Тут уже и я присоединяюсь к компании. Окна нашей квартиры выходят во двор, и мне отлично видно и шестую парадную, и ребят возле нее. Я не люблю появляться первым, потому что скучно одному торчать во дворе, и последним приходить тоже не люблю, потому что тогда можно пропустить что-нибудь интересное. Спускаясь вниз по лестнице, я встречаю Алика, бегущего из булочной.
- Ну, как наши? Собрались? - спрашиваю я. Спрашиваю просто так, оттого, что мне нравится это слово - "наши".
- Ага, - отвечает Алик. - Иди, я сейчас!
С Аликом я дружу давно, еще со второго, нет, третьего класса. Помню, когда мы перешли в четвертый, отец подарил мне набор химических реактивов и книжку "Занимательная химия", и мы с Аликом целые дни просиживали у нас в ванной - там была оборудована "химическая лаборатория" - и делали разные опыты: выращивали кристаллы медного купороса, получали дым без огня, пытались изготовить порох из бертолетовой соли, а то просто наугад сливали какие-нибудь бесцветные жидкости и вдруг неожиданно, к общему нашему восторгу, получали что-нибудь великолепно оранжевое или ослепительно синее… Однажды Алик прожег соляной кислотой огромную дыру на штанах, и после этого несколько дней его не пускали ко мне - его мать была уверена, что в один прекрасный день мы отравимся или взорвемся.
Приходит еще Лилька из сто четырнадцатой квартиры. Это единственная девчонка в нашей компании. Другие девочки, когда мы собираемся вот так, все вместе, и торчим возле парадной, обходят нас стороной, а Лилька ничего, говорит, с девочками ей скучно, с мальчишками куда интереснее… Лилька - невысокая, стриженная под мальчика, большеглазая. Когда она удивляется или восхищается чем-нибудь, она как-то по-особенному округляет глаза, и они становятся еще больше. "Таращится", - говорит про нее в таких случаях Вадик. Я попробовал один раз дома перед зеркалом - у меня так не получается. Лилька мне нравится, хотя я, конечно, никому никогда об этом не говорил и говорить не собираюсь. Да и другим ребятам, по-моему, она тоже нравится. Я замечаю: когда приходит Лилька, все наши начинают чаще острить и больше смеются, и разговаривают громче. А Вадику Лилька тоже, наверно, нравится - оттого, я думаю, он и грубит ей все время. Почему для Лильки сделали исключение и приняли ее в нашу сугубо мужскую компанию, я не знаю, это произошло еще до того, как я сам стал появляться по вечерам у шестой парадной.
Конечно, никто никого в нашу компанию не принимает и не исключает тоже. Каждый, у кого есть желание, может подойти к нам и стоять вместе с нами и слушать "Спидолу" Эрика сколько угодно, никому это не запрещается. Только бывает так, что какой-нибудь парень буквально из кожи вон лезет, острит и бросает реплики, и дает понять, что он знаком со всеми футбольными знаменитостями и к тому же прекрасно разбирается в транзисторных приемниках и так далее и тому подобное, но все же ничего у него не получается, никто на него не обращает внимания, и все его остроты словно повисают в воздухе, никто даже и не смеется и не отвечает. Мы продолжаем разговаривать между собой, будто его и нет, этого парня. Мол, хоть ты и стоишь сейчас рядом с нами, ты сам по себе, а мы сами по себе. А бывает, человек с первой фразы становится своим. Так было, например, с Аликом. Алик подошел, постоял молча, послушал, а потом сказал неожиданно:
- Ребята, а вы знаете, оказывается, дельфинов можно научить говорить по-человечьи, я сегодня прочел…
И все почему-то захохотали, а Эрик сказал:
- Во дает! Во дает! - и похлопал Алика по плечу.
Не знаю даже, от чего это зависит, может быть, просто от настроения.
Итак - Вадик, Эрик, Витёк, Серега, Алик, Лилька и я - все наши в сборе.
Как-то мой отец сказал: "Интересно бы послушать, о чем вы говорите, когда толчетесь там, у парадной?"
О чем?
Ну, о футболе, конечно, в первую очередь. Кажется, у "Зенита" в этом году есть шансы выйти на пятое место.
- Ну что ты! Если "Нефтяник" выиграет завтра у "Торпедо", у него будет столько же очков, но лучше соотношение мячей…
- Зато на одну игру больше!
- Подумаешь! Вот если минское "Динамо" сделает ничью с киевлянами, а "ЦСКА" проиграет "Пахтакору"…
- Ничего, Вася вчера говорил с Грачом, ребятишки настроены законно, должны выиграть, - вступает в разговор Вадик.
Я не знаю, кто такой Грач, и остальные ребята тоже, наверно, не знают. Но никто не возражает, потому что Вадик у нас признанный авторитет в вопросах футбола. Его старший брат - футболист, играл в заводской команде на первенство города. Правда, вот уже два года, как его не берут в команду, но он по-прежнему ярый болельщик, не пропускает ни одного матча и, говорят, знаком со многими известными футболистами. Со стадиона он обычно возвращается, изрядно подвыпив, и жалуется на свою жизнь, и рассказывает всегда одну и ту же давнюю историю: как он обвел двух защитников и забил гол в верхний левый угол, и старается показать на пальцах, как это произошло. По вечерам и по воскресеньям, когда нет футбола, он играет во дворе в домино, если только по телевизору не показывают какой-нибудь интересный фильм про разведчиков…
Вот кино - это тоже постоянная тема наших разговоров. "Законная картина!", "Обхохочешься!", "Бред, каких мало…", "Мура, не стоит деньги тратить…".
О чем еще мы говорим?
Ну, о боксе, тут первое слово Витьку, он занимается боксом, ходит в секцию, правда, человек он молчаливый, из него и двух слов не вытянешь, всегда стоит молча, слушает наши разговоры и загадочно улыбается… Ну, еще о мотогонках, иногда о шахматах Серега расскажет что-нибудь, иногда о новых песенках, иногда о школьных делах, да мало ли еще о чем - обо всем, что придет в голову, о том и говорим.
А то и молчим просто, если не о чем разговаривать. Тогда Эрик берется за свою "Спидолу", отыскивает подходящую музыку, а сам в такт музыке подрыгивает ногами и растягивает рот, и весь извивается, словно вот-вот начнет танцевать твист. "Ай лав ю! Ай лав ю!" - выкрикивает он или что-нибудь в этом роде, недаром он учится в специальной английской школе. А мы дружно хохочем - невозможно не смеяться, когда он откалывает свои номера.
"Взрыв смеха потряс воздух", - так пишут в подобных случаях.
"И чего гогочут! И чего гогочут!" - говорит дворничиха, тетя Катя.
А из окна напротив, со второго этажа, выглядывает пожилая женщина и сердито смотрит на нас. Лицо у нее очень недовольное, но она не делает нам замечаний, молчит, наверно, думает: "Свяжись только с такими, а потом одному богу известно, что они могут вытворить. Пульнут камнем в стекло, и иди доказывай, кто разбил…"
Напрасно она так думает. Мы вовсе не собираемся пулять камнями в окна. А если громко хохочем, так просто оттого, что нам весело. Весело и хорошо стоять вот так вместе и чувствовать себя сильными - попробуй-ка тронь только кто-нибудь! - и независимыми и знать, что каждый из нас защитит другого. Как это поется в песне: "Если радость на всех одна, на всех и беда одна…" и потом еще: "Друг всегда уступить готов - место в шлюпке и круг". Мне очень нравится эта песня, я могу ее слушать хоть пять раз подряд.
Так мы стоим обычно и разговариваем или слушаем "Спидолу" часа полтора, два, пока не надоест, а потом, если не отправляемся все вместе в кино, расходимся по домам - кто готовить уроки, кто смотреть телевизор…
Чаще всего к этому времени возвращается с работы из института мой отец.
Я вижу, как останавливается у ворот светло-зеленая "Волга" - это машина директора института, он живет недалеко от нас и обычно завозит отца домой, - вижу, как выходит из машины отец, как прощается он с директором, чуть приподнимая шляпу, как идет он затем по двору, прямой и высокий, с большим коричневым портфелем в руке. И я прощаюсь с ребятами: "Пока! До завтра!" - и иду домой вместе с ним.
- Ну, какие новости? Как дела в школе? - спрашивает отец, пока мы поднимаемся по лестнице.
- Порядок! Пятерка и две четверки.
- Лучше бы наоборот, - замечает он. - А? Ты как думаешь?
Конечно, лучше бы, кто станет спорить, но что поделаешь, если я никак не могу угодить нашей англичанке своим произношением. Впрочем, об этом я не говорю вслух. Мой отец не любит, когда я жалуюсь на учителей. Помню, однажды, это было еще в четвертом классе, я получил тройку за диктант. Это была первая тройка в моей жизни и, главное, несправедливая. Я сделал всего три ошибки, другим за три ошибки учительница ставила четверку. Я пришел домой и, когда стал рассказывать обо всем, что произошло, не выдержал и заплакал. Тогда с нами жила папина двоюродная сестра, моя тетя, она расстроилась не меньше меня, схватила тетрадь и хотела тут же бежать в школу. "Успокойся, - сказал ей отец. - И, пожалуйста, никуда не ходи. Не надо, чтобы мой сын с детства привыкал винить в своих неудачах других людей. Надо винить прежде всего себя. Если бы он написал работу безукоризненно, он бы не получил тройку. А раз в диктовке есть ошибки, стоит ли обвинять кого-то?"
Этот случай я запомнил надолго.
Дома отец первым делом просматривает почту. Сегодня ему принесли две бандероли, письмо из Минского университета и маленькую заграничную открытку с австралийской маркой.
"Dear sir Ovsjannikov!" - написано в открытке сверху. Хотя я и не учусь в специальной школе, как Эрик, и у меня всего лишь четверка по английскому, эту-то строчку я могу перевести: "Дорогой сэр Овсянников!".
"Сэр Овсянников!" - смешно…
Оказывается, какой-то австралийский ученый просит выслать статью о последних опытах моего отца.
Мой отец - биолог. Стоит мне кому-нибудь сказать об этом, как я сразу слышу в ответ: "А-а… Лягушек режет?" Как будто нельзя быть биологом и не резать лягушек! Словно у биологов и нет других занятий! А вон сколько разных направлений теперь в биологии: биохимия, биофизика, микробиология, цитология, молекулярная биология, космобиология, да я все и не знаю! Как-то я заходил к отцу в лабораторию, так у них там каких только приборов нет! Один электронный микроскоп чего стоит! И мой отец, например, хоть и биолог, а хорошо знает высшую математику. Знает физику. Говорит на английском, немецком и французском. В радиоаппаратуре разбирается не хуже инженера. Вот тебе и лягушки!
Отец распечатывает бандероль и тут же, стоя у письменного стола, начинает просматривать журнал. Журнал напечатан на толстой глянцевитой бумаге и почему-то пахнет аптекой.
- Хм, интересно, - говорит отец. - Очень интересно. - И садится.
Я знаю, что если сейчас он увлечется, потом его будет не оторвать, пока не дочитает до конца.
- Папа, - говорю я. - Чуть не забыл. К тебе тут приходил сегодня какой-то мужчина…
- А? - отрывается отец от журнала. - Кто приходил?
- Сказал: передайте, что заходил Осинин…
- Ах, вон оно что… - говорит отец и прищуривается. - Любопытно, что ему было нужно?
- Не знаю. Просил передать привет.
- Значит, привет? - переспрашивает отец, усмехнувшись.
Несколько минут он сидит молча. На чистом листе бумаги машинально крупными буквами выводит: "ОСИНИН". И еще раз - "ОСИНИН". Потом рвет листок и выбрасывает.
- Вот что, - говорит он. - Запомни: этому человеку совершенно не обязательно появляться у нас в доме. Я не имею никакого желания его видеть. Понятно?
Мы вместе идем на кухню готовить ужин, но я не могу не думать об этом человеке, который появился сегодня на пороге нашей квартиры, - об Осинине. На вид он человек как человек - невысокого роста, в очках, я даже как следует не разглядел его. Я жду, что отец еще что-нибудь скажет о нем, объяснит, но он больше не возвращается к этому разговору…
Странно…
Вообще отец у меня очень вежливый человек. Когда мы едем в трамвае или метро, он обязательно уступает место женщинам, и женщины при этом нередко смущаются и уговаривают его сидеть и не беспокоиться зря, но я-то знаю, что это напрасно, что он никогда не сядет, что он просто не может сидеть, если рядом стоит женщина. А однажды я видел, как он написал в письме: "Глубокоуважаемый Петр Сергеевич…" Никогда раньше я не слышал, чтобы в наше время один человек другому говорил "глубокоуважаемый". Впрочем, если отца называют "дорогой сэр", нет ничего удивительного и в том, что он сам пишет "глубокоуважаемый". Возможно, у ученых на этот счет свои законы. А тут вдруг: "Запомни: этому человеку совершенно не обязательно появляться у нас в доме!" Я даже никогда не думал, что отец может так сказать. Интересно!
Осинин, - еще бы мне не запомнить теперь эту фамилию!
Глава 2. Лилька, Вадик и я
Первый раз я ушел со двора раньше обычного времени, первый раз не дождался здесь, у парадной, отца, первый раз не сказал ребятам: "Пока! До завтра!" - и не услышал в ответ привычное: "Пока, старик!". А произошло все из-за Лильки. Вернее, из-за Лильки и Вадима, из-за них обоих.
В этот день к вечеру начал накрапывать дождь, и мы ушли с улицы в парадную. Парадные в нашем доме просторные, точно залы, кое-где даже скульптуры стоят, будто в музее, и лестницы широченные - прямо хоть танцы устраивай.
Мы толпились в углу возле телефона-автомата, и жильцы, проходя мимо, подозрительно косились на нас. Может быть, оттого, что шел дождь, может быть, оттого, что не было Лильки - она что-то запаздывала, только разговор в этот день не клеился, мы вяло перебрасывались случайными фразами.
И вдруг Лилька появилась - да еще как! - не в обычном своем коротком пальтишке, а в новенькой стеганой куртке из нейлона, поролона, орлона, не знаю даже, как правильно называется этот материал, и в черных узеньких брючках - совсем взрослая девушка! Пожалуй, я бы даже и не узнал новую Лильку, если бы случайно встретил ее где-нибудь на улице. Во всяком случае, я сразу почувствовал себя совсем мальчишкой, ничтожным, невзрачным мальчишкой, обыкновенным школьником. А Лилька держалась так, словно ничего и не случилось, словно она даже и не замечала наших взглядов, нашего восхищения.
- Ой, мальчики, что это вы такие скучные сегодня? - сказала она, чуть растягивая слова. - Рассказали бы что-нибудь интересное…
- Ой, девочки! - хохотнув, моментально отозвался Вадик. - Сейчас расскажем. Новенький анекдот, свеженький, только вчера услышал.
Поначалу анекдот был совсем безобидным, вполне приличным, но по глазам Вадика, по его улыбочке я уже видел, что под конец он обязательно что-нибудь загнет, и чувствовал, как уже краснеют у меня шея и уши, кажется, даже затылок краснеет. Я боялся повернуться, боялся посмотреть на Лильку. Я еще надеялся, что Вадик все-таки остановится, все-таки не станет рассказывать при ней все до конца. Но он не остановился.
И когда он кончил и ребята захохотали - первыми Эрик и Серега, затем Витёк, а потом неуверенно и смущенно Алик - и я понял весь похабный, грязный смысл этого анекдота, я ощутил, как краска заливает мне лицо.
"Кажется, в таких случаях полагается бить в морду", - подумал я.
И я представил, как ударяю сейчас Вадика по его улыбающейся довольной физиономии, как потом поворачиваюсь к Лильке и говорю: "Пойдем отсюда" - и вижу ее глаза, полные слез и благодарности. Все это в одну секунду пронеслось у меня в голове.
Я шагнул к Вадику.
Не знаю, ударил бы я его или нет - все-таки это очень непросто: вот так подойти и первому, неожиданно, ударить по лицу человека, - но в последний момент я внезапно, как бы боковым зрением, увидел Лильку.
Лилька смеялась.
Правда, она чуть отвернулась и прикрылась рукой, и щеки ее порозовели от смущения, но она смеялась!
И тогда я повернулся и пошел прочь.
- Колька, ты куда? - крикнул мне вслед Эрик.
Я не ответил.
На другой день, после школы, когда начало темнеть, я не вышел во двор. Честно говоря, мне было как-то не по себе - уж очень я привык каждый день в это время сбегать вниз по лестнице, прыгая через две ступеньки, и кричать Алику: "Ну, как наши? Собрались?"
Вообще есть люди, которые любят одиночество. Например, моя тетя, папина двоюродная сестра, всегда говорит: "Я ужасно люблю одиночество. Если у человека есть внутреннее содержание, ему никогда не будет скучно одному".
Не знаю, может быть, у меня нет этого внутреннего содержания, но я очень не люблю оставаться один. Возможно, это оттого, что мне часто приходится бывать одному - отец целые дни на работе, а я дома, - но когда я один, я буквально не знаю, куда себя девать.
И теперь я сначала без толку слонялся по квартире, потом остановился у окна. Я видел, как постепенно сходятся ребята. Вот и Серега, и Витёк, и Лилька уже пришли, и Алик…
Думают ли они обо мне? Обсуждают ли между собой, почему я не пришел? Наверно, обсуждают. Может быть, ругают Вадика - в конце концов, из-за него все получилось.
Я отхожу от окна и снова начинаю бродить по квартире. Даже выхожу на лестничную площадку - посмотреть, не появилось ли что-нибудь в почтовом ящике. Но все равно меня так и тянет назад к окну.
Во дворе уже зажглись фонари, светятся окна лестниц, и над парадными тоже горят лампочки. Около детской площадки за дощатым столом сгрудились доминошники. А "наши" все еще не разошлись по домам, все еще стоят возле шестой парадной. Лилька сегодня в своем обычном пальто, покрасовалась один день в новом наряде - и хватит. Мне видно, как Эрик чуть наклоняется - наверно, колдует над своей "Спидолой", видно, как начинают смеяться ребята. Смеха я, конечно, не слышу, далеко, да и окна закрыты. Интересно, смеются они сегодня так же, как всегда, или, может быть, все же не так громко, не так весело? Должны же они все-таки заметить, что меня нет!
Я вижу, как идет через двор мой отец, как, по привычке, смотрит в сторону шестого подъезда - знает, где меня искать. Наверно, удивляется, наверно, думает: "Что такое, куда это делся мой сын?" А его сын стоит у окна, один в пустой квартире…
Мне кажется, я даже слышу, как поднимается он по лестнице. Первый этаж, второй, третий…
Я выскакиваю в коридор и бегу открывать дверь. Ура! Вот и кончилось мое одиночное заточение! Наконец-то!
- Ты что это не на своем посту? - спрашивает отец весело. Я давно уже замечаю: ему не очень-то нравится мое вечное торчание у этой парадной.
- Да ну их!
- Временное недоразумение или серьезный конфликт?
Я молча пожимаю плечами. Почему-то мне неловко, мне стыдно рассказывать о вчерашнем происшествии.