- Кончай! - не вытерпел Гришка.
И вдруг непонятное: Баукен подлетел вверх и упал на спину, а на нем сверху оказался Николай. Баукен запросил пощады.
- Конец Баукен, подыхает Баукен, - сказал он.
И Николай отпустил его, и оба они сели, пылающие и растрепанные, и закурили, и с передышками заговорили по-казахски.
- Ты, пап, как его - приемчиком?
Отец кивнул.
Когда все сидели за дастарханом, ели и пили, Гришка нет-нет да и поглядывал на отца, словно видел его впервые. Лицо отца, худощавое и доброе, теперь казалось исполненным тихой и решительной силы.
Сидели допоздна. За стеной послышалось блеяние овец. В юрту вошел мальчик, мрачно оглядел всех и присел. То был сын Баукена - Аскар. Ни на кого не глядя, он принялся за еду. Баукен что-то громко сказал ему, тот поднял голову, невнятно сказал "здрась" и, снова опустив глаза, достал с подноса кость. Губы и щеки его, синие от холода, заблестели от жира. От его угловатого, резкого лица, от раскосых, глубоко запавших глаз исходила угроза. Он с яростью грыз кость, оглядывал ее снизу и сверху, вертел ее и так и этак, непонятно что высасывая.
Аскар ел долго. Узкой красной рукой тянулся к подносу, сгребал к мясу кусочки теста и отправлял все это в рот быстро и ловко. У Гришки так не получалось - ел он, беря мясо и тесто отдельно, а поднося ко рту, отставлял локоть в сторону, чтобы не закапаться жиром.
Наевшись, Аскар расстегнул ворот. Теперь он с интересом смотрел на Гришку, желая свести с ним знакомство. Он похлопал себя по губам и кивнул на выход: не выйти ли покурить, дескать? Но вдруг Баукен яростно рыкнул на него. Аскар сразу сник, потупил глаза, достал из-под кошмы книжку - это был учебник русского языка, - развернул и стал бубнить про себя падежи, раскачиваясь, как мулла на молитве. Видно, тяжело учить после ужина, да еще при гостях. Но Баукен, разговаривая с Николаем, не раз сердито поглядывал на сына, и тот все ниже склонял голову к учебнику и еще сильнее раскачивался, затверживая правила трудного для него языка. Николай поглядывал на Гришку: "Видал, дескать? Учится! Не то что некоторые…"
Потом Баукен и Николай затеяли новое развлечение. Баукен снял со стены длинную домру, настроил ее и стал напевать. Николай сложил руки на груди и внимательно слушал. Голос Баукена выделывал разные рулады: то словно бы гудел в глубоком ущелье, переходя на шепот, то резко взмывал вверх и становился тоненьким, как у девочки. Непонятно, как из такого кряжистого тела исходил тоненький девичий писк. И вдруг снова с заоблачной высоты голос падал вниз и рокотал, задыхаясь в шепоте. Все слушали его с величайшим вниманием и улыбались; даже старуха - мать Баукена, хлопотавшая за юртой, - застыла в дверях. Только Аскар обиженно бубнил над учебником и усердно раскачивался, будто ему наплевать на все, что здесь происходило. Молодая хозяйка ласково глядела то на Баукена, то на гостя; глаза у нее стали большие и веселые от нетерпеливого ожидания. Гришка понял, что песня имеет отношение к отцу, но какое, не знал. Он толкнул Аскара - смотри, потеха какая, но тот отодвинулся, продолжая шевелить губами.
Песня несомненно была об отце, потому что слышалось в ней знакомое слово "Каляй". Подняв голос до самой высокой высоты, Баукен вдруг бессильно замолк, вытер лоб и передал домру Николаю. Наступила тишина. Даже Аскар оторвался от учебника и взглянул на Николая: примет ли вызов? Николай не вернул домру обратно, не признал своего поражения. Нет, он закусил губу и стал тренькать на домре, как на балалайке. Сыграл куплет, потом голосом, неслыханным и диким, высоко взбросил непонятные слова и зачастил скороговоркой, поглядывая на Баукена и на его жену. И все, кто был в юрте, даже старуха, застывшая в дверях, рассмеялись. А жена Баукена покраснела.
После некоторой передышки, тренькая на домре, Николай снова сосредоточился, глядя куда-то вбок. Все уставились на него. Аскар уткнулся в учебник, но по вздернутым плечам его видно было, что и он прислушивается. Николай прокашлялся и вдруг заголосил козлом, долго тянул блеющим голосом. Гришка даже рукой замахал - хватит! - и тот, сделав вдох, зачастил скороговоркой. И все снова прыснули от смеха, и жена Баукена хохотала громче всех. И Гришке было понятно, что все теперь смеются над Баукеном. А Баукен, присев на корточки, поднял свое крупное лицо, ехидно глядел на Николая и поглаживал пальцами свой узенькие усы…
Гришка долго не мог заснуть. Мужчины лежали рядом, курили и тихо говорили, мешая казахские слова с русскими. И хотя все это было неинтересно - о каких-то общих знакомых из райпотребсоюза, все же Гришка прислушивался и не спал. Кашляли овцы за стеной, лаяли собаки, сопели ребята, и не спал только Аскар: сидел возле лампы, пристроенной на железной печурке, обтирал кончик авторучки о рукав пиджака и переписывал в тетрадь примеры из книги. Бедняга провалился недавно в сельскохозяйственном училище, отец забрал его к себе и сам следил за его подготовкой. Сыну была хорошо знакома безжалостная крепость отцовской камчи. Так Гришка и не видел, когда тот лег спать.
Под утро пошел дождь, он шелестел по кошме, затихал, потом снова начинал шелестеть. Гришка открыл глаза. В юрту бил резкий молочно-белый свет. На земле лежал за юртой снег.
Взрослых не было. Ребята еще спали. Гришка вылез из-под одеяла и сомлел от промозглой стужи. Он побрел из юрты и у входа споткнулся о ворох одеял и полушубков. Ворох зашевелился, показалась всклокоченная голова Аскара, сонно огляделась и снова спряталась. В дождевике с капюшоном выросла перед Гришкой старуха, она затолкала его обратно в юрту и накинула ему на плечи ватник.
Дождь, а вернее снег с дождем, уже кончался. В траве, пятнистой от снега, блестели лужи. Вдали стояли овцы. На их спинах блестели капли и еще не растаявшие снежинки. Над близким горизонтом смутно белели фигуры людей и силуэт автолавки. К юрте шла жена Баукена и несла товары, увязанные в брезент.
Когда автолавка уезжала, все семейство Баукена стояло у юрты - провожали, размахивая руками и кланяясь. Гришка подумал, что, наверно, не скоро еще будет у Баукена так шумно и весело, как вчера, и что вообще веселые дни не так уж часты на высоте, где летом вдруг выпадает снег и наступает ненастье…
В долине им опять встретился Юсуп - в изодранной телогрейке, истерзанный, с воспаленными глазами. Николай добавил газу, машина пронеслась мимо, обдав всадника пылью, а тот долго еще мчался за ними, размахивая камчой.
- Са-бак! Змей! Стой, говорю! Ко-личка!..
- А ну, сынок, сними-ка ружье и попугай его маленько, - сказал Николай. - Количка тебе, прохвост собачий!
Гришка высунул ружье в окошко, но Юсупка отстал, топот копыт стих.
- Подожди класть, он еще встретится.
И верно: не успели подняться на перевал, навстречу им вымахнул всадник - тот же Юсупка, расхлестанный и дикий. Скаля зубы, он несся прямо на машину. Глаза у Николая стали острые и бешеные.
- Ну, а теперь сыпани! Только вверх, над головой…
Гришка выстрелил. Конь резко встал на дыбы, развернулся и провалился вниз как сквозь землю, словно и не было его здесь секунду назад. Гришка укладывал ружье в скобы, руки у него тряслись. Отец смеялся.
- Чесанул, как заяц!
- Теперь домой приедет - жену убьет со злости, - мрачно сказал Гришка.
- Это он-то ее? - усмехнулся Николай. - Он ей на глаза не покажется, пока загул не пройдет…
Четыре дня ездили они по горам, ночевали в юртах, продавали товары. Заезжали чуть не под самые снежные вершины, где дули холодные ветры и текли ручьистые туманы, спускались в теплые долины, где паслись кони, коровы и овцы. Их поливали дожди, заметали сырые снегопады; но, бывало, сияла над головой и глубокая синь, от прямого низкого солнца накалялся воздух в кабине, тяжело дышалось, и на остановках лень было сделать несколько шагов. Перебегали дорогу кеклики - горные куропатки, кружили над ними крикливые галки. А как-то пролетел орел, проплыл совсем близко, чуть ниже их уровня, распластав крылья, как планер, и скрылся за скалой.
Однажды случилась авария - лопнула камера. Пришлось менять колесо. Потом отец возился в моторе.
Гришка знал теперь, что не так просто это - ездить одному по горам, от одного урочища к другому, доставляя чабанам товары. И все путешествие казалось долгим, будто выехали из дому давно, год назад. И чего только не увидели и не узнали - целый мир, раскинувшийся далеко. И весь он, этот мир, был связан с отцом, и люди, рассеянные в горах, с нетерпением ждали его к себе, потому что, кроме товаров, он вез им разные новости и рассказы, и доброе свое сердце, и веселый характер.
Гришка уже не резвился, вылезая в окошко. Часто, когда воздух накалялся в кабине, он засыпал, а просыпаясь, видел отца, приросшего к рулю, и не замечал в нем перемен; все такие же немигающие упрямые глаза, все та же папироса в уголочке усталого рта.
Но однажды, проснувшись, он увидел, что отец положил голову на руль и спит. Лицо его в жесткой седоватой щетине было землисто и грязно, на впалый висок косо съехала кепка. Гришке показалось, отец не дышит. Он тряхнул его за плечо, тот проснулся, посмотрел на сына чужими глазами, вылез из кабины, и, поддерживая левую руку, пошел вниз, к ручью, и долго сидел там, смачивая мокрым платком шею. Левая рука его недвижно лежала на колене.
- Зря я с Баукеном возился. Опять, подлая, блудит…
"Подлая" - это была пуля, застрявшая в теле с последнего года войны, когда отец воевал уже в Германии. Пуля кочевала где-то в груди, временами задевая нерв, от которого немела рука. Гришка помог отцу дойти до машины, раскурил ему папироску.
- Что будем делать, а?
Гришка не знал, что делать. Он бы рад что-нибудь предложить, но просто не знал.
- Ну, вот что, давай попробуем…
Гришка не понял, а поняв, не поверил. Он весь дрожал: дрожали руки, колени и даже в груди дрожало что-то, когда он садился за руль. Он повторил про себя то, что уже твердил не раз, следя за отцом, включил мотор, толкнул ногой акселератор, выжал сцепление, и - совсем неожиданно! - машина спокойно тронулась с места и тихо пошла.
- Переводи на третью и добавь газку…
Отцу вскоре стало легче, он сменил Гришку за рулем, а Гришка, разбитый от усталости, отдыхал, сидя на своем привычном месте, и вытирал кепкою пот со лба.
Как-то под вечер - это было на пятый день их поездки, - перевалив Каскырский перевал, последний перевал на их пути, они услышали сзади долгий гудок. Из кабины догонявшей их машины высунулся чумазый шофер и помахал рукой, прося остановиться.
- Здорово, Николай!
- А ты кто такой?
- Кто? Кудайберды! Друзей не узнаешь, черт лысый?
Это была автолавка из того же райпотребсоюза, только обслуживала другой участок. Гришка знал Кудайберды, но тот не был похож на себя: старый, заросший и грязный, а на самом деле ему было лет двадцать пять, не больше. Взрослые вышли из машин, закурили и стали говорить о делах. Кудайберды распродался в пути и не доехал до Иргизсая - дальнего урочища, подступавшего к границе, куда вели очень трудные дороги и редко заезжали автолавки.
- Товар есть? - спросил Кудайберды.
- Есть.
- А я - весь. Только швейная осталась. Не возьмешь?
Николай вспомнил Юсупову жену и покашлял: не по пути, а то бы захватил.
- Слушай, ты мне друг, а? - спросил Кудайберды.
- Ну?
- Нет, ты скажи: друг ты мне или нет?
- Отвались. Говори: что хочешь?
- Не махнешь ли в Иргизбай, а? А то Иван Ильич узнает, что я не дотянул туда, секим-башка сделает. Я же не виноват - товар кончился.
- Ты и виноват, - сказал Николай, глядя Кудайберды в глаза. - Зачем на моем участке торгуешь?
Кудайберды сделал удивленные глаза.
- Ой, хитрый, ой, старый ты лис! Тебе не шофер быть, а министр. Откуда знаешь, лысый черт?
- Ладно, будет разливаться.
- Нет, скажи, как догадался? Ай, Кудайберды, молодой, старому на удочку попался. Так как же, поедешь?
- Поехать-то я поехал бы, только не знаю, как с ним, ему в школу надо.
Николай потер небритые щеки и покосился на сына.
Взрослые возились, переливая бензин, а Гришка сидел, вжавшись в сиденье, слушал, как булькает бензин, и вместе с бензином в канистре, он знал, кончается его время. Он смотрел на дальние горы, и в них, сквозь дымку тумана, проступали глаза Ольги Митрофановны - круглые, как у птицы, недобрые и требовательные. В голову лезли пустые мысли: разминулись бы с Кудайберды - и ехать бы вместе обратно, а теперь отцу одному култыхать бог весть куда! Но все эти мысли были бесполезные, потому что слово было уже сказано и обратно хода не будет. И придется, хочешь не хочешь, браться за учебу, потому что не хотелось подводить отца.
Гришка молча перелез в машину Кудайберды, взрослые покивали друг другу на прощание и поехали в разные стороны.
- Даешь Берлин! - расхохотался Кудайберды, страшно довольный тем, что бог послал ему неожиданного попутчика, а еще больше оттого, что ловко свалил на друга тяжелую поездку в Иргизбай.
Но далеко отъехать не успели. Автолавка Николая развернулась на полянке и нагнала их.
- Чего тебе, пап? - спросил Гришка.
- Слушай, Кудайберды: баш на баш. Я тебя выручаю, ну и ты мне послужи. Сгоняй к Юсуповой жене и оставь ей швейную машину. У нее деньги есть.
Кудайберды почесал в затылке.
- Конец большой давать надо, - помялся он. - Однако что для друга не сделаешь!
Николай стоял у их машины и не уходил. Он несмело просунул руку в кабину и положил ее сыну на голову:
- А ты, сынок, это самое… Мать не волнуй.
- Ладно, - буркнул Гришка и снял руку с головы.
- Ну, бывай! - просиял Николай и побежал к своей машине.
Машины разъехались.
- У тебя что, каникулы? - спросил Кудайберды.
- Нет.
- А почему не учишься?
Гришка промолчал.
Они спускались вниз, виляли, сворачивая то вправо, то влево, а когда оказались в низине, Гришка высунулся из окошка и увидел, как ползет отцовская автолавка, совсем уже маленькая, ползет над пропастью, чернеющей слева, по самой кромке, прижимаясь к скале. Ехал он вперед и вверх - туда, где дожди и снега, а он, Гришка, возвращался к теплу, к тополям, к веселым южным садам. Кудайберды все оглядывался на него, улыбался и не понимал, отчего мальчик грустен и тих, и решил, что был, наверно, между отцом и сыном тяжелый семейный разговор.
- Что? - подмигивал он, сияя всем своим заросшим, немытым и страшным лицом. - Влетело? Получил от отца? Беда с вами, ребята… Ай, беда!..
Примечания
1
Ах, высокогорный Дагестан! - слова из даргинской песни.
2
Чиркмарты - мягкая кожаная обувь.
3
Тах - широкие нары для спанья.
4
Дурмабе - голубцы.
5
Юлдаши - друзья.
6
Водка есть?
7
Камча - нагайка, кнут.
8
Здравствуй!