– Смотрите, – сказал Данил Данилович. Сказал спокойно, но так, что я мгновенно обернулся.
На поверхности жидкости качался огромный, словно я смотрел на него в микроскоп, пузырь воздуха. Он лопнул с треском – так, по крайней мере, мне показалось. Я задохнулся от страха. Но его место занял другой. Потом третий. Перекись (теперь было ясно – перекись!) вспенилась, забурлила. Не сильно. Судя по пузырькам, в пробирке был раствор, и не очень концентрированный. Уж конечно, не чистая перекись.
– Процентов пятнадцать – двадцать, – сказал я печально.
– Пятнадцать? – переспросил Смолин. – Неужели пятнадцать? Так это же победа!
По-моему, это было, скорее, поражение. Во всяком случае, неудача. Спорить, однако, мне не хотелось. Я сказал:
– Гена, прикинь плотность.
Я мрачно уселся на стул и участия в дальнейшей работе не принимал. Но Гена, которому помогал Данил Данилович, действовал уверенно: взвешивал, вычитал, делил. Однако, когда он заглянул в таблицу, уверенность поубавилась.
– Выходит процентов пятьдесят – шестьдесят, – пробормотал он. Чепуха, конечно. Но попробуй определи точно, когда тут меньше кубика.
Я рассмеялся. 60 процентов! Я никогда не видел перекись водорода такой концентрации. Но представлял: это динамит, настоящий кислородный вулкан. Что может быть общего между ним и этой спокойной, вялой жидкостью?
Перекись концентрации 60 процентов и выше, вспомнил я, обладает интересными свойствами. Если, например, обмакнуть в неё сухую лучину, на воздухе лучина загорится.
Я встал, нашёл тонкую сухую щепку и, откровенно улыбаясь, опустил её в мензурку. Гена не возражал, хотя, конечно, понял, что к чему, – память у него хорошая. Секунд через двадцать я вынул лучину, помахал в воздухе и небрежно бросил на стол. Именно в этот момент она вспыхнула…
Впечатление было потрясающее. Не только Смолин и Данил Данилович, но и химики не сразу поняли, что произошло. Они знали 3-процентную перекись, работали с пергидролью. Однако слабые растворы не больше похожи на настоящую окисленную воду, чем котёнок на льва.
– Почему же она так слабо разлагалась? – подумал я вслух.
– Может быть, порошки? – предположил один из химиков.
Я схватился за голову. Ещё бы, десять порошков фенацетина!
Комиссия составила акт. Настоящий, по всем правилам, за подписями и печатями. Мы получили копии. Я долго рассматривал свой экземпляр – первый в моей жизни акт испытаний.
Прямо из лаборатории Смолин повёл нас в столовую. Мы поели (что было совсем не лишне) и выпили по стакану пива.
– За ваш успех! – сказал Смолин.
Данил Данилович ничего не сказал, но чокнулся так, что я почувствовал: нам верят.
– Д.Д. – молодец, – объявил Гена, когда мы
вышли. С этого дня Данил Данилович стал Д.Д. – разумеется, в наших внутренних разговорах.
На следующий день мы принесли заявку на "Способ получения перекиси водорода". Сделать её было нетрудно: нужно было просто описать сущность нашего изобретения. Смолин взял её в руки и тут, совершенно неожиданно, разразилась гроза.
– Что это такое? – хмуро спросил он.
– Заявка, – вежливо объяснил я.
– Хорошо, возьмите.
Я взял. На первой странице синела размашистая резолюция: "В семейный архив!"
… О поисках нового написано много книг. О том, как в знакомых, привычных вещах человек замечает вдруг что-то такое, что можно и обязательно нужно улучшить. О том, как задача овладевает 'человеком, отбирая время у сна, музыки, родных. Человек становится рассеянным, невпопад отвечает на вопросы, а по утрам, встречаясь со знакомыми, любезно говорит: "Добрый вечер". Ему кажется, решение где-то здесь, совсем рядом. Стоит сделать ещё один, последний шаг… Но проходят долгие месяцы и годы, прежде чем в тумане смутных догадок, расчётов и допущений рождается единственно верная идея. И тогда изобретатель восклицает: "Эврика!"
В книгах тут обычно ставят точку. Романтика поисков кончилась, начинается будничная работа, которую небрежно и даже чуточку презрительно именуют "оформлением". Считается, что дальше всё просто. Автор составит заявку. Её рассмотрят, и предложение (если оно, конечно, хорошее) будет одобрено и внедрено.
– Чушь! – гремит Смолин. – Оформление – это же великое и сложное искусство. Не понимаете? Объясню.
Вы решили задачу. Решили хорошо, интересно, по-новому. Но пока решение известно только вам, человечество ровно ничего не выиграло. Оно не стало ни умнее, ни сильнее, ни богаче – ведь "секрет" вашего предложения ещё не сделался общим достоянием.
Предложение нужно описать, то есть изложить, так, чтобы любой технически грамотный человек смог в нём разобраться, а при желании и осуществить. Просто? Но вспомните, что люди, которые будут его рассматривать и изучать, привыкли к определенным вещам, сжились с известными машинами, механизмами, приборами. Отказаться от этих представлений им нелегко (если бы было легко, вам не понадобилось бы столько труда, чтобы прийти к новому!).
Автор работает над предложением. Естественно, он знает его как никто другой, и многое для него просто, само собой разумеется. Переход от прежних вещей к новым происходит в его сознании постепенно и со временем начинает ему казаться вполне логичным, закономерным.
У эксперта, который рассматривает заявку, и у тех, кто будет внедрять предложение, нет этого преимущества. Переход от старого к новому они должны совершить без предварительной подготовки, сразу. И то, что представляется автору несомненным, для них – спорно и сомнительно.
Конечно, против неправильного решения можно возражать. Но спор, который не вызывается необходимостью, всегда вреден. Время и нервы надо беречь. Согласны?
– Согласен, – уныло киваю я. – Особенно нервы…
– Не падайте духом, – утешает Смолин. – Научитесь. Не боги горшки обжигают…
И он начинает учить меня "великому и сложному искусству". Оно дается нелегко. Но я знаю, что Смолин прав. Изобретение, которое понятно только автору, еще не изобретение. Нужно, чтобы оно вошло в сознание и жизнь людей. Надо им не только объяснить, но и убедить, доказать. Помочь людям выйти из круга привычных представлений, преодолеть тот невидимый, но высокий барьер в сознании, который отделяет старое от нового.
Наконец, заявка готова. Мы заполняли бланк заявления: "В Комитет по делам изобретений…"
– Придется ждать, – предупредил Смолин. – А пока…
– Займемся водолазным скафандром?
– Вот именно. Сейчас самое время. Когда вы принесёте чертежи?
Через три дня, – улыбаясь, ответил Гена.
Глава 3 ОХОТА ЗА КРАСНЫМ "Д"
НАШИ ЗНАКОМЫЕ
В Отделе изобретений мы бываем теперь почти ежедневно. К нам привыкли и оказали нам самое высокое доверие – стали принимать как своих.
Быть своим значило работать. Сотрудники Отдела работали много. Законный часовой перерыв был сведён к пятнадцати минутам. Но и это время не пропадало. Запивая тёплым чаем принесённые из дому бутерброды, Смолин и Данил Данилович спорили об очередном предложении, техник-конструктор Коваленко подправлял чертежи, Майя звонила в портовую мастерскую – просила и требовала.
Когда мы входили, Д.Д., не отрываясь от чертежей, кивал головой. Смолин вставал, несколько церемонно пожимал нам руки. На этом официальная часть кончалась, начиналась деловая.
Смолин усаживался в кресло и весело кричал (он говорил тихо только тогда, когда был очень рассержен):
– Гена – к Данил Даниловичу! Володя – ко мне! Майя, дело восемнадцать шестнадцать – быстро!
Гена, подгоняемый ехидными репликами Д.Д., чертил бесконечные узлы какой-то судовой машины, предложенной механиком Адамовым. Я редактировал (а иногда и наново переписывал) заявки в морское министерство, в Комитет по делам изобретений.
Нам нравилась работа в Отделе. Она была настоящая. Не то что в институте, где чертёж или расчёт, получив оценку, отправлялся грустить в архив – в общество мышей и пыли.
И люди нам нравились. Техник-конструктор Коваленко, несмотря на свою грозную запорожскую внешность (тяжёлый, с горбинкой нос, чуб, отвислые усы), оказался добрым и сердечным человеком. Он был такой дока по части всяких чертёжных тонкостей, малейших оттенков ОСТов и ГОСТов, что даже Д.Д. ("великий Д.Д.", как мы его стали называть) с ним советовался.
Этими огромными, бесконечно ценными сведениями Коваленко нисколько не гордился. Напротив. Когда его спрашивали, он снимал очки (единственная деталь внешности, отличавшая его от запорожца), смущенно теребил усы и отвечал как-то неуверенно, робко.
Однажды (это было в самом начале знакомства), получив от него справку, Гена захотел её проверить и обратился к Данил Даниловичу. Д.Д. смерил его взглядом и сказал только:
– Это вам не паршивые чертежи стряпать. Разбираться в людях – это надо уметь.
Полная, курносая, вечно улыбающаяся Майя числилась секретарём-машинисткой. Она печатала заявки, вела множество всяких регистрационных журналов, ведала "входящими" и "исходящими". Кроме того, она занималась массой дел: "проталкивала" заказы Отдела в портовых мастерских, вызывала изобретателей, чертила, давала справки по всем вопросам и вообще была готова помочь каждому.
Люся – высокая, тонкая, в тёмном закрытом платье с белым воротничком – была сама серьёзность. Мы долго думали, что она старше нас. И только случайно узнали, что ей девятнадцать. Люся заочно училась в техникуме и работала копировщицей. Но копировать ей приходилось редко, она больше чертила. И так, что я, студент третьего курса института, старался, чтобы её и мои чертежи не лежали рядом…
Единственный, кто портил нам жизнь, – Д.Д. Вначале его ехидство меня мало беспокоило: доставалось в основном Гене, он с ним работал. Однако за конструкцию водолазного скафандра отвечали мы оба. И оба выслушивали реплики, которыми Д.Д. встречал каждый новый вариант.
Со временем мы научились ценить его манеру говорить резко и откровенно. Но это было уже потом, когда его манера проявлялась на других. А пока она затрагивала нас…
Одно время мы даже хотели обойти Д.Д. Он довольно часто ездил в длительные командировки – на неделю, на две. Можно было принести чертежи в его отсутствие и заказать модель. Пожалуй, Смолин согласился бы. После опыта с перекисью он нам верил. И очень хотел скорее испытать скафандр, придирки Д.Д. его, по-моему, тоже раздражали.
Осуществить этот "обходной маневр" было бы нетрудно, если бы на пути не стоял Николай Андреевич Татаринов.
Николай Андреевич работал не в Отделе изобретений, а в портовых мастерских и занимал скромную должность слесаря. Однако все – и в Отделе, и в порту, и на целом флоте – знали, что если Татаринов скажет: "Нет", чертежи никогда не станут вещью.
О таких людях говорят: "Золотые руки". Но слова эти не дают никакого представления о Татаринове. Почему руки? Когда Николай Андреевич, рассмотрев чертёж, говорил "нет", его "золотые руки" с тяжёлыми, искореженными ревматизмом пальцами спокойно лежали на коленях.
Все дипломы, звания и должности были бессильны перед этим простым "нет". В том, что относилось к "вещи" (так он называл любую конструкцию), Татаринов мог спорить с кем угодно – с академиком, с адмиралом. А вот академики и адмиралы (они, хоть и не часто, захаживали в Отдел) с ним не спорили. Они спрашивали: "Где?" – и переделывали деталь, в которую упирался палец.
Однако у Татаринова была слабость. Николай Андреевич никогда не говорил "нет" чертежам, на которых стояло небрежно начертанное красным карандашом размашистое "Д". Оно означало, что чертёж проверен и утверждён старшим инженером Отдела Д.Д. Глебовым.
Наблюдать за ними, слушать их разговор было наслаждением. Взяв чертёж, Татаринов прежде всего проверял, стоит ли в правом нижнем углу красное "Д". Если "Д" отсутствовало, он неодобрительно хмыкал, относил чертёж на расстояние вытянутой руки (он был дальнозоркий) и начинал тихонько постукивать по, столу. От этого негромкого стука Смолин вздрагивал. В лучшем случае Николай Андреевич говорил: "Посмотрим", и тогда не было ни малейшей гарантии, что завтра чертёж не вернется с коротким, как резолюция: "Нет".
Увидев заветное "Д", Татаринов хмыкал совсем по-другому, надевал очки в массивной костяной оправе и долго изучал чертёж. Обычно он говорил просто: "Сделаем". Это значило, что такого-то числа "вещь" будет стоять на столе Смолина. В технике существуют разные классы точности. Татаринов признавал только один – высший.
Иногда, впрочем, Татаринов, изучив чертёж, просил:
– Глянь-ка, Данил Данилович. Тут как полагаешь? На бронзовом от загара лице Глебова чуть заметно проступала бледность. Д.Д. одергивал гимнастерку (он демобилизовался, но по-прежнему ходил в форме, только без погон), откладывал карандаш, и начинался долгий разговор на пальцах. Наконец Татаринов кивал:
– Не сомневайся, Данил Данилович. Сделаем. Бывало, что Татаринов приходил к Д.Д. по своим делам.
– Очень занят? – спрашивал он деликатно.
– Ничего подобного, – отвечал Глебов и откладывал любую самую срочную работу.
– Прикинь-ка, пожалуйста.
Данил Данилович брал справочник и "прикидывал". Многие формулы и данные он знал на память, но принципиально пользовался книгами. "Нечего забивать голову тем, что есть в справочниках, – любил повторять он. – Иначе нечем будет думать".
– Семьсот сорока витков будет достаточно, – сообщал он.
– Смотри, – кивал Николай Андреевич, – А я полагал, все семьсот пятьдесят.
Случалось, прежде чем считать, Д.Д. спрашивал:
– А что ты думаешь, Николай Андреевич?
– Да вроде дать наклон градусов восемнадцать.
Данил Данилович долго считал, аккуратно прятал логарифмическую линейку в футляр и махал рукой.
– Семнадцать и девять десятых.
Попросить Смолина отдать чертежи скафандра другому мастеру? Он бы, пожалуй, не согласился: аппарат должен был работать под водой, а вода не шутит. К тому же нам ужасно хотелось, чтобы модель скафандра сделал сам Татаринов. Однажды мне даже приснилось, как он берёт в руки наш чертёж с зеленым светофором – красной буквой "Д"…
СТРАННЫЙ ТИП
Наяву всё обстояло гораздо хуже. Каждый новый вариант конструкции попадал под прицельный огонь вопросов. Д.Д. внимательно разглядывал чертёж, потом откладывал в сторону. Это значило, что чертеж изучен, и сейчас начнется:
– Где Он будет носить аппарат?
– Как Он – без посторонней помощи – его наденет?
– Каким образом Он узнает, что перекись кончается и пора выходить на поверхность?
"Он" – неизвестный человек, которому предстояло работать в нашем скафандре. Д.Д. вставал и, неуклюже переваливаясь, изображал этого человека.
– Где эта лямка? – спрашивал он. – Не знаю. Не вижу. Не могу дотянуться. Нет, без помощи. Я один. А теперь я хочу снять. Сначала левую руку? Но я перепутал и начал с правой. Что тогда?
Если верить Д.Д., пользоваться скафандром должен был какой-то странный тип. Этот тип любил бегать, прыгать, падать, мог часами стоять на голове, и в этом противоестественном положении его нужно было снабжать кислородом. Он вёл себя как самоубийца. Был на редкость туп и несообразителен во всём, что касалось его пользы. Зато отличался дьявольской изобретательностью, когда нужно было причинить себе вред.
Он не желал смотреть на показания приборов. Нахально нажимал кнопки, которые нельзя было трогать, и отказывался касаться тех, что следовало. Он цеплялся шлангами за крючки, натыкался на острые предметы. Короче, делал всё, чтобы погибнуть. А мы – так требовал Д.Д. – должны были не дать ему погибнуть, должны были, несмотря ни на что, его спасти!
Шла борьба – упорная и долгая. Почти сразу же выявились два основных препятствия. Преодолеть их было трудно – и совершенно необходимо.
Во время работы человеку нужно разное количество кислорода: от пол-литра до трёх и даже трёх с половиной литров в минуту. Помогать себе (поворачивать краны, нажимать кнопки и тому подобное) он не намерен. Извольте дать конструкцию, которая это будет делать за него сама.
Есть разные пути. Можно, например, подавать в нижний бачок столько перекиси, чтобы из неё каждую минуту выделялось 3 -3,5 литра кислорода.
Этого хватит в любом случае. Однако в момент, когда человек стоит без дела или выполняет лёгкую работу, так много ему вовсе не нужно. Лишний кислород будет расходоваться бесполезно. Придётся брать с собой лишний запас перекиси.
Можно подобрать диаметр трубки так, чтобы ежеминутно получалось какое-то промежуточное количество кислорода – скажем, полтора литра. В среднем это правильно. Но человек не умеет дышать "в среднем". Иногда ему нужно только пол-литра, и лишний литр будет уходить зря. В другие же минуты он начнет испытывать нехватку кислорода, и его вряд ли утешит мысль, что ещё недавно кислород был в избытке…
Долго не удавалось преодолеть это препятствие. Но наконец, "после больше чем одной неудачи" (как пишут в старых книгах), мы нашли решение. Трубку, через которую перекись поступает в нижний бачок, снабдили особым приспособлением – чем-то вроде золотниковой коробки паровой машины.
Приспособление довольно простое: цилиндр и поршень. При разложении перекиси выделяется кислород. Кислород, как и подобает газу, равномерно давит во все стороны. В частности, он нажимает на поршень и заставляет его подняться в цилиндре. При этом поршень перекрывает отверстие, через которое перекись из верхнего бачка попадает в нижний. Поступление перекиси прекращается. Давление в нижнем бачке постепенно падает – человек расходует кислород для дыхания. Когда давление упадёт ниже определенной величины, поршень опустится, откроет отверстие, и в бачок поступит новая порция перекиси.
Данил Данилович рассматривал чертёж дольше обычного. Мы ждали. Честно говоря, я считал, что у нас есть некоторые основания гордиться. Д.Д. отложил чертеж, взял его снова… Сказал, нисколько не меняя своего обычного, суховато-вежливого тона:
– Ничего. Работать будет. Но можно проще.
– А зачем? – спросил я.
– Раз можно – значит, нужно, – отрезал Д.Д.
– Готов спорить… – начал Гена.
– Проиграете, – был ответ.
Д.Д. взял карандаш, несколькими линиями изобразил бачки. Взглянул на Гену и отложил карандаш в сторону.
– Нет, не сегодня. Через три дня. Если вы не сделаете раньше…
Всю дорогу Гена молчал. А когда мы подошли к его дому, сказал мрачно:
– Я проиграл. Клапан.
– Какой клапан?
– Обратный.
Никаких поршней и цилиндров. Отверстие и круглая, вроде монеты, пластинка с пружиной. Когда давление в нижнем бачке падает, пружина отжимает пластинку, и перекись свободно проходит в отверстие. При повышении давления газ давит на "монету", она запирает отверстие, и приток перекиси прекращается. Гениально.
– Ты думаешь, Д.Д. догадался?
Гена пожал плечами:
– Знал с самого начала.
Похоже, что так. Едва взглянув на чертёж, Д.Д. сказал:
– Прикинем… – и сразу полез за книгами.
Он мгновенно находил нужную страницу, солнечный зайчик едва успевал за бегунком логарифмической линейки. А расчёт занял много времени, Д.Д. "прикидывал" тщательно. Зато мы получили все необходимые данные: размеры клапана, число витков пружины, материал, из которого следует делать пластинку.
– С клапаном всё, – резюмировал Д.Д. – Переходите ко второй проблеме.