Увели своего серебряного слона.
- Где же ты возьмешь цветы, Юра?
Он не знал, где продают цветы, и не знал, продают ли их во время войны. Чужое открытое окно на первом этаже. Горшок с зеленым кустиком, листья, похожие на кленовые - зубчиками.
В окно выглянула старуха:
- Вам чего?
- Цветок ваш понравился, - сказал Юра. - Подарите нам цветок.
Старуха смотрела сурово. Оглядела Лилю, Юру, опять Лилю.
"Не даст", - подумал Юра.
- Бери, - махнула рукой старуха.
Юра схватил горшок.
Прошли несколько шагов, он протянул горшок ей:
- Дарю тебе, Лиля, цветы. Сказал, подарю - и дарю. Ты мне всегда верь.
Это было сказано очень серьезно, это было так важно: "Ты мне верь".
И она почувствовала важность этих слов, сказанных не только про чахлый цветок с бледными листьями, похожими на кленовые, на тонком стебельке.
- Выпросил, - Лиля покачала головой, - нехорошо.
- Мне он нужнее.
Она прижала коричневый горшок к груди, листья щекотали ее щеку.
Они долго ходили по городу и носили с собой цветок.
В незнакомом переулке Лиля подняла с земли кусок известки, написала на темно-красной двери:
"Здесь будет наша встреча".
Сколько раз потом он прочтет эту надпись! Буквы ровные, как на школьной доске...
Они остановились. Один раз Лиля наклонилась, понюхала листья.
- Ничем они не пахнут, просто зелеными листьями.
Она про цветок.
- Они пахнут солнцем, и еще летом, и еще нашей встречей.
Он про ее волосы.
Поняла она или нет?
- Вон на втором этаже мое окно.
Неужели уйдет? Ему стало страшно.
- Лиля, тебя ждут дома?
- Нет, все уехали. Я только поднимусь за вещмешком.
Она легко побежала по лестнице, он ждал, читал слова:
"Здесь будет наша встреча". Если бы она написала, когда будет эта встреча! Но ни один человек на всей большой земле не мог этого сказать.
Ее дом двухэтажный, облупилась белая краска, местами осыпалась штукатурка. Окна, как у всех москвичей, перекрещены бумажными лентами - чтобы не разлетались стекла, если во время бомбежки воздушной волной выдавит окно. Обычный московский дом. И не так далеко от его дома. Почему же они не встретились раньше? Ходили по одним улицам, ездили в одних трамваях, смотрели на одни вывески. А встретились только сегодня, на один день. И этот день уже кончается.
Остывал город, голубоватые пыльные сумерки заполнили переулок, стало прохладно. И к вечеру почему-то громче становятся звонки трамваев, гудки машин. И на теплой красной двери буквы: "Здесь будет наша встреча".
Лиля вышла в сером пальто, на плече висел вещевой мешок, такой же, как у папы. Но у папы были широкие плечи, и мешок казался небольшим. А Лилин мешок показался Юре гораздо больше. Худенькая, слабая, беззащитная девочка. Большие, очень светлые глаза, легкие белые волосы.
- Форму нам выдадут в эшелоне. Как ты думаешь, пойдет мне военная форма?
- Я помню тебя в синем сарафане. А когда ты плавала в реке, сарафан вешала на корягу, которая торчала на берегу.
- Помню. И шишки помню. А ты сидел на дереве и смотрел вниз, думал, что тебя не видно. А я тебя сразу заметила, а Клава не заметила. Я сказала: "Мальчик, помоги нам шишки собирать". Помнишь?
- А я чуть с дерева не свалился от счастья, что ты меня позвала.
Она смеется, закидывает назад голову. Шея у Лили тонкая, жалобная.
Ее мешок висит у Юры на спине.
Вот и вокзал. На всех путях стояли эшелоны - длинные, темные. Где-то в глубине вокзала радио играло "Интернационал" - полночь. На открытых платформах - орудия под брезентом. Горы ящиков, наверное, снаряды.
Лиля стоит рядом с ним, такая тоненькая, как луч.
- Юра, куда тебе писать?
Он не знал, какой у него с завтрашнего дня будет адрес. Она не знала, какой у нее.
- Напиши на мою московскую квартиру, пришли номер своей полевой почты. Мне соседка перешлет. Слышишь, Лиля?
Только сейчас, когда она спросила, куда писать, они начали расставаться. До этой минуты была встреча, а теперь пришло прощание.
Как быстро прошел этот день!
Паровозы гудели, шли колонны бойцов с винтовками. Автоматы появились позже. Молчаливые солдаты шли к эшелонам.
- Пойду. - Лиля сжала Юрину руку, другой рукой он прижимал к животу горшок с цветком.
Она побежала от него, вдруг остановилась, метнулась обратно. Подошла вплотную, поднялась на цыпочки и поцеловала Юру. Побежала снова, крикнула из темноты:
- Обязательно напишу! А ты обязательно ответишь!
Снова побежала.
- Юра! Меня по-настоящему зовут Хильда! Я эстонка! Хильда Эпп! Пиши!
Она исчезла в темном коридоре между составами, мелькнуло в темноте серое пальтишко. А Юра стоял с цветком.
Гудели паровозы, длинно, печально.
* * *
Муравьев входит в булочную и сразу забывает и про булку, и про четвертушку бородинского, которые ему велел купить дед. В булочной, совсем недалеко от Муравьева - сделать шаг, и очутишься рядом, - стоит человек в кожаном пальто и темной шляпе. Он стоит спиной к Муравьеву. Муравьев в первую минуту думает: "Он!" - а в следующую минуту думает: "Не он! Мало ли на свете похожих людей? И похожих пальто много". А потом опять все-таки думает: "Он!" Человек в кожаном пальто покупает хлеб и кладет его в сумку. И тут Муравьев окончательно решает: "Он", потому что человек оборачивается, и Муравьев сразу немного отпрыгивает в сторону.
Старик смотрит на Муравьева в упор.
Потом щурит глаза, хочет что-то вспомнить. Потом перестает щуриться, слегка кивает сам себе - вспомнил. А Муравьев стоит как пригвожденный.
Старик говорит:
- Ну?
- А что - ну? Что я такого сделал-то?
- Вот я и хочу понять, что ты делаешь, чего тебе надо.
Конечно, Муравьев мог бы сейчас выскочить из булочной и попросту удрать. Но что-то удерживает его. Старик выходит из булочной и зовет:
- Ну-ка, ну-ка, пойди сюда.
Они вместе выходят на улицу, старик ведет Муравьева мимо больших домов, мимо почты, аптеки, книжного магазина. Конечно, можно вырвать руку и удрать от этого злого старика, потому что кто его знает, что у него на уме. Но Муравьев продолжает идти с ним. Почему? А потому, что человеку всегда свойственно надеяться. И Муравьев тоже надеется. Он надеется, что злой старик окажется не таким уж злым, если его не злить. И тогда Муравьев сможет узнать, зачем он прислал им всем загадочные письма. Почему пообещал дать планшет, а потом не дал. Что значит Г.З.В. А если Муравьев все это узнает, тогда начнется совсем другая жизнь. И некоторые люди перестанут считать Муравьева каким-то лишним человеком, который только на то и способен, что вытворять всякие глупости.
- Объясняй все толком, - велит злой старик. - Зачем за мной ходишь по пятам? Зачем в дом ко мне ломился? Зачем лазил на мое окно? Зачем дружков подсылал?
Старик спрашивает сердито, а Муравьев хочет все ему объяснить по порядку. Если человека не дергать, а объяснить ему все толково и спокойно, человек перестанет сердиться и возмущаться.
Муравьев хочет все объяснить толково, а произносит вот что:
- Никого я не подсылал, они пошли сами. Разве я могу их послать, они меня и не послушают. А тут вы написали четыре письма про планшет. Ну, я вас и нашел, случайно, конечно. Одна кассирша из булочной сто лет здесь работает и всех в нашем районе знает. Ну, я и стал за вами ходить. И хотел по-хорошему - взять планшет и уйти. А вы кричите на всю улицу.
И тут старик взрывается.
- Что значит - взять и уйти?! Чужую вещь! Знаешь, как это называется?
Он остановился недалеко от своего дома, размахивает руками.
- Да вы бы сами мне его отдали! Вы же сами письма написали! - стараясь его перекричать, вопит Муравьев. - Вас же никто не заставлял писать! Вы сами!
- Письма! Выдумка! Вранье! Кассирша из булочной! Сумасшедший дом!
Муравьев видит, что дело совсем плохо. Очень уж разъярился злой старик. Таким злым Муравьев его еще не видел. Надо уходить, ничего не поделаешь. И все-таки, будто кто-то тянет Муравьева за язык, он улавливает секунду, когда старик сделал короткую передышку, чтобы откашляться, и произносит:
- А планшет? Может, отдадите? Зачем он вам-то?
Тут со стариком начинает твориться что-то совсем неимоверное: он трясет кулаками, он топает ногами, он кидает на землю шляпу.
- Уходи сейчас же отсюда! Пока цел! И больше чтоб не видел тебя!
Мимо проходит старуха, останавливается, качает головой.
- Как не стыдно доводить старого человека до такого состояния? Совсем бездушная пошла молодежь. Это твой дедушка?
Муравьев понял, что надо уходить. Он махнул рукой и пошел. В эту минуту Муравьев решил, что никогда больше не пойдет к злому старику. Даже к этому домику близко не подойдет. Одни неприятности. А неприятностей у Муравьева и так хватает.
* * *
Утром тетя Дуся крикнула под дверью:
- Юра! Не проспи!
- Не сплю, тетя Дуся.
Через три часа ему надо быть на сборном пункте. Вот и он пойдет на войну. Только провожать никто не будет, так уж получилось.
На стуле приготовлен рюкзак, с которым ходил в походы. Мыльница, зубной порошок, карандаш, тетрадь. Он будет писать Лиле. Конечно, можно было взять тонкую тетрадку, ведь война скоро кончится. Но в его ящике, где еще лежали учебники, тетрадки, линейка, в ящике, который он так и не успел разобрать, все тонкие тетрадки были исписанные - по алгебре, по немецкому, сочинения по литературе. "Евгений Онегин - лишний человек". Нашлась толстая тетрадка в клеенчатой черной обложке. Ладно, пусть будет толстая. Он не знал, что и десяти толстых тетрадей не хватило бы ему, такая долгая предстояла война.
Еще есть немного времени, сейчас Юра поставит чайник. И вдруг он увидел на столе цветок в горшке, тот самый, Лилин цветок. Значит, сейчас Юра уедет, запрет дверь, бросит здесь Лилин цветок? Он не мог так поступить. Быстро встал, схватил мешок, взял осторожно цветок и вышел во двор.
- Валентина! Ты дома?
- Открыто, Юра!
В комнате на табуретке стояла керосинка, Валентина пекла оладьи. Пахло чадом. Бабка Михална сидела в углу и вязала серый длинный носок.
- С цветком пришел, кавалер.
- Юра! Цветок принес! - радостно улыбается Валентина. - Ой, сожгла! - Валентина погасила керосинку.
Юра говорит, стоя на пороге:
- Слушай внимательно, Валентина. Этот цветок я оставлю тебе на хранение. Сейчас я ухожу с вещами. Ты будешь поливать цветок, ухаживать за ним. Пожалуйста, береги его. Это очень важно: погибнет цветок, - значит, случится большая беда. - И про себя добавил: "С ней, с Лилей".
Валентина замахала руками:
- Выдумываешь! Как у тебя язык поворачивается! Цветы, которые поливают, тоже вянут. Это же цветок! Балда!
И тут же засуетилась:
- Ой, Юра! С вещами! Прямо сейчас? Садись, Юра, поешь оладьев.
- Будешь поливать или нет? Говори прямо, Валентина.
- Да буду, буду.
Он поставил горшок на окно, теплый ветер из форточки шевелил слабые листья. Какие-то они неяркие, бледные, эти листики.
Он допил чай.
- Как он хоть называется, этот цветок? Не знаешь, Валентина?
- Не знаю. А где ты его взял?
Любопытная она, Валентина. В детстве была любопытная и такой осталась.
* * *
Юра сразу узнал это место: маленькие трогательные домики под красными и зелеными крышами, выбитая ногами спортивная площадка. Столбы, на которые натягивали волейбольную сетку. Отполированный ладонями железный турник. Длинные столы под навесом - столовая. Дощатая трибуна - с нее старший вожатый говорил речи на линейке; пока он говорил, комары успевали искусать голые ноги.
Здесь был пионерский лагерь. Тот самый, рядом с деревней Пеньки. Тот самый, где пять лет назад Юра в первый раз увидел Лилю. Вот там, под соснами, она расхаживала в синем сарафанчике, двенадцатилетняя девочка с длинными ногами, длинными руками и сама длинная, гибкая, как ветка.
- Эй, курсант! Чего задумался? Первая рота строится уже!
Курсант. Их привезли сюда, чтобы учить на курсах лейтенантов. Они и сами толком не знали, сколько будут учиться. Кто говорил, три месяца, а кто говорил - четыре.
- Опаздываете в строй. Делаю вам замечание.
Юра становится в строй. Не спеши и не отставай, не выделяйся - где все, там и ты. Армия - не школа на горке, старшине Чемоданову, сурово смотрящему из-под насупленных бровей не скажешь: "Я больше не буду".
Их старая линейка продлена до самой столовой. Курсантов гораздо больше, чем было пионеров в лагере. И стоят они в строю, стриженные наголо, в одинаковой форме. От этого они похожи друг на друга. А раньше здесь сверкали голые коленки, разноцветные платья и рубашки, загорелые руки, румяные лица. И там, за зеленым забором, в котором Юра знал каждую оторванную доску, каждую дыру, в которую можно было выскользнуть, там, чуть ближе к лесу, жила на даче девочка с длинными светлыми волосами, легкими, как ковыль, который папа привез однажды из командировки. Она ходила купаться вниз по тропке. Она качалась в гамаке, собирала ромашки на опушке, плела венки и надевала на свою пушистую голову.
- Как ты койку заправляешь? Разве так койку заправляют? Последний раз показываю! Подушка должна быть взбита пузырем, одеяло натянуто барабаном. Понял?
- Так точно, понял, товарищ старшина!
- И все запомните крепко: койка - лицо курсанта.
Старшине Чемоданову, наверное, лет тридцать. Он представляется Юре пожилым человеком. Почему так важно, как заправлена койка? Юра не спросит об этом у старшины, а если бы и спросил, старшина не станет объяснять. Армия - не школа, здесь не рассуждают, а приказывают. Юра сидит под сосной, положил тетрадку на колено, пишет письмо:
"Дорогая Лиля! Прошло уже два месяца, желтые листья летят вовсю, и береза у реки почти совсем облетела, а в овраге деревья еще зеленые. Я уже писал тебе, что оказался в нашем пионерском лагере.
Это очень много - два месяца, но я стараюсь не грустить, потому что наша победа стала на два месяца ближе. И наша с тобой встреча тоже приблизилась на два месяца. Я стараюсь получше усвоить трудные формулы, они нужны артиллеристу. Уже умею ползать по-пластунски, стрелять. Я пишу тебе и отправляю письма на Московский почтамт, до востребования. И сам не знаю, почему именно на почтамт. Просто надо же их куда-то отправлять. А иногда мне мерещится, что ты вдруг неизвестным чудом окажешься в Москве, тогда ты вдруг подумаешь: "А может быть, Юра посылает мне письма на почтамт?" И тогда ты зайдешь туда, на улицу Кирова, в серое здание, подойдешь к окошечку и получишь мои письма. Их уже два отослано. Я пишу тебе по двадцать седьмым числам, ты знаешь, почему? Потому что мы встретились с тобой двадцать седьмого июля. Твоих писем я не получаю. Но надеюсь - вдруг они лежат у меня дома? Просил соседку пересылать сюда, но у нашей тети Дуси бывают свои соображения, могла и не переслать. Лиля! Я не знаю, где ты. Но ты всегда рядом со мной. Юра".
Потом он перечитывает письмо. Почему нельзя написать так, как чувствуешь? Что-то теряется, выдыхается, когда слова пишутся на бумаге. Перед словом "Юра" он вписывает "твой". Сказать так ей он бы не посмел, а написать решился.
* * *
Сегодня вечером Борис дома один. Папа еще не пришел, а мама сказала:
- Борис, я ухожу, надо навестить тетю Лизу, она сломала ногу. Ужин на столе, ешь с хлебом, не забудь выпить молока.