Поэтому моим воспитанием занялся папа. Мой папа – театральный критик. Он работает по вечерам – смотрит спектакли в театрах. А по утрам он стучит на машинке рецензии на эти самые спектакли. А еще папа выступает по телевизору и тоже рассказывает о театре. Последнее время его физиономия все чаще появляется на голубом экране.
Мой папа в одно мгновение стал чрезвычайно популярным. Его узнавали на улицах, в магазинах, оборачивались в его сторону, шептались, показывали на папу пальцем.
Папе льстило, что он стал знаменитым человеком. В молодости папа был актером, сыграл Ромео, мечтал об успехе, о славе. Успех был, но в единственном числе. На одном спектакле папу увидела мама. И мама полюбила папу, а папа полюбил маму. Это, конечно, было до моего рождения.
Короче говоря, днем папа обычно обитал дома. И волей-неволей он вынужден был готовить обеды. Ведь мама возвращалась домой поздно и без задних ног, то есть совершенно усталая, да еще в выходные умудрялась ставить опыты. А поскольку папа ничего не делал наполовину, он проштудировал десятки книг о вкусной и здоровой пище и вскоре стал искусным кулинаром. И такие обеды готовил, что пальчики оближешь.
Вот и сегодня папа встретил меня в мамином переднике – голубые цветочки по желтому полю.
– Все, разговоры потом, – предостерегающе поднял руку папа, хотя я и рта не раскрывал, – сперва – трапеза.
Я помыл руки и сел за стол. Папа не любил, когда прием пищи назывался слишком просто – поесть, пообедать, перекусить, или, хуже того, – перехватить, заморить червячка. Для папы каждый обед был священнодействием.
Все разговоры за столом были категорически запрещены, и потому обед обыкновенно проходил в молчании. Разрешалось, правда, восторгаться папиными блюдами, но и тут были дозволены лишь междометия и восклицания. Сам папа не обедал, а только пил кофе.
– Папа, сегодня ты превзошел себя, – похвалил я папу, когда обед кончился.
Как истинный талант, папа был скромен. Он застенчиво потупил глаза.
– А теперь можно поговорить, – оживился папа. – О чем ты хотел меня спросить?
И я рассказал папе о сне, который не дает мне покоя целых семь дней. Папа страшно обрадовался, услышав мою исповедь, и заговорил стихами:
– Пора пришла, она влюбилась.
А потом добавил уже прозой:
– Это прекрасно, сын мой!
Мой папа был весь напичкан цитатами. На всякий случай жизни у него было наготове мудрое изречение, стих или сентенция. Сейчас ему, наверное, просто не подвернулась подходящая цитата. Вот почему в стихах было слово "она", хотя речь шла обо мне.
– А почему почва уходит у меня из-под ног? – спросил я, неудовлетворенный папиным толкованием моего сна.
– А ты считал, что путь к счастью усыпан розами? – воскликнул папа. – Нет, за любовь надо сражаться.
Папа, как всегда, был прав. Но чего-то в его словах мне не хватало. Я решил – поговорю с мамой.
Мне повезло – мама пришла сегодня раньше обычного.
– Кир, пора обедать! – позвал меня папа.
Какой кошмар – снова обедать. Папа и так меня раскормил. Но нельзя маму огорчать.
В прихожей папа снимал у мамы пальто и при этом исполнял некий ритуальный танец. Так, должно быть, отплясывают индейцы Огненной Земли, радуясь, что после долгой разлуки вновь увидели лица своих родных. Но папа не только танцевал вокруг мамы – под слышимую одному ему музыку приговаривал речитативом:
– Устала, мамуся? Не говори ни слова! Я все вижу, устала дьявольски! Сейчас я тебя покормлю, а потом отдохнешь, и все будет отлично…
Я подхожу к маме поздороваться. Мама запечатлевает на моем челе поцелуй и виновато улыбается, словно просит прощения, что у нее нет сил вымолвить хоть слово – так она, бедная, устала.
Папа расставил тарелки, нарезал хлеб. Мама села за стол, помешала ложкой суп и, наконец, произнесла первые за сегодняшний вечер слова:
– Газеты есть?
– Одну минуточку, – папа сорвался с места, метнулся в комнату и вернулся с кипой свежих газет и журналов. Наша семья выписывала их целую уйму.
Между прочим, мама была единственным человеком в нашем доме, кому разрешалось за обедом разговаривать. Вернее, мама просто не знала, что во время трапезы должна царить тишина.
Мама развернула газету, которая лежала сверху, и, глядя в нее, медленно понесла ложку ко рту. Затаив дыхание, мы с папой следили за необыкновенным полетом ложки. Вот ложка благополучно прибыла к месту назначения, не пролив по пути ни капли драгоценной влаги.
Мы с папой облегченно вздохнули и усиленно заработали ложками.
Мама вновь зачерпнула ложку, и мы с папой замерли. И на этот раз все обошлось, и третий раз, и четвертый… Что ни говори, а у мамы был большой опыт. Без газет мама никогда не обедала. На их чтение у мамы просто не было иного времени.
Наконец мама расправилась с супом и принялась за второе. Одновременно мама дочитала одну газету и взялась за другую. На мгновение мама оторвалась от газетной страницы и спросила у папы:
– Как дела дома?
– Отлично, – бодро ответил папа.
Четкий и быстрый ответ подействовал на маму успокаивающе. Она снова уткнулась в газету.
Мы с папой переглянулись. Папа состроил потешную рожицу. Кажется, пронесло.
Мама быстро прочитала газету и обратила на меня внимание:
– Как дела в школе?
– Нормально, – не задумываясь, ответил я.
Вместо того чтобы снова уткнуться в газету, мама сосредоточенно глядела на меня, точно впервые видела.
– Что-то сегодня ты плохо выглядишь, бледный, похудел, – мама повернулась к папе за разъяснениями. – Как ребенок питается?
Папа беспокойно заерзал на стуле. Когда мама задавала ему подобный вопрос, папа чувствовал себя школьником, которому приходится отвечать за то, что натворил не он сам, а другой.
Папа бросал на меня умоляющие взгляды о помощи. И я кинул ему спасательный круг.
– Я хорошо ем, – ответил я с полным ртом.
Ну, действительно, куда лучше – два обеда за день!
– Ребенок получает полноценное питание, – папа вновь обрел потерянный было дар речи.
Теперь мама услышала то, что хотела, но сомнения не оставляют ее.
– Но он все-таки бледноват…
– Весна, – легкомысленно ответил папа.
Мы пообедали и перешли в большую комнату. Мама вновь принялась за чтение газет и журналов, а мы с папой последовали ее примеру – взяли в руки книги.
Я сегодня был сам не свой, и мне совершенно не читалось, а поэтому я поглядывал на родителей.
Мама просматривала одну газету за другой, но по лицу ее нельзя было догадаться, нраится ей то, что написано, или нет.
Я не знал, какую книгу читал папа, но лицо его, словно голубой экран, рассказывало обо всем. Вот папа опечалился – наверное, герой попал в переделку. А вот папа просиял – значит, герой выпутался из чертовски затруднительного положения. А вот папа беззвучно захохотал, слезы потекли из его глаз – судя по всему, герой отмочил ужасно смешную шутку. Сомнений быть не может, папа читает "Трех мушкетеров".
Но когда папа поднял книгу повыше, я, наконец, узрел, что его так веселит и печалит – это была "Книга о вкусной и здоровой пище".
Мама отложила в сторону последнюю газету и спросила у папы:
А что, спектакль и вправду так плох, как ты о нем пишешь?
Папа радостно пунсовеет – мама заметила в ворохе газет его рецензию и даже прочла ее.
– В одном акте пересолили, в другом недосолили, а всему спектаклю не хватает остроты, перца, – объяснил папа, а я совершенно не мог понять, о чем он говорил – то ли про обед, который нам приготовил, то ли про спектакль, на который он написал рецензию.
– В общем, – заключил папа, – испортили хорошие продукты, то есть хорошую пьесу.
– Все это очень интересно, – согласилась мама, – но, по-моему, ты не рационально используешь свои способности.
Папа виновато улыбнулся.
– Вместо того, чтобы писать свои…
Мама сделала паузу. Папа не сводил глаз с мамы – как она обзовет его творения?
– …статейки, – мама наконец нашла обидное слово, и папа застонал, как от зубной боли.
– Если бы ты бросил писать свои рецензии, – на ходу исправилась мама, – а также прекратил легкомысленные выступления по телевидению, ты бы давно мог сделать диссертацию. Была бы польза и людям и тебе.
– Ма-а-мо-о-чка! – капризно надув губы, протянул папа. – Ты делаешь уже вторую диссертацию. Неужели не хватит двух диссертаций на одну семью?
Моя мама очень хочет, чтобы мой папа занялся серьезным делом. Хотя бы таким, каким занимается она.
– Ну хорошо, не хочешь диссертацию, напиши книгу. Книга – это солидно, – не отставала мама.
Папа съежился в кресле, он хотел, чтобы его вовсе не было видно.
Моя мама очень любит папу, но так глубоко прячет свои чувства, что папа, наверное, о них и не догадывается.
– Мама, – прервал я проходящую в дружеской обстановке беседу родителей, – можно я попечатаю на твоей машинке?
– Нельзя, – покачала головой мама, – я еще немного отдохну и сама сяду за машинку.
– Бери мою, – охотно предложил папа, благодарный, что я вовремя пришел к нему на выручку.
– А что ты собираешься печатать? – спросила мама.
– Сочинение, – неопределенно ответил я.
– По-моему, сочинение пишут ручкой, – высказала сомнение мама.
– Когда это было? При царе Горохе! – папа встал за меня горой. – Сейчас домашние сочинения печатают только на машинке.
Мама пожала плечами, но спорить больше не стала, а раскрыла журнал.
В нашем доме было две машинки – папина и мамина, и каждая имела свой характер.
Мамина машинка стучала ровно, без пауз, делая остановки лишь для того, чтобы мама могла поменять лист бумаги.
Папина машинка начинала робко, неуверенно, а потом замолкала, и я знал, что папа или меряет шагами комнату, или лежит на тахте, глядя в потолок. И вдруг машинка оживала, начинала лихорадочно, взахлеб стучать. Значит, папу посетило вдохновение. В такие минуты к нему не рекомендовалось совать нос, а то папа мог бы его откусить.
А потом у папиной машинки пропадал голос, и она замолкала на день, два, а то и больше. Вероятно, вдохновение перепутало адрес и не могло найти папу. Но это длилось недолго. Вдохновение вновь посещало папу, и тогда машинка стучала азартно и весело.
Я пошел в папин кабинет и сел за машинку. Конечно, я и не думал печатать сочинение. Я хотел напечатать письмо Наташе.
Мне почему-то казалось, если я напишу ей от руки, она меня тут же разгадает. Хотя Наташа совершенно не знала моего почерка. Она и меня, если говорить откровенно, не замечала.
Характер папиной машинки передался и мне. Я стал колебаться.
Вообще, со мной сегодня творилось что-то неладное. Да разве только сегодня? Все семь дней, как в нашем доме появилась Наташа. Я говорил одно, а делал другое.
Еще минуту назад я не собирался печатать Наташе письмо. С какой некстати? Она на меня ноль внимания, а я ей письмо. Но внутренний голос твердил мне: "Напиши ей, вспомни, как тяжело ей было сегодня".
И я, повинуясь своему внутреннему голосу, застучал на машинке. И вот что у меня вышло.
"Ты мне понравилась в ту же минуту, как я тебя увидел. И с тех пор (уже целых семь дней!) я только о тебе и думаю. Ты ко мне являешься даже во сне. Значит, я вижу тебя и днем и ночью. Поэтому я самый счастливый человек.
Тебе было сегодня нелегко. Но ты держалась мужественно. Я восхищался тобой. Знай, у тебя есть верный друг. В трудную минуту ты можешь на него, то есть на меня, опереться".
Я перечитал свое послание, исправил ошибки и запечатал конверт. Потом спустился вниз и бросил письмо в Наташин почтовый ящик.
А вскоре разразилась гроза – пришел Наташин отец.
Перехваченное письмо
Я неточно выразился. Наташин отец не пришел, а ворвался в нашу квартиру, сметая все на своем пути.
Собственно, на его пути был один мой папа.
Папа вертелся у зеркала, примеряя новый галстук-бабочку. Хотя папа чуть ли не ежевечерне отправлялся в театр, все равно каждый поход в храм искусства был для него праздником, и потому папа облачался соответственно этому торжественному событию.
Папа посмотрел на себя в зеркало и остался собой доволен. Потому что вполголоса замурлыкал легкомысленную песенку Герцога из оперы "Риголетто": "Сердце красавицы склонно к измене и к перемене, как ветер мая…"
Поскольку мой папа был влюблен в мою маму, я понял, он надеется, что мама к нему переменится, и у нас снова все будет хорошо. А вполголоса папа мурлыкал потому, что не хотел мешать маме, которая сидела за своей машинкой.
А я сидел за уроками. Правда, сегодня ничего не лезло мне в голову. Я представлял, как Наташа распечатывает конверт. Письмо приводит ее в восторг. Ей ужасно хочется узнать, кто его написал, но послание не подписано. Наташа теряется в догадках. Ей ни за что не докопаться, что я написал письмо. А тогда зачем было огород городить, то есть отправлять ей послание. Ведь я хотел, чтобы она узнала обо мне.
И в это время раздался нетерпеливый звонок. Чувствовалось, что тот, кто стоит за дверью, вовсе не намерен ждать, пока папа причешет остатки своих некогда пышных кудрей.
А я сразу похолодел. Вероятно, седьмой, неизвестный еще науке орган чувств подсказал мне: "Это по твою душу".
– А где Ромео? – раздался знакомый голос.
Я выглянул из комнаты. Это был действительно Наташин отец. Он потрясал перед носом моего папы распечатанным письмом. Я узнал конверт – это было мое письмо. Но каким образом оно оказалось в руках Наташиного отца? Неужели Наташа сама отдала? Нет, ни за что не поверю.
– Добрый вечер, может, вы объясните причину вашего визита, – с изысканной вежливостью произнес мой папа, и только тот, кто его хорошо, вроде меня, знал, мог догадаться, что папа едва сдерживает гнев.
– Добрый вечер, – вынужден был поздороваться Наташин отец, и глаза его зажглись – он увидел меня. – А, вот и Ромео. Между прочим, я вычислил, что это твоя работа.
– Простите, – мой папа был недоволен, что его бесцеремонно оттерли в собственной квартире, но законы гостеприимства были для него превыше всего, – простите, я не понял, кто вам нужен?
– Автор этого душещипательного романса, этого стихотворения в прозе, – Наташин отец поднял вверх разорванный в спешке конверт. – То есть ваш сын. Вот тут черным по белому напечатано, кто автор и где он живет.
Ну и растяпа я! Нарочно печатал на машинке, чтобы Наташа не узнала меня, а сам взял и на конверте, там, где ставится адрес отправителя, напечатал всю правду – и как меня зовут, и где я живу. Теперь понятно, почему Наташин отец так быстро меня разыскал. Но зачем Наташа отдала ему письмо? Неужели она ни во что меня не ставит, неужели я для нее нуль без палочки?
Между тем мой папа взял письмо, пробежал его глазами.
– Кир, это ты писал?
Я молча кивнул.
– Какой слог! – восхитился папа, перечитывая письмо. – Кир, твоей рукой водило вдохновение!
Наташин отец выхватил у моего папы письмо и потряс им уже перед моим носом.
– Я запрещаю тебе писать моей дочери и забивать ей голову всякой сентиментальной ерундой.
Я бросился, чтобы вырвать у него письмо. Но он был начеку и поднял руку с разорванным конвертом вверх, так, что я не мог достать.
– Вы не можете мне запретить писать вашей дочери, – с удивлением услыхал я свой дрожащий от волнения голос. – Хочу и буду.
– Как у вас оказалось письмо, адресованное вашей дочери?
На поле боя появилась моя мама.
– Проще простого, – невозмутимо ответил Наташин отец. – Я увидел в почтовом ящике письмо, распечатал его, и вот я здесь.
– Значит, ваша дочь письма не видела и даже не знает, что оно ей отправлено? – моя мама любила точность, хотя и я и она уже догадались, что до Наташи письмо не дошло.
Затаив дыхание, мы с папой следили за их перепалкой.
– Не хватало еще, чтобы она его увидела, – ухмыльнулся в бороду Наташин отец.
Мама протянула руку, недвусмысленно требуя, чтобы Наташин отец отдал письмо. Наташин отец покорно вернул распечатанный конверт. А мама отдала письмо мне и тем самым восстановила справедливость. Ведь если письмо не попадает тому, кому оно написано, значит, оно должно оставаться у того, кто его написал.
– А сейчас потрудитесь оставить дом, куда вы явились незваным гостем, – мама глядела прямо в глаза Наташиному отцу.
Мой папа подбежал к двери и картинно распахнул ее.
– Ну смотри, Ромео, еще одно письмо увижу, руки-ноги оторву и спички вставлю.
Наташин отец повернулся и пошел к выходу.
– Ну и наградил управдом соседом – питекантроп, пещерный житель.
Папа захлопнул за Наташиным отцом дверь, подлетел к маме и бухнулся перед ней на колени.
– Ма-а-ть! Ты была великолепна! Как Ермолова в роли Марии Стюарт!
– Ну что ты, встань! – мама зарделась, как девчонка. – Значит, это наш новый сосед? Но у него, по-моему, мальчик. Я видела его в джинсах, с боксерскими перчатками.
– У него девочка, – папа в одно мгновение очутился на ногах. – Угловатая, похожая на мальчишку. Очаровательное существо.
– У него и мальчик и девочка, – подал я голос.
Папа повернулся ко мне. В его глазах появился странный блеск, и папу неудержимо понесло:
– Страшный людоед заточил в замке красавицу, держит ее взаперти, на хлебе и воде, но отважный рыцарь, – папа положил мне на плечо руку, словно благословляя на подвиг, – преодолел все преграды и вырвал красавицу из лап людоеда… Кир, – встрепенулся папа, – доверь мне свое письмо, клянусь тебе, я доставлю его ей, что бы это мне ни стоило.
– Кирюша сам решит, что ему делать, – прервала мама папин монолог.
– Была бы честь предложена, – папа обиженно пожал плечами.
– По-моему, ты опаздываешь в театр, – уже мягче напомнила мама.
– Как сказал Шекспир, жизнь – театр, и все люди – актеры. Нутром чувствую, тут заваривается нечто настоящее.
Папа надел плащ, взял берет, поцеловал маму и пошел в театр.
– Ты вырос, а я и не заметила.
Мама виновато улыбнулась и пошла к своей машинке. А меня неудержимо потянуло на улицу.
– Мама, я пойду погуляю, – крикнул я и, схватив куртку, выскочил во двор.
Едва я очутился на улице, как сразу отыскал на седьмом этаже Наташино окно. Хотя в нем не горел свет, я почувствовал, как забилось у меня сердце. Я прикоснулся рукой – под моими пальцами зашуршала бумага. Я вынул письмо, которое так и не увидела сегодня Наташа. И когда она его увидит?
Под чьими-то ногами захрустел ледок. Я поспешно спрятал письмо в карман куртки.
Ко мне подошла женщина в лыжном костюме. Из-под вязаной шапочки выбивались седые коротко стриженные волосы. Во рту у нее торчала незажженная папироса.
Бабушка подняла голову и тоже посмотрела, как мне показалось, на Наташино окно.
– Спички у тебя есть? – ошарашила меня бабушка вопросом.
– Ну что вы! – искренне возмутился я. – Я не курю.
– Молодец, – похвалила меня бабушка и спросила: – Я, знаешь, что делаю, чтобы бросить курить?
– Что? – меня заинтересовала забавная бабушка.