- Может быть, виновные признаются сами? - сказал секретарь комсомольского комитета школы Циношвили - невысокий подросток со жгуче-черной головой и такими же жгуче-черными глазами. - Этим уменьшится вина.
В зале поднялся шум. Но виновные не обнаружились.
- Ну, что ж, - торжественно сказал секретарь, предвкушая тот фурор, который сейчас он произведет. - Борис Королев! Ученик восьмого "Б"! Поднимитесь на сцену! - почти выкрикнул он.
Рыжий толстенький парень так покраснел, что школьники потом язвили: "Глазам больно было глядеть на него, до того он воспламенился".
- Зачем я пойду? - растерянно сказал мальчишка. - Я ни в чем не виноват!
- Он не виноват! - шумно поддержали его со всех сторон одноклассники.
- Он виноват! - грозно произнес секретарь. - И пусть он назовет сообщников!
Борис Королев, чувствуя поддержку класса, приободрился:
- Что, у тебя есть свидетели? Ишь разошелся!
- Есть свидетель! - с нескрываемым торжеством сказал секретарь. И обратился к Ковригиной - члену комитета комсомола, сидящей в президиуме. Он назвал ее на "вы": - Пригласите свидетеля.
Наташку как волной смыло - так мгновенно исчезла она за дверью.
В затаивший дыхание зал вошел Павел Нилович.
Все ахнули.
Он поднялся на сцену сердитый, колючий и рассказал все то, что случайно увидел в лесу.
Перед лицом такого свидетеля Борис Королев вынужден был назвать сообщника. Им оказался, к всеобщему изумлению, Ваня Семенов - отличник, не получивший ни одного замечания. А вдохновителем был весь восьмой "Б", завидующий "ашникам" и считающий, что они незаслуженно заняли в школе какое-то исключительное положение.
Все решали сами ребята.
Королеву и Семенову дали выговор. Восьмой "Б" пристыдили и поручили редколлегии написать в стенной газете разносную статью об их черной зависти.
А учителям было над чем подумать и поговорить.
Наталья после собрания спряталась в вестибюле, дождалась, когда вывалится из школы шумная толпа "бешников". На улице она терпеливо переждала, когда они разойдутся, и, держась на небольшом расстоянии, пошла по другой стороне за Королевым и Семеновым.
Когда Семенов, потоптавшись возле дома, повернул зачем-то в переулок, а Королев торкнулся в закрытую калитку, она перебежала дорогу и окликнула его:
- Борька, постой!
Тот остановился, всматриваясь в темноту.
- Ну вот, - задыхаясь, сказала Наталья, - на собрании тебе дали за избу. А я сейчас дам тебе за Николая Михайловича.
И, по-мальчишески размахнувшись, она стукнула кулаком в мягкую щеку мальчишки.
Тот изумленно отскочил, но мгновенно сориентировался и дал сдачи так, что Наталья охнула, схватилась за лицо и еле удержалась на ногах. Тогда она сбросила рукавички, прибегла к излюбленному девчоночьему приему - вцепилась ногтями в лицо противника.
На том они и расстались.
А тот, за кого мстила Наталья, вернувшись в это время домой с комсомольского собрания, раздумчиво ходил взад и вперед по своей небольшой комнатушке.
Для него было ясно теперь, в чем допустил он досадный педагогический промах.
В школе нет места привилегиям. "Изба раздумий" должна быть доступной для всех. Работать в кружке "разведчиков" и в архиве должны все желающие, а не избранные.
14
Николай Михайлович Грозный вытер ноги о затертый половик и со странным чувством переступил порог школы. Ему казалось, что впервые он в таких деталях увидел этот дом.
Он шел и думал, что вряд ли жизнь его была бы полноценной, если бы он ежедневно не переступал этого порога.
Он остановился в вестибюле. Точно впервые, он внимательно оглядел просторную, неогороженную раздевалку с длинными рядами вешалок, на большом расстоянии перпендикулярно поставленных к стене. "Просторно и удобно", - подумал он. Пальто висели на плечиках, изготовленных ребятами в столярной мастерской.
На видном месте плакат, сделанный руками ребят, Яркая пропись причудливого шрифта гласит:
"Модные прически для мальчиков".
Нарисованы четыре мальчишеских головы с коротко остриженными волосами. Одна с пробором на правом боку, с высоко подстриженными волосами на затылке. У другого волнистые пряди волос зачесаны вверх и сзади обрезаны, прямо как у девочек. У третьего голова круглая, "под ежик". Четвертый мальчишка с небольшой челкой.
Внизу плаката изображен длинноволосый парень, перечеркнутый красной краской. И совсем низко подпись:
ПАРИКМАХЕРСКИЕ
ул. Ленина, 3,
проспект Володарского, 39,
переулок Крылова, 32.
Николай Михайлович усмехнулся: "Хорошо!" Точно первый раз увидел и задумался над этим плакатом.
"Однако не надо ли и мне прогуляться по указанному адресу?" - сказал он сам себе в стекло, которое отразило его длинные волосы.
А вот стенд. Он гласит:
ЭТИМИ УЧЕНИКАМИ ГОРДИТСЯ ШКОЛА
Здесь фотографии учеников разных лет. Под каждым снимком имя, фамилия, профессия и год окончания школы.
Николай Михайлович остановил взгляд на портрете вихрастого мальчишки. Теперь это известный миру академик. Девочка со светлыми мечтательными глазами - поэтесса. А тот, круглоглазый, с белозубой, безудержно веселой улыбкой, погиб, защищая Родину от фашистов. Погиб в восемнадцать лет!
Был и его, Николая Михайловича, портрет на этом стенде, но он давно собственноручно снял его по педагогическим соображениям.
Николай Михайлович поднимался по широкой лестнице, середина которой была выкрашена красной краской с желтой каймой по краям и напоминала лежащий на ступенях ковер.
Рука учителя скользила по перилам, и ему вспоминалось, как он, лопоухий, маленький мальчик, катался по этим самым перилам. А потом на выпускном вечере он стоял вот здесь же с одноклассницей Симочкой. На ее черных как смоль волосах повисла завитушка серпантина. А на груди скромного белого платьица была приколота бумажка с номером "13". Шла игра в почту. И так просто было Николаю написать ей тогда, что она яркой звездой осветила его сиротливую жизнь воспитанника детского дома, что, кроме нее, у него никого нет на свете.
Но он не осмелился тогда написать этих слов, не осмелился произнести их здесь, на ступеньках лестницы. Теперь иногда он встречает Симочку на улице. Она краснеет при встрече с ним. Они говорят друг другу незначительные фразы и торопливо уходят каждый по своим делам. Он утешает себя: а может быть, оттого и романтично так это чувство, что дороги их разошлись. Не было ни брака, ни детей. Ни одной даже мимолетной ласки.
С горькой усмешкой он мысленно повторяет строки:
Среди миров, в созвездии светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, что я Ее любил,
Но потому, что я томлюсь с другими…
Николай Михайлович поднялся на четвертый этаж. Хотел было миновать исторический кабинет, но достал из кармана ключ, отпер дверь и вошел.
Он любил эту комнату. Все тут сделано руками учеников.
Стены кабинета завешаны фотографиями, вырезками из газет, картами. А вот на столе лежат совсем новые материалы об участниках революции в родном городе. Молодцы ребята! Но этим он займется потом.
Николай Михайлович закрыл кабинет и поднялся еще на один этаж. Он миновал безлюдный коридор и вошел в библиотеку.
Круглолицая, яркощекая блондинка Оля, бывшая ученица Грозного, молча и радостно закивала в знак приветствия. И в ее потеплевших зеленоватых глазах и белозубой улыбке он ощутил искреннее расположение к себе, которое он повседневно встречал почти у всех учеников своих. "Какое же это счастье! - подумал он. Но подумал с какой-то странной грустью. - Да что это я сегодня! Точно собрался прощаться со школой!"
- Олечка, я пороюсь тут немного, - вполголоса сказал он, направляясь к полкам.
Оля снова молча и радостно кивнула. Она старалась не нарушать тишину своего "храма" даже тогда, когда в "храме" никого не было.
Николай Михайлович остановился у приоткрытой двери читального зала. Зал был пуст. Только в глубине зала увлеченно читал книгу семиклассник. Да у самой двери, за столом, сидели двое - девочка с толстой русой косой и учительница Ольга Николаевна. Она была еще сравнительно молодая, с хорошим, умным лицом. Во всем ее облике: и в тихом голосе, и в медленных движениях, и в карих глазах, всегда внимательно глядящих в глаза собеседнику, - был удивительный покой, покой сосредоточенный, раздумчивый.
Николай Михайлович взял с полки новую книгу, стал перелистывать страницы, но внимание его привлек негромкий разговор учительницы с ученицей. Это был скорее спор, и поэтому Николай Михайлович отнесся к нему с интересом. Ведь обычно учителя не спорят со своими учениками. Они вещают, а те слушают и запоминают.
Речь шла о Лизе из "Дворянского гнезда" Тургенева.
- Во-первых, как можно главным в жизни считать любовь? - пожимала плечами девочка.
- Зоя! А что же могло быть главным у барышни, получившей воспитание того времени? Их готовили к тому, чтобы выйти замуж, быть матерью, женой и хозяйкой.
- А потом уйти в монастырь из-за таких пустяков! - продолжала возмущаться Зоя. - Она просто дурочка, эта Лиза!
- Зоя, нельзя так непродуманно делать выводы. Представь себя в той обстановке. Это же не наш век!
- Но в тот век девушка из дворянской семьи убежала на фронт воевать за родину, выдала себя за мужчину! - не сдавалась Зоя. - А декабристки, оставляя детей, шли в Сибирь за своими мужьями! Нет, Ольга Николаевна, меня эта глупая Лиза раздражает. Ставьте мне двойку, как поставила Нина Осиповна двойку Егоровой за то, что та раскритиковала Катерину из "Грозы" Островского. Кстати, я с Егоровой тоже полностью согласна.
- Двойку я тебе не поставлю. Каждый волен иметь свою точку зрения, - задумчиво сказала Ольга Николаевна, - но я убеждена: ты подрастешь, придет жизненный опыт, и ты поймешь, что была неправа.
- Не знаю, - упрямо сказала Зоя. - Ну чего, например, переполошились так Лизины родные, когда узнали, что та ушла в монастырь? Что тут трагического? Ну, пожила в монастыре, потом снова уйдет домой.
- Девочка моя! - с грустной настойчивостью сказала учительница. - Пойми: уйти-то из монастыря нельзя. Если девушка постриглась в монахини, путь в мир для нее закрыт.
- А мне Нина Осиповна двойку поставила за то, что я про Дон-Кихота сказал, что он просто чокнутый, - вдруг подал голос мальчик из глубины зала.
Николай Михайлович усмехнулся, попытался было углубиться в книгу, но сосредоточиться уже не мог. Другие мысли и образы теснились в его голове.
Глава из повести Николая Михайловича Грозного
МОНАХИНЯ ЕВФРОСИНЬЯ
Годы шли. Николай мужал. Сдавала Анастасия Никитична. Болезнь сердца сделала ее неподвижной и тучной. И то ли мысли о близкой кончине, то ли влияние Митрофана Никитича превратили ее в религиозную фанатичку.
День и ночь в ее спальне горели лампады, висящие на золотых цепях перед образами божьей матери и Николая-угодника. В доме неслышными привидениями бродили монахини в черных одеяниях, с постными лицами и хитрыми глазами.
Наконец Анастасия Никитична совсем слегла и, решив, что смерть пришла за ней, исповедалась своему духовнику отцу Терентию и причастилась святых тайн. Но после соборования ей полегчало. Она начала было поправляться и вдруг внезапно скончалась…
Ее похоронили рядом с Михайлом Ивановичем Саратовкиным.
К приемной матери Николай никогда не испытывал сыновних чувств, а как человек была она ему далека и непонятна. Кроме того, он не мог ей простить тайну исчезновения родной матери, о которой не обмолвилась она, даже умирая. Но ему было не по-сыновьи, а по-человечески жаль Анастасию Никитичну. Ее болезнь, смерть, пышные похороны надолго вывели Николая из обычного состояния.
И все же на кладбище он заметил, что сторожка изменилась: переплеты окон и ставни покрашены в желтый цвет, с боков поставлены плахи-подпорки и встречать похоронную процессию вышла не Панкратиха, а другая женщина.
"Уехали!" - мелькнуло в мыслях Николая. Мелькнуло и забылось.
А когда гроб под вой нанятых плакальщиц на связанных полотенцах опустили в могилу и застучали по крышке тяжелые комья земли, в памяти Николая промелькнул образ Любавы, ее широко расставленные глаза, большие, лучистые, беспокойные, ее головка в уродливом капоре… Вот здесь, возле этого черного мрамора, стояла она последний раз, в бабушкином салопе и больших подшитых валенках.
Поминки были многолюдными. Гости изрядно напились и вскоре перестали, не чокаясь, тихо поднимать рюмки со словами "Да будет земля ей пухом". Кое-кого потянуло в пляс, в углу застолья слышался смех, вызванный непристойными рассказами дьячка, затем вспыхнула озорная частушка. Потом опомнились, зашикали, затянули поминальную. Николаю стало не по себе. Он вышел на крыльцо.
Был поздний вечер ранней весны, теплый, тоскливый и тихий. Он, этот тоскливый вечер, жил под аккомпанемент городского шума: приглушенно со всех сторон лаяли псы, где-то скрипели калитки и двери сеней, доносился говор, из-за угла дохнула теплом тихая девичья песня, по мостовой процокали подковы коня и проскрипели колеса телеги…
А в небе, как миллионы лет назад, висела полная луна, мерцали звезды, посылая на землю спокойный, холодный свет, гордясь своей вечностью, напоминая человеку о краткости его мгновенного бытия. Николаю почудился хриплый голос Панкратихи:
"Вы, барин, Любаву забудьте. Не пара она вам… Вы на Любаве не женитесь…" И еще он подумал, что Анастасия Никитична ни за что не позволила бы ему жениться на этой девушке.
Теперь-то препятствий нет. Он волен делать все, что захочет. Но и Любавы нет. Нет ее, удивительной, ни на кого непохожей. Как же мог он упустить ее? Как мог он жить, не встречаясь с ней? Как может он спокойно стоять здесь в этот весенний вечер? Надо искать ее. Надо искать и мать. Он непременно найдет их, и Любаву и родную мать, только тогда он обретет настоящее счастье и станет действительно богачом, обладателем величайших, ценностей, далеко не всегда отпущенных судьбой человеку.
Прошло немного времени после похорон Анастасии Никитичны. Николай с дядюшкой целыми днями занимались делами, которые на золотых приисках шли совсем плохо. Николай уже не первый раз заговаривал о вступлении в акционерное золотопромышленное общество. Но дядюшка отмахивался. Не хотел и слышать об этом. Он боялся всего нового.
Вечером, когда служащие, вызванные с приисков, ушли, Николай задержал собравшегося было домой Митрофана Никитича.
- Посидим, дядюшка, посумерничаем, - предложил он.
Митрофан Никитич охотно согласился переночевать у племянника. Он опустился в старинное кресло, в котором любил сидеть покойный Саратовкин.
Митрофан Никитич смолоду во многом подражал Михайлу Ивановичу. Анастасия Никитична, выйдя замуж за Саратовкина, богатым приданым приумножила капиталы мужа. Отец Митрофана Никитича в конце жизни запил и разорился. И сам Митрофан Никитич пошел в услужение к Саратовкину. Отношения у них сложились добрые. Вздорили только по поводу религии. Саратовкин был безбожником, а Митрофан Никитич до исступления верил в бога. В остальном Митрофан Никитич старался походить на Саратовкина, быть таким же деловым, даже одевался "под Саратовкина" - носил плисовые шаровары, заправленные в лаковые сапоги, длинную холщовую рубаху, перехваченную заморским пояском, лицо его украшала борода, подстриженная лопатой.
Вот и сейчас сидел он в кресле Саратовкина, одетый так же, как всегда одевался тот. Но Саратовкин был крепким, краснолицым, с насмешливыми умными глазами, резкими движениями и громким голосом. А у Митрофана Никитича в чем душа держится: ноги, руки сухие, шея, как у подростка, - пятерней обхватить можно, рубаха висит, словно на вешалке. Сам неподвижен - не шелохнется, бывало, во весь вечер, только голосом и выдает свое присутствие, да и голос-то слабый, точно шелест листьев при тихом ветре.
Николай велел принести рябиновой настойки, которую издавна мастерски делала Агафья.
Они выпили. И вдруг без всякого предисловия Николай сказал:
- Дядюшка! А ведь я с детских лет знаю, что не родной сын Саратовкиных.
Митрофан Никитич поперхнулся и долго, нарочно, чтобы оттянуть время, кашлял, закрывая рот ладонью и ненатурально содрогаясь всем телом. Он торопливо прикидывал ответ: оправдываться незнанием глупо, подтвердить - значит взять на себя какую-то долю вины за долгий обман.
- Да, я давно смекнул, что ты истину распознал… - нашелся он и, осушив стопку настойки и хрустнув огурцом, добавил: - Родной не родной - не в том суть. Суть в том, что усыновлен и капиталы на тебя отписаны.
- Это все так… - задумчиво сказал Николай, помолчал и продолжал с нарастающим волнением: - Но у меня есть родная мать. - Голос его стал волевым, громким. - Я хочу знать, где она!
- Вот уж, Николаша, не знаю. То ведомо было только сестрице.
- Неужели вы не поинтересовались, никогда не спросили ее? - не поверил Николай.
- Интересовался, Николаша, а как же… Не раз спрашивал, да покойница, царство ей небесное, - он широко перекрестился, всем корпусом повернувшись в угол, где прежде висели иконы, - бывало, прицыкнет только: "Нишкни, не суйся не в свое дело…"
"Может, он и не обманывает, так и было", - подумал Николай и сказал спокойнее:
- Но теперь-то, теперь-то почему мать сама не отзовется?
- Может быть, бог прибрал, - сказал Митрофан Никитич и снова перекрестился. - А то смущать покой твой не хочет, - подумав, добавил он. - Дескать, барин он теперь, живет в довольстве и пущай живет… Матеря - они самоотверженные…
Николай и сам порой думал об этом.
- Где же искать мне ее? - не замечая, произносил он вслух свои мысли.
Митрофан Никитич со вздохом пожал плечами: не знаю, мол, что и сказать. Так и разошлись они на ночь по разным комнатам, ни о чем не договорившись.
Николай прикрутил фитиль керосиновой лампы, стоящей на столике. Потом задул ее совсем, долго вертелся на своей широкой кровати.
Он думал о том, что, если разыщет мать и Любаву, жизнь его переменится, станет другой, настоящей. А какой другой - он не представлял себе. Только та жизнь, которой он жил, его не устраивала. Дела приисков, фабрик, сиротских домов отнимали так много времени, что на учение ничего не оставалось.
Николай чувствовал себя одиноким еще с детства. С тех пор, как Васятка Второв, которому он доверил тайну, предал его, Николай не имел друзей, несмотря на свой общительный характер. Тот давний печальный случай был уроком на всю жизнь.
Утром Николай вышел на крыльцо, проводил дядю. Пара вороных, впряженных в коляску, стояла во дворе. На козлах сидел кучер. Спускаясь с крыльца, Митрофан Никитич остановился и, повернув к Николаю узкое, иконописное лицо, сказал:
- А ты, Николаша, поспрошал бы отца Терентия. Он завсегда был духовником Настасьи Никитичны. Может, что и подскажет.
"В самом деле, - подумал Николай, - отец Терентий знает больше чем кто-либо".
Николай повеселел и, когда вороные дружно тронули, приветливо махнул рукой вслед удаляющейся коляске.
Отец Терентий служил в Успенской церкви, которая находилась за углом от дома Саратовкиных, и Николай, не откладывая, отправился туда.