Мы тоже посмеивались, глядя на него, еще не зная, обратить его предложение в шутку или принять всерьез.
- Ну, с кем? С кем?
Мы посматривали друг на друга, нам было скучно, каждый из нас жаждал развлечения, но никто не хотел начинать первым, каждый предпочитал выступать в роли зрителя.
- Давай! - неожиданно сказал я.
Мне вдруг захотелось показать Лильке, какой я отчаянный, какой я везучий человек! Выиграл же я тогда двадцать копеек!
Вадик протянул мне колоду. Я вытащил две карты.
- Еще?
- Еще… У меня восемнадцать…
- Двадцать… Полтинник! Гони полтинник! - дурашливо закричал Вадик.
- Нет, давай еще.
Вовсе не азартное желание отыграться владело мной, когда я снова потянулся к картам. Просто мне очень не хотелось вот так, ни за что ни про что отдавать свой полтинник - целых два билета в кино! Да и выглядеть несчастным неудачником в Лилькиных глазах тоже было не особенно приятно. Хоть я и старался сделать вид, что проигрыш мне совершенно безразличен, наверно, она все-таки заметила, как огорченно вытянулось мое лицо.
Мы сыграли еще раз, и я проиграл снова.
- Ну, полный провал! Полный провал! - покатывался со смеху Вадик.
И я тоже старался улыбнуться.
Ребята сгрудились вокруг нас.
- Ну вот, еще только карт здесь не хватало, - проворчала какая-то женщина, спускаясь по лестнице. - Вот скажу дворнику - он вас живо метлой погонит!
- Зачем же дворнику? - тут же отозвался Эрик. - Метла, тетя, вам и самой будет очень к лицу!
Мы сыграли еще раз, я выиграл, потом проиграл снова, потом опять выиграл - короче говоря, кончилось тем, что мой полтинник все-таки перекочевал в карман Вадика.
"Ладно, - утешал я себя, - ничего страшного. По крайней мере, развлеклись ребята…"
Я думал, что на этом все и кончится, - не собирался же я серьезно играть в карты, в конце концов, это была только шутка, забава, от нечего делать.
Но на другой день я неожиданно для себя почувствовал, что мне опять хочется испытать это нетерпеливое азартное ожидание: повезет или нет? И когда Эрик небрежно предложил пойти к нему и сыграть в какую-нибудь интеллектуальную игру, ну, например, в картишки, я согласился.
Так началось мое новое увлечение. Отцу, конечно, я ничего о нем не рассказывал. Если он спрашивал меня: "Чем это вы, интересно, занимаетесь там, у Эрика?" - я отвечал по-прежнему:
- Как чем? Ну, разговариваем… Уроки готовим…
Если говорить откровенно, я еще не привык с легкой совестью обманывать отца, каждый раз я чувствовал себя очень скверно и торопился перевести разговор на что-нибудь другое. Но что было делать? Будь у меня такой отец, как, например, у Сереги, мне бы, наверно, не приходилось врать: однажды он рассказал нам, что, когда учился в Академии художеств, бывало, целые дни играл в карты, даже на лекции не ходил…
Я слышал и читал немало разных страшных историй о том, как затягивают карты, о картежных долгах и тому подобном. Но долги мне не грозили, потому что ставки у нас были маленькие, при всем желании я мог проиграть за вечер копеек двадцать - тридцать, не больше. Но не всегда же я проигрывал! Это во-первых. А во-вторых, я был совершенно уверен, что стоит только установиться нормальной зимней погоде, когда начнутся коньки, лыжи, и все наше увлечение картами моментально кончится…
Как-то домой к нам заходила Галина Аркадьевна. От нее я узнал, что сейчас подходит к концу последняя, контрольная серия опытов - после них уже не останется никаких сомнений, прав был Колесов или нет. Так что отец опять возвращался из института поздно, - я чувствовал полную свободу.
…В этот день с утра слегка подморозило, а к вечеру пошел снег. Он запорошил асфальт и не таял.
Я бежал через двор к Эрику, оставляя за собой черные следы, позвякивал в кармане мелочью и напевал:
Если радость на всех одна,
На всех и беда одна…
Постояла бы такая погода еще пару деньков, и, глядишь, в воскресенье откроют каток. А там, пожалуй, и за город можно будет махнуть всей компанией на лыжах.
Если радость на всех одна,
На всех и беда одна…
У Эрика все уже были в сборе: сам Эрик, Вадик и молчаливый Витёк, - ждали одного меня.
Вадик уже тасовал колоду - вчера он проиграл, и теперь ему не терпелось поскорее сесть за карты. Он начал сдавать по кругу по одной, и Эрик сразу же хватал и заглядывал в каждую свою карту, как только она ложилась перед ним, Витёк же терпеливо выжидал, пока собирались все его карты, затем не спеша поднимал их, и на его лице возникала загадочная улыбка. Сначала эта улыбка очень беспокоила меня, мне все время казалось, что у Витька полные руки козырей, но потом я понял, что он улыбается всегда одинаково, независимо от того, какие карты придут к нему. Вадик что-то бубнил себе под нос - ему опять не везло.
"Хорошо бы опять собраться всем вместе, - думал я, - чтобы и Серега, и Алик был, и Лилька. И двинуть на лыжах за город. Только обязательно всем вместе. Как раньше. А что, Алик живо примчится, если его позвать. Можно даже по почте послать ему шутливое приглашение: мол, глубокоуважаемый сэр, не соизволите ли вы явиться в ноль-ноль часов ноль-ноль минут туда-то и туда-то… Алик любит такие штуки…"
- Колька, твой ход, что ты зеваешь? - сказал Эрик.
"Надо попросить отца, чтобы он купил мне новый свитер. Хорошо бы такой, как у Эрика. Говорят, сейчас есть в магазинах законные свитера, канадские…"
Ого! Кажется, опять выиграл. Вот всегда так получается - чем меньше я забочусь о выигрыше, тем больше мне везет.
Я потянулся, стараясь скрыть довольную улыбку.
И вдруг Вадик схватил карту, которую я только что бросил на стол.
- Это что? - каким-то странным незнакомым голосом спросил он.
- Как что? - сказал я. - Черва. Восьмерка червей.
И вдруг сообразил, вспомнил, что три хода назад я сыграл так, словно у меня не было ни одной червы - наверно, задумался, отвлекся и не заметил эту несчастную восьмерку.
- Ой, ребята, извините, - сказал я. - Ошибся. Переиграем, что ли?
- Ошибся, значит? - проговорил Вадик все тем же незнакомым голосом. - И сколько раз ты так ошибался?
- Как сколько?
- А я-то, лопух, думаю, что ему так везет! А он, оказывается, ошибается…
- Да ты что?! - удивленно сказал я. - Неужели и правда думаешь?
- Эх, Колька, - не слушая меня, говорил Вадик, - уж от тебя-то я не ожидал!
- Как ты можешь?! - крикнул я. - Мы же товарищи!
- Твое счастье, что товарищи. За такие дела морду бьют, понял? Если бы я не был твоим товарищем, я бы тебя так измочалил!
- Да ты что! - повторил я. - Ты что!
Я не верил своим ушам, я просто не мог понять, что происходит, мне казалось, сейчас Вадик расхохочется и все обернется шуткой, розыгрышем.
Вадик встал, словно и правда собирался меня ударить. Его губы кривились в какой-то вымученной нелепой улыбке.
- Ошибочка? Ничего себе ошибочка, хороша ошибочка… - повторял он.
Я тоже встал, и теперь мы стояли друг против друга. Только стол разделял нас.
- Да я… Я никого в жизни никогда не обманывал!
- Так уж никого? - прищуриваясь, спросил Вадик.
- Ребята, да что вы! Да я… Эрик! Да скажи ты ему!
- Ну, признайся, старик, что смухлевал, - весело сказал Эрик, - чего там…
- Я давно уже заметил! - возбужденно, почти радостно говорил Вадик. - Давно уже заметил!
Они мне не верили!
Я чувствовал, что еще немного - и я не выдержу - закричу или разревусь от обиды, от бессилия, от невозможности доказать свою правоту.
- Ребята, честное слово…
- Знаем мы таких честных, - сказал Вадик. - На чужие деньги.
И тут я выхватил из кармана всю мелочь, какая у меня была, и швырнул на стол.
- На!
Монеты рассыпались по столу, со звоном покатились по полу. Вадик рванулся ко мне, но Эрик схватил его за руки. Он что-то кричал мне вслед, но я не слышал, я был уже в коридоре.
Разгоряченный, ошеломленный, униженный, я пришел домой, лег на диван и так лежал весь вечер, пока не вернулся с работы отец.
- Ты что? Заболел?
- Да нет, немного голова побаливает, - сказал я.
- Температуру мерил?
- Мерил. Нормальная.
После всего, что произошло сегодня в квартире у Эрика, меня даже самого удивило, как я мог говорить таким естественным, таким безразличным голосом.
Глава 11. Телефонный звонок

И вот я сижу дома один, и у меня сколько угодно времени для размышлений…
Почему мне так скверно? Почему я чувствую себя так, словно совершил предательство?
В конце концов, я не сделал ничего ужасного, - сколько я ни думаю, сколько ни перебираю в памяти свои поступки, вспоминаются только какие-то мелкие, незначительные события. И в истории с картами я прав, совесть моя чиста. Вадику я, конечно, этого никогда не прощу, с Вадиком мы теперь чужие люди - "здрасте, до свидания" - и все, это уже решено точно.
Я успокаиваю себя, уговариваю, но на душе по-прежнему скверно, так скверно, что, кажется, хуже и не бывает. И я знаю, почему. Только стараюсь не думать об этом.
И все-таки думаю…
Я вспоминаю, как разглагольствовал перед Лилькиными гостями о своем отце, я словно слышу опять свой небрежный звучащий голос, всю эту самодовольную трепотню, и меня даже передергивает от отвращения к самому себе.
Я вспоминаю, как я смеялся вместе со всеми, когда мне вовсе не хотелось смеяться, как я молчал, когда мне хотелось спорить, как я соглашался, когда должен был возразить.
Мне так нравилась независимость Эрика и взрослость Вадика, что я даже не решался спорить с ними, я боялся: а вдруг из-за этого нарушится наша дружба…
Как я раньше не понимал этого?
Нет, в глубине души я чувствовал это, я всегда чувствовал, только не хотел признаваться даже самому себе.
Товарищи… Дружба…
Как я мчался, как я торопился каждый вечер во двор, как я спрашивал Алика: "Наши собрались?". Было же, значит, что-то и хорошее, а теперь никогда уже не будет, жалко…
Утром я встретил во дворе Лильку. Она спросила меня: "Что это вы вчера не поделили с Вадимом?" - и засмеялась. Значит, и для нее вчерашнее происшествие - это только обычная ссора, недоразумение и ничего больше.
Я снова вижу перед собой вымученную незнакомую улыбку Вадика, слышу, как повторяет он в радостном и ожесточенном возбуждении: "Ошибочка, ничего себе ошибочка, хороша ошибочка…" Что ж, каждый меряет на свой аршин, ничего удивительного… Но я-то, я-то, дурак, еще оправдывался перед ним, еще объяснял, еще давал слово!..
По привычке я подхожу к окну и смотрю во двор.
У шестой парадной никого нет, пусто…
Я стою у окна и жду, когда появится в воротах высокая фигура отца. Уже давно пора бы… А может быть, опять случилось что-нибудь в институте?
Отца все нет и нет.
Сегодня в школе на перемене ко мне подошел молчаливый Витёк и, отводя глаза, точно смущаясь, сказал:
- Слушай, ты бы спросил своего отца - говорят, новое средство против рака изобрели, может, он знает…
Я знал, что такого средства нет и что отец ничем не сможет помочь, но все-таки кивнул, мол, спрошу. Я вдруг вспомнил, как в тот раз, когда притащил во двор старый журнал с анкетой, Витёк сказал: "Самое страшное - это когда человек болен и знает, что умрет". И никому из нас и в голову не пришло: а может быть, в семье у Витька и правда кто-то болен. Нас никогда не интересовало, что делается у него дома, - молчит парень и молчит… До чего же все-таки мы были безразличны друг к другу…
На улице снова потеплело, и асфальт во дворе опять стал черным. Посреди двора, возле детской площадки, за дощатым столом доминошники в пальто с поднятыми воротниками забивают козла. Торопливой, подпрыгивающей походкой проходит через двор отец Сереги.
- Зи-и-ина! Домой! Зи-и-ина! Кому я сказала! - кричит через форточку какая-то женщина.
А моего отца все нет и нет.
Для человека, когда он чувствует себя виноватым, когда ему не по себе, я не представляю наказания хуже, чем необходимость ждать. Если бы я мог исправить все вот сейчас, сию же минуту, если бы я мог доказать, я бы не знаю, что сделал ради этого!
Я ведь уверен, я чувствую, что нам еще придется столкнуться с Вадиком, наверняка придется… И уж тогда я не промолчу, я не стану посмеиваться и подлаживаться под него, я скажу все - и еще посмотрим, на чьей стороне будут ребята! Еще посмотрим!
Только бы поскорее наступил этот момент, только бы поскорее… Я чувствую себя сейчас, словно боксер, который уже приготовился выйти на ринг, а его все не вызывают и не вызывают. Кажется, еще никогда в жизни я так не торопил время…
Когда в тишине квартиры раздался звонок, я даже не сразу сообразил, что это телефон, и сначала кинулся к двери. Потом торопливо схватил телефонную трубку:
- Алло! Алло! Я слушаю!
В трубке что-то шумело и потрескивало, слышалась какая-то отдаленная музыка, и сквозь этот шум пробивался голос отца:
- Коля, ты? Хорошо, что ты дома. У меня к тебе просьба. Ты меня слышишь?
- Слышу, папа, слышу!
- На моем столе справа должна лежать толстая зеленая тетрадь. Возьми ее и, пожалуйста, срочно привези сюда, в институт. Справа на столе. Понял?
- Понял! - закричал я в трубку. - Все понял!
В институте было тихо и пустынно, как в школе вечером, после уроков. Я даже не решился, побоялся нарушить тишину и осторожно, почти на цыпочках, прошел мимо вахтерши, поднялся по лестнице.
На пятом этаже, где работал отец, тоже было безлюдно и тихо - темные узкие коридоры, наглухо закрытые двери лабораторий. Только изредка в тишине что-то журчало и щелкало - таинственно и жутко, словно огромное, погруженное в темноту здание продолжало жить своей собственной жизнью, независимой от людей.
- Папа, что это? - спросил я.
- А-а… Щелкает? Это включаются холодильные установки. А журчит вода в аквариуме.
Отец, в белом халате похожий на врача, сидел перед осциллографом и внимательно смотрел на маленький экран. На экране билась, пульсировала, то сжимаясь, то растягиваясь, зеленая линия.
- Принес? Давай сюда.
Он начал листать тетрадь, отыскивая нужную страницу, а я бродил по лаборатории и рассматривал приборы. На стенке шкафа, на гвоздике, висели белые халаты. Я надел один из них, самый маленький, и сразу стал похож на ученого, ну, если не на ученого, то, по крайней мере, на лаборанта…
- Пап, посмотри, правда, хорошо?
- Хорошо, хорошо… - отозвался отец, не оборачиваясь.
От халата слабо пахло знакомыми духами.
- Пап, - неожиданно спросил я. - А Галина Аркадьевна замужем?
- Нет. А что это тебя вдруг заинтересовало?
- Просто так…
- Ах, просто так… А я уж думал, ты посвататься хочешь.
И я сразу вспомнил: "Вы всегда шутите, - сказала Галина Аркадьевна, - почему вы всегда шутите?.."
- Пап, а ты можешь сделать какое-нибудь открытие?
- Если ты мне не будешь мешать, то смогу…
- Нет, правда, у вас в институте кто-нибудь уже делал открытия?
Наверно, я действительно мешал ему своими вопросами, он отвечал, по-прежнему не оборачиваясь, продолжая что-то выписывать и подчеркивать в своей тетради, но я никак не мог остановиться. У меня сейчас было такое состояние, какое бывает только во время болезни, когда после нескольких дней жара и головной боли в одно прекрасное утро вдруг вынимаешь градусник и видишь, что температура спала, и чувствуешь во всем теле легкость, и сразу вдруг хочется говорить, говорить, говорить…
- Папа, - спросил я. - А как с теми опытами?
Почему-то я сейчас был уверен, что все должно было кончиться хорошо, во всяком случае, мне очень хотелось, чтобы все кончилось хорошо, я просто не верил, что может быть иначе.
- С опытами? - переспросил отец и обернулся. И по его лицу я сразу понял, что ничего не изменилось, что все по-прежнему.
- Плохо, - сказал он. - Теория Колесова не подтвердилась.
- Ну и что же теперь?
- Начнем все заново. Сейчас многое стало яснее.
- А как… - Я запнулся, я не мог подобрать подходящих слов, чтобы задать свой вопрос. Но отец понял меня.
- В субботу я делаю доклад о нашей работе, - сказал он.
- И все узнают?
- И все узнают. Понимаешь, что бы там ни было, а мы должны это сделать. Сам бы Колесов поступил точно так же. Знаешь, он всегда говорил нам: "Я не понимаю, что значит быть честным наполовину. Или как это можно быть немножко нечестным. Можно быть или честным, или нечестным. Или - или". А теперь помолчи, пожалуйста, полчасика, дай мне закончить работу, хорошо?
Я терпеливо молчал целых полчаса и все думал об этих словах Колесова. И еще я смотрел на отца. На его чуть сутуловатую спину, на затылок с уже седеющими волосами, на широкие кисти рук с синими жилками…
"Он же у меня один, - думал я. - И я у него один. Как же я могу не любить его?"
И снова мысли мои все возвращались к одному и тому же. Я думал, как могло это случиться: я всегда мечтал быть таким, как мой отец, таким, как профессор Колесов, а сам тянулся к Эрику, завидовал легкости Серегиных отношений с отцом, даже Вадику и то завидовал…
С ребятами мне было легко, всегда легко, потому что они от меня ничего не требовали, а отец требовал, и с ним мне бывало трудно, - может быть, в этом все дело, может быть, в этом…
Отец выключил приборы, снял халат и сразу стал привычным, домашним.
Наши шаги гулко разносились по темному коридору, по широкой лестнице.
- Сынок ваш? - спросила вахтерша, кивнув в мою сторону. - Я сразу догадалась. Уж очень он похож на вас, прямо вылитый…
- Да неужели? - улыбнулся отец.
Я знал, что совсем не похож на него, просто почему-то полагается так говорить родителям, чтобы удовольствие им доставить, что ли… Но сейчас мне было очень приятно услышать эти слова, - может быть, другим виднее, может быть, это только мне кажется, что я вовсе не похож на отца…