Я нёс чемодан в левой руке, а правой сжимал в кармане чуть влажную от масла рукоять пистолета. Приятное чувство рождалось прикосновением к оружию, чувство уверенности и силы. Заработало воображение: "Вон из тех кустов выскакивают немцы - человек пять или шесть. Они не успевают опомниться от неожиданности и застывают как вкопанные. Одного за другим укладываю их в кювет… Нет, лучше так. Увидев наведённый на них пистолет, немцы поднимают руки. Впервые, явившись в свою часть, я привожу пленных фашистов… Бывших фашистов. По дороге я раскрываю им глаза. Тёмные, обманутые люди! Неужели им не стыдно воевать против нашей страны? Неужели им не стыдно верить в средневековые бредни о превосходстве одной расы над другой? А название их партии чего стоит? "Национал-социалистическая рабочая партия". Уже в нем заключён сплошной абсурд. Разве они не понимают, что сочетать слова "социализм" и "национализм" - это безграмотность, это все равно что сказать "деревянное железо".
"Яволь, яволь, ес гейт нихт!" - "Да, да, верно, это не годится!" - растерянно качают головами пленённые мною немцы. Кроме одного толстого фельдфебеля. Он не качает. Он лабазник, а остальные - рабочие и крестьяне. Все они, кроме фельдфебеля, давно терзаются сомнениями: справедлива ли война, в которой их заставляют участвовать? Они вообще давно перешли бы на сторону Красной Армии, если бы не он, не фельдфебель, а главное, если бы не страх, будто большевики расстреливают всех пленных. Теперь, поговорив со мною, хорошо подумав, они поняли, что…"
Налетел низкий воющий свист. Он мигом сдул все мои мысли. Я весь превратился в одно хотение - броситься на дно кювета, накрыть голову чемоданом, вжаться в землю. Я уже подогнул колени, уже взмахнул чемоданом… Но Шведов шёл спокойно, пригнувшись не ниже, чем раньше, и я удержался на ногах.
Снаряд упал невдалеке, впереди. Осколки просвистели высоко над нашими головами. Несколько снарядов разорвалось где-то справа.
- Это не по нам? - спросил я как можно более равнодушным голосом.
- Как видишь, нет. По территории кидает. Возле дороги, чтобы не забывали.
По правде говоря, я немного струхнул от такого близкого разрыва, но тем не менее пошёл дальше в боевом настроении. Очень все-таки бодрил пистолет. Без него, наверное, было бы страшно. А с пистолетом ничего. Подобное ощущение я испытывал ещё в детстве.
По вечерам, бывало, становилось жутко при мысли, что вот сейчас придётся идти из светлой комнаты через большую тёмную прихожую. Разве не мог там кто-нибудь затаиться за сундуком или дровяным ящиком? Например, разбойник или волк. Как только я дотягивался до выключателя, неизменно выяснялось, что никого в прихожей нет. Но в следующий раз опять было страшно. Иное дело, когда в моей руке был пистолет. Неважно, что он из дерева, самодельный, иногда ещё шершавый, недоструганный. Я верил, что он настоящий, и этого было достаточно. Я спокойно проходил через всю прихожую, не зажигая света. В таких случаях мне даже хотелось, чтобы из-за сундука выскочил пират или дикий зверь…
Разумом я понимаю, что пистолет не боевое оружие, тем более в моих руках. И все равно я чувствую себя увереннее.
Довольно долго мы шли спокойно. Наибольшие неприятности мне пока доставлял чемодан. Добро бы ещё шагать с ним по шоссе. Но идти по узкому, неровному, заросшему кустами кювету с такой ношей было мучительно. Я вспотел, устал, начал отставать и, наконец не выдержав, попросил Андрея сделать привал.
- Ну что ж, недолго можно и передохнуть, - согласился Шведов. Он уселся на край кювета и закурил.
Солнце припекало. Я снял тужурку, постелил её возле кювета в высокой траве и раскинулся расслабленно, свободно. Хорошо! И то, что солнышко греет. И то, что небо синее, а облака белые, - все это хорошо. И то, что кругом зудят и верещат всевозможные букашки и жучки, тоже хорошо. И даже то, что мухи и всякие кусачие мошки садятся на лицо, на руки, кусают ноги через носки, - даже это хорошо. Потому что все так было и раньше, до войны. И небо, и облака, и кусачие мошки. Можно закрыть глаза и представить себе, хотя бы на минутку, что никакой войны и нет…
- Ты что, Саня, заснул, что ли?
- Нет, не сплю. Тишины немного выдалось. Послушать хочется.
- Ишь ты, чего захотел! Теперь тишины долго не будет.
- Андрей, а мы все-таки где находимся? В тылу или на передовой?
- Если скажу, что в тылу, тебе легче будет?
- Просто чтоб знать.
- Толком не поймёшь, что и делается. На слух трудно разобраться. Только сдаётся мне, что бой идёт не у железной дороги, не по параллели этому шоссе… Вот прислушайся: вроде бы тише стало, вроде бы бой позади остался…
Я вспомнил, что в начале нашего пути шум боя слева от нас слышался очень явственно. Теперь гул и в самом деле стал глуше.
- А что это значит, Андрей?
- Это значит, что немцы в данный момент рвутся не сюда, не к заливу, а наступают вдоль железной дороги. Прямиком к Ленинграду. Пока у них надежда есть с ходу пробиться в город, они все силы стянули туда, к Урицку. Так что мы с тобой сейчас как бы на фланге немецких войск.
Шведов погасил о подошву окурок и встал.
- Пошли, Саня. Засиделись мы с тобой.
Я поднялся, надел тужурку, подхватил чемодан, и мы зашагали.
Каждый раз, когда мы проходили мимо пустого трамвая, я с любопытством его оглядывал в надежде найти что-нибудь знакомое, подтверждающее, что именно в этом самом вагоне я когда-нибудь ездил. Получалось, что такие признаки есть у всех вагонов. В одном случае это растрескавшийся угол стекла, зажатый между круглыми фанерками. В другом - чуть покривившийся поручень… Особенно родной и знакомой была "колбаса", свисавшая позади вторых вагонов. Казалось, что на каждой из них я хоть раз да прокатился.
Мне захотелось войти в какой-нибудь вагон и осуществить ни разу не сбывшееся желание детства - сесть на круглое вращающееся сиденье вожатого и повернуть тяжёлую ручку с деревянной головкой. Трамвай двинется… Ещё рывок ручкой, ещё и ещё… Скорость…
Рывок обратно - скорость снимается, остаётся инерция. Лёгкий поворот другой, маленькой ручкой из светло-жёлтой меди. Она напоминает гаечный ключ. Это тормоз. Шипение. Остановка. Сколько раз наблюдал я это, стоя за плечом вожатого…
Надо попробовать. Я поставил чемодан на заднюю площадку моторного вагона и поднялся на неё сам. В трамвае знакомо пахло трамваем. Этот особенный запах я знал с детства. В отличие от автобусов, пропитанных резким запахом бензина, в трамваях уютно пахнет смешанным запахом нагретого дерева, резины и машинной смазки. Я дотянулся до верёвки, идущей поверху вдоль вагона, и дёрнул за неё. На передней площадке молоточек клюнул в медную чашечку под потолком. Раздался звонок. Дёргаю ещё два раза: "можно ехать!". Я прошёл на переднюю площадку. Ручки на контроллере не было. Жаль. Очень даже обидно. Впрочем, тока в проводах все равно нет, они перебиты во многих местах осколками.
Через переднее стекло вижу Андрея. Он остановился возле кустов, выросших пучком между кюветом и рельсами. Я понял, что привлекло его внимание. Оказывается, мы догнали группу Сечкина.
За кустом раньше была трамвайная остановка. Кювет здесь прерывался, и возле дороги образовалась большая полянка, ближе к рельсам утоптанная, а подальше от них - зелёная. Некоторые из женщин расположились здесь на привал. Они лежали в разных позах. Одни на спине, другие, собравшись в комок, на боку. Кое-кто развалился даже на теплом асфальте, благо по дороге никто не ездит. Разглядел я и Сечкина. Он отдыхал, раскинув по траве руки и ноги, но не расставался с винтовкой. Она лежала у него на груди, будто перечёркивая его косой чертой.
Я представил себе, как рассвирепел Андрей, наткнувшись на этот беспечный бивак. И в самом деле, нашли место, где дрыхнуть! Надо их вспугнуть, живо вскочат! Нащупав педаль звонка, я что есть силы стал колотить по ней ногой. Шведов повернулся и злобно погрозил мне кулаком. Я тоже рассердился, Пошутить уж нельзя. Что я, в конце концов, пятиклассник, а он мой классный руководитель?!
Я ещё раз, и ещё, и ещё ударил по педали. Андрей больше не оборачивался. Понял, наверное, что пересолил… Странно только, что никто из лежавших на земле тоже не пошевелился… Развалились тут, точно мёртвые… Точно мёртвые?.. Мёртвые. Точно! Но как это может быть?! Ведь совсем недавно они все были живыми!.. Кричали, суетились, бежали, мучились от страха за своих детей… Убили их… Я съехал с сиденья, упёрся растопыренными пальцами в нагретое солнцем стекло. Как же так? Как это могло случиться? Ведь это женщины. Все в ярких платьях. Видно ведь, что это женщины… Мирные, безоружные… Я с трудом вытащил себя из вагона. Мне казалось, что за его стёклами и тонкими стенками ещё можно отсидеться от правды случившегося, ещё можно в чем-то сомневаться, в чем-то себя разубеждать…
Медленно, с фуражкой в руке, доплёлся я по кювету до кустов. Вблизи убитые не походили на живых. Побелевшие лица, набухшие от крови, будто вымоченные в вине, блузки, платья, чулки. Странные извитые тела… Многих женщин я узнаю - приметил на развилке. Та, что лежит теперь на спине поперёк шоссе, кричала лейтенанту, что он Аника-воин, привык воевать по тылам. Другую узнаю по бидону, который лежит возле неё на дороге: она все потрясала этим бидоном перед лейтенантом, втолковывая ему, что её дети не кормлены и ждут молока. Женщина лежит на боку спиной к Стрельне. Ветер шевелит её волосы. Возле живота на асфальте лужица - кровь и молоко. Лицом в кустарник упала полная пожилая женщина, на ней шёлковое платье в чёрную с белым полоску. Я сразу обратил на неё внимание там, на развилке. Такое же надето сегодня на маме… Дальше других от меня женщина в цветастом крепдешиновом платье. Она лежит на животе, вытянув вперёд руку и подогнув колено. До последнего вздоха ползла она туда, вперёд, к своему Ваську… Пожалуй, только Сечкин и моя старушка даже вблизи похожи на спящих. Лицо Сечкина спокойно, вот-вот поднимется его грудь и, чего доброго, донесётся храп… Бабуся лежит на боку, в стороне от него. Руки у неё под головой, ноги чуть подогнуты. Умаялась и прилегла на травку…
- Как же это, Андрей? Как же это все случилось?
- Очень просто.
- Очень просто?!
- Наблюдатель их давно, конечно, приметил. Обождал, когда вступят в квадрат, пристрелянный по ориентирам, ну и накрыл. Подлец! Скотина! Видел ведь, что гражданские!
Я посчитал трупы. Их было восемь.
- Андрей, а где же остальные женщины? И бойца того, второго, здесь не видно.
- Ушли. И раненых с собой взяли. Отошли, наверно, от дороги вправо или влево. Идут теперь, думать надо, осторожно… Ты мне, Саня, вот что скажи, - спросил вдруг Шведов, - не раздумал идти дальше?
- Нет.
- Тогда так: из-за кустов не высовывайся - площадку он просматривает, - а я сейчас.
Шведов снял с себя ремень, а висевшие на нем гранаты, подсумки и пустую кобуру сложил на дно кювета. Перекинув винтовку через плечо, он осторожно, по-пластунски, выполз на площадку и тихо двинулся к Сечкину. Подцепив труп ремнём за ноги, пополз обратно. Мертвец ехал на спине медленно, точно упирался. Его ранец сдвинулся под шею, от этого голова приподнялась. Из-под каски в мою сторону смотрели слепые глаза. Я пополз навстречу Шведову. Вместе мы быстро втащили Сечкина в кювет, за кусты. Андрей вынул из его рук винтовку.
- Тульская, десятизарядная, - сказал он, похлопав ладонью тёмное ложе. - Ничего винтовочка. Только земли и песка не любит, отказать может, если затвор загрязнится… Держи, владей. А чемодан пора оставить. Что надо - переложи из него в ранец Сечкина.
Я понимал, что Андрей говорит дело. Тащиться с чемоданом тяжело и неудобно. Но при мысли, что я надену на плечи ранец убитого, стало не по себе.
- Не нужен мне ранец, Андрей. Брошу чемодан, и все. Не нужно мне ничего.
- Лучше брось антимонии разводить, - рассердился Шведов. - Не до того. Если лишнее тащишь, брось, а нужное возьми. - Он протянул мне каску Сечкина. - Надевай!
Я снял фуражку и сунул её в карман тужурки. Кожаный подшлемник каски был ещё сырым от пота. Я положил каску вверх дном на землю.
- Пусть хоть подсохнет на солнышке.
Ранец Сечкина был почти пуст. Пара стираных, аккуратно сложенных портянок, полбуханки хлеба, четыре пачки махорки и увесистый мешочек с патронами - вот и вся поклажа. Все это Андрей велел взять с собой. Я раскрыл свой чемодан и стал перекладывать в ранец наиболее нужные вещи: мыло, полотенце, бутылочку одеколона, пару белья, пачку сахара… И тут я увидел в чемодане градусник. Я не заметил, когда мама успела сунуть его в чемодан. Какой позор: я иду на фронт с градусником! Я хотел потихоньку от Андрея, пока он возился с медальоном и документами Сечкина, запихнуть градусник на дно, под джемпер, но не успел.
- Заботливая у тебя мамаша.
- Да уж, - смущённо согласился я. - Глупость какая! Будто в детский сад меня собирала.
Я взял градусник и замахнулся, чтобы зашвырнуть его подальше в траву. Но Андрей меня остановил.
- Зачем бросать? Места ведь он не занимает.
- Да на кой он мне?
- На память возьми.
Я положил градусник рядом с зубной щёткой. Шведов помог мне надеть и застегнуть ранец. Поверх тужурки я затянул ремень Сечкина, на котором были подсумки с патронами. Я надел каску и взял в руки винтовку.
- Вот теперь совсем другое дело, - сказал Андрей. - Орёл!
Сам я себя орлом не ощущал прежде всего потому, что амуниция и оружие, которыми я разжился, не были боевыми трофеями. Я, конечно, понимал, что Сечкину ничего этого больше не нужно. Ему уже не стрелять из этой винтовки, и я обязан её взять. Тем не менее мне казалось, что мы как-то обездолили Сечкина, оставляя его без каски, без оружия, без махорки и хлеба.
- Надо бы похоронить Сечкина, Андрей.
- Всех бы надо… Но нельзя нам задерживаться здесь. Немец, того и гляди, выйдет нам наперерез, не успеем проскочить. Документы Сечкина я забрал, сдадим в штабе. В карман ему записочку вложим. Наши ещё будут здесь - похоронят. Пиши.
Шведов вынул из чёрного пластмассового патрона бумажку, свёрнутую в трубочку, и раскрыл комсомольский билет Сечкина. Под диктовку Андрея я написал на листке блокнота: "Сечкин Степан Титович, рядовой 10-й СД, 1920 года рождения, комсомолец. Пал смертью храбрых 16 сентября 1941 года".
Листок Андрей вложил убитому в карман гимнастёрки. Потом он закрыл Сечкину глаза, скрестил ему на груди руки.
- Пошли, Саня. Ползи первым. Плотнее прижимайся к земле, пока за трамвай не заползёшь.
Я лёг на землю. Перед тем как двинуться, я пожал руку Сечкину, лежавшую на его груди. Рука была холодная, зимняя.
О том, что пространство, по которому я ползу, просматривается и по мне могут открыть огонь, я не думал. Слишком сильно было впечатление, производимое убитыми женщинами, мимо которых пришлось ползти. Возле каждого трупа стояло густое жужжание. Мухи роились на глазах убитых, ползли по лицам и по ногам. Понимая всю бессмысленность своих действий и преодолевая страх перед мертвецами, я останавливался, отгонял мух… Наконец, миновав место побоища и оказавшись за трамваем, я оглянулся. Шведов быстро полз через поляну и вскоре был возле меня.
Мы двигались ползком ещё метров пятьдесят, а потом пошли во весь рост. По той стороне шоссе теперь тянулась роща довольно высокого кустарника.
Шли молча. Я взглянул на часы. Было около двух часов дня. Солнце стояло высоко. Расстояние между шоссе и заливом стало теперь значительно больше. Впереди справа я увидел знакомую кирпичную трубу и заводские корпуса. Издалека можно было прочитать огромные буквы над заводскими воротами: "Завод пишущих машин". Это кирпичное заводское здание, одиноко стоящее среди зеленого поля, было мне хорошо знакомо с детства. Сколько бы раз ни проезжал я мимо него - здесь ли, на трамвае, или подальше отсюда, по железной дороге, - я обязательно произносил вслух или про себя забавное и какое-то игрушечное название: Пишмаш.
Заводская труба теперь не дымила. В корпусах завода скорее всего было пусто. Тем не менее при виде знакомого здания стало как-то не так одиноко.
- Пишмаш, - сказал я Андрею.
- Пишмаш, - отозвался он. - Когда мы вчера тут проезжали, между дорогой и заводом стояла наша часть - батальон двадцать первой дивизии НКВД. А теперь никого нет.
- Куда же они ушли?
- Наверно, на передовую. К железной дороге. Выходит, все, что есть, до последней роты, - все туда стянуто.
…Мы миновали очередной трамвайный поезд. Дальше на довольно большом расстоянии брошенных трамваев не было видно. За изгибом дороги вдали показалась башенка Константиновского дворца.
- Вот и Стрельна, - сказал Шведов. - Можно будет по аттестату паёк получить. Концентрату пачку дадут, кашки горячей сварим. Или супу.
- А пока, Андрей, можно закусить. У нас есть хлеб, сало, сахар.
- Сало - это дело. Давай, Саня, перекусим.
Мы уселись в кювете. Я снял ранец и разложил свои припасы на листе писчей бумаги. Шведов складным охотничьим ножом отрезал по ломтю хлеба и сала.
- Эх, соли бы, - вздохнул он.
- Есть соль. Мама мне дала с собой в бумажке.
- Давай сюда.
- Ой, я её в чемодане оставил.
Андрей посмотрел на меня, но ничего не сказал. Он хотел было приняться за еду, но поесть нам не удалось. Со стороны Стрельны послышались выстрелы. Сначала отдельные винтовочные, затем очереди автоматов. Явственно слышались частые глуховатые хлопки, точно рвались одна за другой хлопушки.
- Фашисты бьют из тяжёлого пулемёта, - пояснил Шведов. - Впереди бой.
- Что будем делать?
- Пойдём в разведку. Будем считать, что поели… А вот и "язык" сам идёт к нам.
Я увидел мальчишку в обмундировании ремесленника, который бежал по полю вдоль кювета. Около нас мальчик остановился. Ему было лет тринадцать-четырнадцать. Он тяжело дышал. Форменная курточка была расстёгнута. В больших синих глазах дрожал испуг.
- Дяденьки красноармейцы, там немцы! - сказал мальчик, с трудом переводя дыхание.
- Погоди, сигай сюда в кювет, - сказал Шведов. - Торчать столбом нечего.
Мальчик спустился и присел на корточки.
- Рассказывай толком. Да ты не дрожи. - Андрей похлопал паренька по плечу. - Как тебя зовут-то?