- Надо их разыграть, - предложила Рэма. - Сколько квартир в доме, столько и фантиков; перемешаем их и вынем двенадцать - по числу кастрюль. Очень интересно будет, по справедливости…
И Рэма рассказала о том, как давно, до войны еще, когда она жила в Одессе, папа Гриша возил ее в Аркадию и там была лотерея, и, купив пять билетов по рублю, они выиграли живого петуха. Он целых два года потом жил на балконе, не кукарекал, но стучал по утрам клювом в стекло, будил всех. В эвакуацию петух не поехал, так и остался в оккупированной Одессе, и дальнейшая судьба его неизвестна.
- Узнаю твою мамочку, - ворчливо заметила мадам Флигель. - Не догадаться сварить его на дорогу!
- Да как же можно было есть этого петуха, бабушка?!
- Не знаю, не знаю, - упорствовала та. - А разве разумнее оставлять его фашистским захватчикам, а самим потом голодовать столько дней?..
Рэмина идея устроить лотерею была одобрена всеми. Одну из кастрюль поставили посредине двора на табурет, бросили в нее фантики с номерами квартир. Маленькая девочка, принаряженная ради такого случая, вытащила одну за одной двенадцать бумажек.
Объявить фамилии выигравших поручили Ромке как самому горластому не только в доме, но и на всей Подгорной улице.
- Квартира двадцать восемь! - выкрикивал он. - Геворкян!.. Молодец, тетя Ануш, не ожидал!..
- Квартира четыре! Сулеймановы!.. Вай, как везет людям!..
- Квартира тридцать два!.. Аоэ! Минасик выиграл! Манную кашу в ней варить будет, целое ведро!..
Следующая кастрюля досталась профессору. Тот долго крутил ее в руках и озабоченно хмыкал.
Потом Ромка выкрикнул фамилии остальных восьми счастливцев, среди которых оказались отец и сын Тумановы. Надо сказать, что судьба далеко не всегда бывает справедливой, и поэтому ни Ивиной маме, ни дяди Колиной жене выигрыши не выпали. Правда, профессор уговорил их взять его кастрюлю, будет хотя бы одна на двух хозяек.
- Берите, берите! - убеждал он. - Мне просто ни к чему такая громадная посудина. Ну что с ней прикажете делать? Тем более я столуюсь не дома, а в институте.
Ну а что касается старика Туманова, то он в ближайший базарный день отнес свою кастрюлю на барахолку и, говорят, очень выгодно продал ее там. Ромка уверял всех, что видел, как бывший домовладелец ходил по рядам, надев кастрюлю на голову, - демонстрировал таким образом редкий товар, и что, дескать, ему, Ромке, даже удалось постучать по донышку кастрюли и задать предприимчивому коммерсанту традиционный для барахолки вопрос:
- Сколько просишь, за сколько отдашь?..
Но дело, конечно, не в этом. При чем тут барахолка? Если на то пошло, ее породила война, барахолка была одной из многочисленных тягот военной поры. И намного пережить войну ей не удалось. Кто станет втридорога покупать кастрюлю у старика Туманова, даже если тот и носит ее на голове, когда в ближайшем магазине такие же кастрюли будут стоять на полках белыми шеренгами, бери - не хочу!
Да дело не в барахолке, а в том, что Ивин отец, и дядя Коля, и сотни других заводчан уже к полудню воскресенья были дома. И в цехе, кроме броневых щитов, начали выпускать обычные кастрюли.
Велико ли дело - простая кастрюля? Но все почувствовали: близится конец войны! Наступит скоро на всей земле мирная жизнь, и почтальон, принося письма, снова будет шутить, балагурить, тешить сердца людей добрыми вестями. И люди, приглашая его к столу, наливая ему вина, скажут однажды:
- Ты совсем как Ардальон. Был до войны такой почтарь в нашем районе. У него потом оба сына погибли…
- Вы знаете, - говорил профессор, - война, она не только разъединяет и ожесточает людей, что ужасно, она и объединяет их, сплачивает, закаляет духовно. Перед лицом великой социальной опасности совсем еще молодые, не искушенные жизнью люди совершают удивительные подвиги во имя таких высоких человеческих идеалов, как любовь к родной земле, к ее свободе и независимости… Пока шла сегодня наша импровизированная лотерея, я смотрел во двор и видел его таким, каким он был во времена волейбольных баталий. Нет, право: все четыре террасы полны зрителей!.. - Профессор почему-то не упомянул о флигеле, хотя на его балконе, пока разыгрывались кастрюли, были и мать и дочь. Кастрюли, да еще даром, это вам не прыгающие у сетки пожилые несолидные мужчины. - И вот я подумал, дорогие мои соседи: а ведь сегодня воскресенье, и мы все дома, и чудесная погода к тому же. Давайте сюда сетку, черт возьми! - крикнул он высоким голосом. - Предлагаю матч двух поколений! Николай Андреевич, вы назначаетесь капитаном команды ветеранов, согласны?
- А что? - встрепенулся дядя Коля. - Да запросто обыграем молодежь! Где это у меня мяч-то лежит? Счас мы его подкачаем…
И матч состоялся. Судил его летчик. Он сидел, как и в прежние времена, на террасе, зажав в зубах пластмассовый спортивный свисток.
- Сэтбол! Мяч на игру!..
Ветераны проиграли с разгромным счетом.
- Давайте усилим вашу команду, - миролюбиво предложил Минас. - Я могу перейти к вам и вот… Джуля тоже.
- Что такое?! - вздернул бородку профессор. - Никаких переходов! Мы просто еще не разыгрались, не вошли, так сказать, в спортивный раж. Нет, Николай Андреевич, вы поглядите-ка на этих самонадеянных молодых людей!
- Счас мы им, профессор, насыпем, - заверил дядя Коля. - Счас насыпем!..
Большая половина зрителей "болела" за ветеранов. Даже обычно невозмутимая Цицианова и та спросила летчика с тревогой в голосе:
- Как вы думаете, им удастся это?
- Что именно? - не понял ее летчик.
- Ну это… "насыпать", в общем…
Насыпать не насыпать, но следующая игра была за ветеранами - в самый последний момент им удалось выиграть решающий мяч.
- Это случайно! - орал Ромка. - Играем контровую! Мяч слабой команде!..
Но и в "контровой" повезло ветеранам, и снова исход игры решило всего одно очко.
- Не считается - мы поддавались! - надрывался Ромка. - Из уважения, ну! Играем еще три раза! Окончательно!..
Это было чудесное воскресенье. И даже Жора-моряк, прикативший на своей тележке по сугубо деловым вопросам, не посчитал возможным отрывать Джульку от такой игры. Он терпеливо дождался конца, причем "болел" в отличие от большинства за команду молодых, а когда мяч улетал в нижний двор, то кричал вместе со всеми:
- Аба! Автора-а!..
* * *
В "загородном универмаге", как величали барахолку, Джулька купила себе сногсшибательное платье.
- Ва! Такие деньги отдала! - сетовал по этому поводу Ромка. - А мне на кино жалеет, говорит: школу окончил - иди работай, нечего у меня клянчить. Еще сестра называется!
- Слушай, а ведь Джулия права, - возразил ему Жора-моряк. - Она же всю вашу семью тянет и учится еще. Почему бы тебе не помочь ей? Ты же на двух ногах. И руки тоже имеются.
- Руки! - возмутился Ромка. - Ноги!.. При чем руки-ноги? Я не могу эти "Темпы" набивать! Засыпаю сразу, ну.
- Тогда подыщи себе что-нибудь другое, где не заснешь! - Жора-моряк начинал сердиться.
- Ищу! Что, не ищу, думаешь?.. Только в райвоенкомате говорят: к новому году готовьте кружку-ложку, призывать будем…
Если Джулька не любила, когда ей делали замечания, то Ромка не любил этого вдвойне. Однако слова Жоры-моряка задели его куда сильнее, чем бесчисленное количество таких же точно слов, сказанных другими, начиная от матери и Джульки и кончая мадам Флигель.
- Ноги-руки! - ворчал он. - Ва, что за люди, что за люди!.. Думаешь, я не знаю, зачем ты себе платья-туфли и кофточки-мофточки покупаешь?
- Знаешь, ну и что? - невозмутимо отвечала Джулька.
- Все равно он на тебя не смотрит. В волейбол играли, все время Рэме мяч подавал, а на тебя кричал, и все.
Джулька щурила свои прозрачные светлые глаза, точно всматривалась во что-то. Возможно, представляла заново, как, спохватившись - кончается увольнительная! - Рэма заспешила с волейбольной площадки домой, и через несколько минут вниз по лестнице флигеля сбежала уже не девушка в сатиновых шароварах и майке, а маленький солдатик с узкими крылышками погон.
"Нет, - подумала Джулька. - На нее он тоже не смотрит. Там смотреть не на что…"
А Ромке сказала:
- Не в свое дело не суйся.
- Интересно! - Ромка даже руками всплеснул. - Я твой брат! Пока отец на фронте, я за тобой смотреть обязан, поняла? Отец вернется, спросит, я ему что должен сказать? Вай, папа-джан, твоя дочь за нашим соседом бегает, за Ивкой Русановым, ну! А за ней, папа-джан, Жора-моряк на своей тележке с подшипниками.
Если бы не Ромкина реакция, отточенная долгим опытом, коробка от папиросных гильз угодила бы ему прямо в нос. Но Ромка вовремя увернулся.
- Где ваша совесть?! - крикнула из кухни мать. - Перед квартирантами стыдно! Ты зачем ее заводишь? Клянусь, все отцу в госпиталь напишу, все!..
Ромкин отец был ранен. В первом же бою, который приняла его рота. Ночной бой за маленькую полусожженную деревушку. Она стояла на голом бугре, изрытом траншеями, и никому не была бы нужна, когда б не этот бугор, единственный на всю округу. Жители давно покинули свои дома, ушли куда глаза глядят, и теперь деревушка, обнесенная рядами проволочных заграждений, прикрытая дзотами и минными полями, мрачно темнела на бугре, безмолвная и неприступная.
- Приказано нам взять ее, - сказал комроты просто, как будто разговор шел о самом обыденном деле. - Командная высота, с нее здесь все просматривается. Поэтому приказано взять и закрепиться до подхода батальона. Ясно?..
"Ва, как мы ее возьмем? - с тревогой подумал Ромкин отец. - Пока добежим, всех убьют. Где здесь спрячешься, ровное место кругом…"
В полночь стылый мрак, висящий над траншеей, красной стрелой прожгла ракета.
- Пошли, ребята! - сказал комроты по-прежнему просто, словно приглашал на прогулку. - И чтоб все, как один, ясно? Нам ее с ходу взять надо, иначе ни хрена не получится…
"В меня три пули попало, - писал домой Ромкин отец, - но я до утра не ушел из окопа, пока нам замену не прислали. Мой командир роты приказ давал: "Уходи, Чхиквишвили, ты свое дело хорошо делал!" Но я не пошел, сказал: "Только вместе со всеми, это мое твердое слово!" Замечательный, между прочим, человек оказался комроты. Мы с ним рядом в атаку бежали как два родных брата.
Теперь я в госпитале. Ничего, врач все пули вытащил, говорит: долго лечить будем. Может, даже отпуск мне устроит, потому что очень меня уважает…"
Все обстояло, конечно, далеко не так, как описывал Арчил Чхиквишвили. В первом варианте письма пуль было шесть, целая автоматная очередь. Потом он передумал, написал: три. Ну а если по правде, то хватило ему и одной. Она ужалила в плечо, прожгла насквозь. От боли и страха перехватило дыхание, хотел крикнуть: "Помогите! Умираю!.." - да не смог, упал головой вперед, в холодную жидкую грязь. Хорошо, комроты рядом оказался.
Ранение было неопасным; через три недели главный врач госпиталя сказал во время обхода:
- Ну а этого пора выписать, у него все уже в абсолютном порядке…
Как хотелось возразить ему: "Слушай, дорогой, какой там порядок?! А если опять кровь потечет, кто отвечать будет?"
Но не решился рядовой Чхиквишвили сказать эти слова - больно уж суров на вид был главврач, не стоило с ним связываться.
О таких подробностях в письмах, конечно, не пишут. Пусть жена, дети и соседи тоже другое прочитают, тогда по-другому о нем подумают, уважение будут иметь…
После памятного разговора с Жорой-моряком о "руках-ногах" Ромка долго ходил с озабоченным видом, не упуская случая бросить многозначительно:
- Слушай, работу хорошую ищу. Чтобы Джулька, забурда, не ругалась, ну!..
Он перебирал в памяти все, что ему предлагали. Дядя Коля, тот хотел взять его учеником на завод.
"Нет, - думал Ромка, - на завод не пойду! Не нравится мне завод: трах-бух, шум, дым, опаздывать нельзя, зарплата у ученика маленькая, а пока научусь чего-нибудь делать, повестка из военкомата придет насчет кружки-ложки. Не, не надо завод…"
У тети Вардо был знакомый начальник пожарной охраны, она даже чуть не вышла за него замуж. Так вот этот ее усач предлагал устроить Ромку по пожарной части.
- Настоящее мужское дело! - говорил он. - Человек из вашего племянника выйдет.
"Этого мне еще не хватало! - Ромка представил себя пожарным. - Сидеть весь день в медной каске, играть в нарды и ждать, пока кто-нибудь позвонит: вай-вай, ноль-один, быстро приезжай, спасай, горим!.. Пока приедешь, там все уже сгорело или не думало гореть - просто все смеются, поздравляют с первым апреля. На черта мне это нужно?.."
У той же тети Вардо был еще один несостоявшийся жених. Тоже усатый, но не из пожарной охраны. Работал он шеф-поваром в хинкальной, открытой на правах коммерческой закусочной. Тетя Вардо не вышла за повара, потому что он был очень толстый и лицо у него похоже на помидор. Только не на тот помидор, что с грядки, а на тот, который с шашлычного шампура: и красный, и черный, и вдобавок сморщенный.
- Зачем путать розу с помидором? - говорила разборчивая тетушка Вардо.
Так вот этот хинкальщик тоже предлагал Ромке место своего подручного.
- Хорошая работа, сынок. Что может быть красивее, чем горячие хинкали рядом со стаканом холодного кахетинского вина? И эту красоту ты для хороших людей делаешь!
- А что, плохих в хинкальную разве не пускают?
- Ва! Какой язык имеешь? Тебе же старшие добра хотят…
"А что? - думал Ромка, вспоминая разговор с усатым помидором из хинкальной. - Стряпать, это интересно, это я люблю. А в хинкальной всегда народу много, весело. Придут ребята, Ивка придет, Минасик, выйду к ним в белом фартуке, скажу: "Аба, садитесь, сейчас сварю свежие хинкали по особому заказу, только для вас! Деньги спрячьте, какие деньги, вы что?! Я угощаю!.."
И Ромка дал согласие. Однажды утром вышел из подъезда вместе с сестрой. Дворники ожесточенно шаркали метлами по щербатым плитам тротуаров. Прислонившись спиной к фонарному столбу, сидел на тележке Жора-моряк, ждал Джульку.
- Привет! - крикнул ему Ромка. - Хинкальную на Пушкинской знаешь? Я теперь там работаю. Приезжай - угощаю!
Таран
Рассеченный пополам "мессершмитт" падал вниз, разваливаясь в воздухе на куски. Алик почувствовал, как после удара содрогнулась его машина, пошла вверх крутой свечой, а потом, замерев на мгновение, точно у нее захватило дух от этой стремительности, стала падать вслед за разбитым "мессером".
Все произошло настолько быстро, что Алик не сразу оценил происходящее. Почему-то вдруг вспомнилось, как комэск Тронов, рассказывая про утиную охоту, говорил: "Если после выстрела птица резко взмывает вверх, значит, ранена в голову, с добычей ты, значит…" Он страстный охотник, майор Тронов, с мальчишеских лет еще…
И вот только тут все стало на свои места. Комэск Тронов был страстным охотником. Был! Был, потому что его сбили десять минут назад. Сбил тот самый "мессер", что валится сейчас Грудой бесформенных обломков в задернутую туманом бездну, к невидимой с этой высоты земле.
Не принимая боя, он долго и ловко уходил от Алика, заманивал его все дальше и дальше, будто знал, что у несущегося за ним истребителя горючее на исходе. И боезапас тоже.
Последний пунктир трассирующих пуль прошил изорванное ветром облако. "Мессер" уходил. Целый и невредимый, безнаказанный и торжествующий победу. Десять минут назад он подкрался, ударил очередью по машине комэска и тут же скрылся в густых, похожих на грязную вату облаках. И теперь после этой долгой и упорной гонки не достать его, не поджечь, не врезать в землю - нечем! И назад не вернуться - не на чем, горючее почти на нуле.
Да и как возвращаться? Чтобы снилась потом, пока жив, горящая факелом машина комэска и призрачный силуэт тающего в ненастном небе "мессершмитта"?.. Как же можно возвращаться?..
Решение пришло само собой. Последнее усилие мотора, отчаянный бросок вперед - и мгновенно выросший, словно вздувшийся, серый корпус "мессера". Он яростно надвинулся, и Алику показалось, что в несущейся навстречу туманной мути висит лицо, застывшая маска. Впрочем, возможно, причудилось. Все смял страшный удар. Алик под острым углом врезался краем плоскости в фюзеляж "мессершмитта". Сначала показалось, что он завяз в нем и теперь оба истребителя, вцепившись друг в друга смертельной хваткой, понесутся к земле, и только она оборвет их бой.
Но машина пошла свечой вверх, и Алик увидел, как ввинчивается в воздух разрубленный им "мессер".
"Все! - подумал он. - Это за комэска…"
Надо было прыгать. Заклинивший колпак плохо поддавался. Алик дергал его изо всех сил, молотил по упругому плексигласу кулаками.
Наконец, с трудом протиснувшись в узкую щель, он хлебнул тугого, как вода, ветра и на какое-то время потерял сознание.
Стропы дернули его за плечи, словно встряхнули, чтоб напомнить о земле. Она была совсем рядом. Горячая волна взрыва ударила снизу, смяла купол парашюта; пронеслась перед глазами серая полоска неба и бурая - земли. Алик упал на бок, несколько минут лежал не двигаясь, накрытый сухо шуршащим шелком.
Было тихо. Лишь потрескивал догоравший сырой кустарник, да где-то далеко, за хилым болотным леском, глухо перекатывалась не то канонада, не то собирающаяся гроза.
Алик попробовал привстать. Тупо болело бедро; он осторожно ощупал его. Комбинезон разорван, мех от пропитавшей его крови слипся сосульками.
"Только бы не перелом…"
Выбравшись из-под парашютного купола, Алик стащил с себя комбинезон, осмотрел рану. Она показалась ему неглубокой. Видно, при падении зацепил за что-то острое…
Индивидуального пакета у него не было; аптечка осталась в самолете. Алик и в руки ее не брал ни разу - когда это летчику приведется бинтовать себя? Где и как? В кабине летящей машины, что ли?.. Ну а на земле, на земле он может быть только у своих. Там и бинты найдутся, и санинструкторы.
Он вынул нож и принялся нарезать бинты из парашютной ткани. Кто мог подумать, что выйдет так, как вышло? Да и много ли шансов было уцелеть после тарана? Один из десяти, не больше. Вот он и выпал ему, этот шанс.
Алик принялся бинтовать рану, но ничего не получалось - бинты соскальзывали с бедра, сбивались в комок, он никак не мог приноровиться. Потом наловчился, и дело пошло. К ноге чуть пониже раны он прибинтовал комсомольский билет, летную книжку и фронтовую газету, оказавшуюся в планшете. Карту, остатки парашюта, планшет бросил в догоравший костер. Вырезав палку, он переложил за пазуху пистолет с запасной обоймой и медленно побрел к темневшему вдали лесу.
Солнце нехотя скатывалось за верхушки реденьких осин. Синие сумерки висели в сыром, пахнущем снегом воздухе.
Садилось солнце за спиной у Алика. Значит, он шел на восток, к линии фронта. До нее было километров восемьдесят, а то и больше - далеко затянул чертов "мессер". Ну да ладно, зато посчитались за комэска…