- Снимите седло, оно теперь уже без надобности… подложим ему под голову.
Луна не скупясь струит свой свет на землю, тополек зябко вздрагивает, и старик дрожит тоже.
- Разожгите костер, - шепчет он. - Меня знобит.
- Костер?
Четверо мужчин переглядываются: в ночи огонь костра далеко виден… На голове у одного из прибывших чалма, однако распоряжается не он, а мужчина постарше, напоминающий крестьянина.
- Мишке лучше бы податься к дому да лошадей с поклажей убрать с глаз долой… А то неровен час накличешь нечистого, да еще ежели огонь разложим…
- Могу и податься, - откликается паренек.
- Обойди низиной вдоль ручья, а потом держись Огородины. Земля там мягкая и трава густая, конского топота будет не слыхать…
- Знамо дело…
- До села доберешься - дай знать, пусть будут настороже… Свояку Бенце скажи, чтоб собак спустил. А женщинам в Красе-камыше надобно укрыться…
Паренек молча кивает. Он связывает вместе поводья двух вьючных лошадей, вскакивает и сам на коня, и вот уже маленький обоз растворяется в туманной ночной мгле.
- Мне холодно, - шепчет старик.
- Потерпите, отец, сейчас, - успокаивает его молодой человек в чалме и поднимает вопрошающий взгляд на пожилого крестьянина. - Скорее всего это был отряд из Домбовара. Наверное, теперь они ушли…
- Они самые, из Домбовара, да с татарами вперемешку. Народ от них по лесам попрятался… И пожарище какое-то я видел.
Оба уставились взглядом в землю. Тем временем их спутник уже успел разложить в дупле сухие ветки и сейчас возится, пытаясь высечь огонь. Он раздувает искру, и под хворостом вспыхивает маленький язычок пламени. Тогда он встает и обращается к говорящему.
- А мне так слышалось, вроде девушка какая-то кричала…
Некоторое время все молчат. Огонь начал потрескивать, и вспышки разгоревшегося пламени, взметаясь, выхватывают из темноты пастбища широкую полосу. Пожилой крестьянин прослеживает взглядом отсветы этих вспышек, покачивает головой и поднимает глаза к колодезному журавлю, который теперь, при свете костра, стал различим.
Молодой турок присаживается на корточки подле отца и берет в ладони его руку.
- Сейчас будет тепло, отец…
Оба мадьяра настороженно прислушиваются.
- Достань-ка, Янчи, стрелы да колчан. И коней наших отведи в кусты, - отдает распоряжение тот, что постарше. - Тут им не место.
Затем пожилой крестьянин подходит к дуплу.
- Ты, молодой господин, в огонь больше не подкладывай, и без того тепла хватит… А мы укроемся в кустах у колодца. Коней отведем подальше, к ручью, а сами в случае чего будем тут, в кустах, поблизости…
- Хорошо, дядюшка Андраш.
Ветер теперь почти совсем стих. Не видимый глазу туман росой выпал по всему обширному пастбищу, осел на листьях тополька, который едва осмелился шепнуть:
- Ш-ш… все оно так и было…
Костер уже не полыхал, как прежде, но и не дымил. По стенкам дупла забегали отогревшиеся букашки, а старый турок вроде бы уснул. Юношу тоже сморила дремота, а может быть, это только так казалось, потому что он вдруг вскинул голову, прислушался и лицо его застыло от напряжения. Но затем он расслабился и притворился спящим; теперь уже отчетливо донесся глухой топот неподкованных коней.
Молодой турок сидел не двигаясь. Он держал отца за руку и даже не повернулся к отверстию дупла, когда лошади остановились возле самого дерева, а в дупло, опережая людей, просунулась обнаженная сабля.
Затем сабля опустилась, и внутрь протиснулся здоровенный турок, взгляд которого вмиг оценил ситуацию и остановился на зеленой чалме старика.
- Да это же имам из Гёлле!
- Он самый, - кивнул юноша. - Не шумите!
И тут в мягком отблеске угасающего костра вдруг появилась какая-то желтокожая монгольская физиономия, и жесткий голос спросил что-то по-татарски.
- Татарин спрашивает, - пояснил турок, - не попадались ли вам пять коней и две лошади с поклажей.
- Здесь никто не проезжал. Мы втроем возвращались из Сегеда от Хасан-бека, он мне дядей доводится.
- Втроем?
- Да. Третьего я послал в село за носилками, потому что отец не держится в седле.
Татарин опять задал какой-то вопрос.
- Он спрашивает, - снова перевел турок, который между тем успел сунуть саблю в ножны, - есть ли какой вооруженный отряд в селе?
Юноша с едва скрываемой ненавистью взглянул на татарина.
- Откуда мне знать, когда мы десять дней были в Сегеде! А ты не слышал ли чего о сражении?
- Оно проиграно.
При этих словах старик открыл глаза.
- О, аллах! - прошептал он. - А султан?.
- Он бежал. Мы тоже там были. Я с татарами из Домбовара…
- А теперь вы решили погубить державу султана, - прошептал старик. - Берегитесь! Я видел ангела смерти…
Турок пожал плечами и вслед за татарином вышел из дупла.
Тем временем под деревом разгорелся костер. К стремени одного из коней был привязан мрачный парень мадьяр, а в седле другого съежилась насмерть перепуганная девушка. У костра притулился татарин, лицо у него было сплошь залито кровью, а выбитый глаз висел, точно на ниточке.
Другой татарин подкладывал сучья в костер и между делом ощипывал гуся.
Турок вместе с третьим татарином подсел к костру.
- Воды! - стонал раненый. - Принесите воды!
Турок поднялся с места, развязал пленнику руки и сунул ему жбан.
- Помни, что мы на конях, и тебе не сбежать от нас, собака, - сказал он на чистейшем венгерском.
Пленник молча кивнул и прихрамывая направился к колодцу.
Когда он проходил мимо тополька, тот заговорщицки шепнул что-то, и парень взглянул на деревцо, хотя и не понял его слов.
Затем послышался плеск воды - деревянная бадья опустилась в колодец - и скрип журавля.
- Воды! - стонал раненый, видимо впавший в беспамятство.
- Сейчас будет тебе вода, - успокоили его. - Эй, ты, пошевеливайся там поживей!
Парень мучился, пытаясь вытащить бадью, но не мог справиться.
- Мне не под силу! - глухо отозвался он. - Рука не владеет…
Сидевший рядом с турком татарин, который явно был у них за старшего, взглянул на воина, занятого ощипыванием гуся.
- Ступай, - он сделал знак в сторону колодца. - Да всыпь как следует этому ленивому псу.
- Я думаю, что нам не стоит дальше идти, - сказал турок. - Имам нас видел…
- Его можно заставить замолчать навсегда.
- Имам - святой человек. Если о том прознают, торчать нашим головам на колу. Остальные к утру будут в Домбоваре… ведь они знают, куда мы подались…
Желтокожее, неподвижное, как у идола, лицо татарина не выдавало никаких чувств; возможно, он собирался что-то ответить, но тут у колодца послышалась какая-то возня, раздался сдавленный стон, и все стихло.
Оба воина вскочили с молниеносной быстротой; холодно звякнули сабли, выдернутые из ножен, и турок с татарином, подслеповато щурясь после яркого света костра, бросились в темноту, к колодцу.
Первым хрипло вскрикнул здоровенный турок и схватился за грудь, пронзенную длинной стрелой, затем пошатнулся татарин… А юноша вышел из дупла старого дерева. Глаза его смотрели мрачно, а в руках была обнаженная сабля.
Раненый татарин даже не поднял взгляда, когда над ним сверкнула сабля; он лишь коротко вздохнул, упал навзничь и затих. Юноша вырвал пук травы и вытер саблю.
Из укрытия показались люди.
Молодой турок смотрел на них, словно минутой назад и не произошло этой кровавой схватки.
Впереди цепочки людей шел пожилой мадьяр.
- Мы свое дело сделали!
Однако в глазах юноши и словно бы в самой окружающей атмосфере чувствовалось нечто странное, заставившее их удержаться от громких слов.
- Спасибо, дядюшка Андраш, - произносит юноша, не поднимая взгляда.
- Никак, беда стряслась?
- Отец умер.
Иные слова тут и неуместны. Человек умер. Теперь дело за стервятниками.
Маленькая группа людей направляется к дуплу отмершего старого тополя, где у потухшего костра последний имам из Гёлле неподвижным взором уставился на тающий полумесяц.
И вслед им шепчет тополек:
- Михайлов день… давнее лето, давно минувшее лето…
Впрочем, эти слова произносит вовсе и не тополек, а ветер; он дует с юга и несет туман - всеобволакивающий и уносящий в прошлое… В дупле сейчас нет ни души, да и на старом дереве не осталось ни одной живой ветви, и ветер шумит в полный голос, ведь теперь ему есть где разгуляться. На месте юного тополька красуется мощное молодое дерево, и ветер, играя в его развесистой кроне, вспоминает события былого.
- Да, все оно так было, подружка моя Бузина, - шумит листвою Тополь, - хотя ты в ту пору едва от земли виднелась.
- Но и я кое-что помню…
И тут порывистый ветер прошелся по земле, взметая из-под большого куста Бузины охапки опавших листьев; в воздухе поплыл горьковатый запах прелой листвы. Туман рассеялся, небо развиднелось, и теперь стало заметно, что в дупле старого дерева сидят двое, не сводя глаз с пылающих головешек.
Парень лениво позевывает, девушка сидит неподвижно, сложив руки на коленях.
- Глядишь, как-никак обойдется, - парень снова зевает.
Девушка не отвечает ни словом, ни жестом, лишь сложенные руки ее судорожно напрягаются.
- Какая-то повозка едет сюда… - парень встает. Он ладен и хорош собою. Одет в широкие сборчатые штаны, плотную, домотканую рубаху и сапоги; волосы его заплетены в косицу.
Девушка поднимает на него взгляд, лицо ее - немая, молящая маска, глаза подернуты влагой.
- Скажи мне только, это правда… правду говорят, будто у тебя с дочкой старшего пастуха?..
Парень огорчен и растерян, но затем лицо его приобретает жестковатое выражение.
- Правда-то оно правда… Но ты не горюй, как-нибудь уладится… - он опять прислушивается. - Ладно, я пошел, а то как бы меня тут не застали…
Он берет свою палку и выходит в темноту; слышно, как под ногами у него хрустнула ветка.
Девушка вся сникает, она сидит, укрыв лицо ладонями, и, видимо, не слышит, как скрипит приближающаяся повозка - небольшая двуколка.
- Напои коня, Амбруш… Ба, да никак тут кто-то есть! - И слышно, как человек соскакивает с двуколки.
- А ну, поглядим.
Тележка, поскрипывая, удаляется к колодцу, а шаги замирают у дупла старого тополя.
- Вон тут кто, оказывается!
Девушка медленно поднимает голову, успев при этом смахнуть ладонями слезы.
- Слава Христу… - шепотом приветствует она пришельца.
- Выходит, ты одна?..
Девушка кивает, а монах откидывает назад капюшон. Теперь видно, что монах - старый человек. Коричневая сутана его понизу запылилась, на ногах - лапти. Он испытующе разглядывает девушку.
- Неможется тебе?
Девушка чуть поводит плечами, но не смотрит на монаха. Губы ее шевелятся, но слов не разобрать. Монах подходит ближе.
- Теперь узнаю тебя, Вера. Я прослышал о тебе… на ярмарке.
При этих словах девушка вскидывает на него взгляд.
- И что же ты прослышал, святой отец?
- Будто ты уже в невестах ходила, а потом дело затянулось, точно узел на ремешке… И еще будто Ферко Тёрёк берет себе в жены дочку старшего пастуха. Верно это?
Девушка кивнула.
Монах долгое время молчит, а потом берет девушку за подбородок.
- Становись на колени, дочь моя.
Догоревшие угли подернуты серым пеплом. Тополь затих, и по водному зеркалу на дне колодца плывет луна.
Девушка опускается на колени. Она поникла всем телом, из глаз у нее льются слезы, с губ срывается едва уловимый шепот.
Монах тоже становится на колени; голова его покрыта капюшоном, глаза устремлены долу.
Исповедь длится недолго. Монах медленно выпрямляется.
- Ego te absolvo, - говорит он. - Отпускаю тебе грехи твои…
Он осеняет лоб девушки крестным знамением и тяжело поднимается на ноги.
- А с этим негодяем я еще потолкую по душам.
- Нет у меня к нему злобы… Ничего в душе не осталось… И ты не причиняй ему зла, святой отец.
- Пожалуй, ты права, Вера, - по некотором размышлении произносит монах. - Не печалься, все пройдет.
- Я не печалюсь.
- Ступай себе домой с богом… Вот увидишь, со временем все позабудется.
- Да, пойду домой…
Шаги монаха медленно удаляются по направлению к селу, а девушка все еще не поднимается с колен. Угли едва мерцают под пеплом, и лишь лицо девушки светится каким-то очищающим, возвышенным страданием.
Затем она встает и направляется к колодцу.
Тополь испуганно замирает, стихает ветер; из неизмеримой глубины колодца желтым оком взирает луна, но она не в силах удержать решившуюся на последний шаг девушку.
Раздается громкий всплеск воды, и опять все стихает.
Позднее из села доносится пение петухов, а еще чуть погодя ночной сторож нараспев оповещает:
- Ча-ас по полу-уночи-и!..
Ветер делает разворот и теперь заходит с севера, с холодным любопытством проносится над округой.
- Михайлов день, - подсвистывает он на лету. - Михайлов день… Я побывал во Времени и не могу забыть… Не могу уйти совсем и больше не вернуться…
- Только в эту пору… - как бы в утешение шелестит Бузина. - Только этой ночью.
- Давнее лето, давно минувшее лето… Сколько их было-прошло!.. - Как бы сам себе шепчет ветер. - Вернутся ли остальные?
- Тебе ли спрашивать? - вздыхает Бузина, которая из большого, раскидистого куста успела превратиться в дерево с мощным стволом. - Тебе ли об этом спрашивать, когда ты сам приносишь их из прошлого? Неужели ты не слышишь, когда приносишь их? Вот только ты почему-то не все минувшие лета возвращаешь из прошлого, выхватываешь то одно, то другое.
- Ты думаешь, я один? Нас, ветров, много - повсюду свой и в каждом месте разный. Летаем, носимся над самой землей и под облаками, сталкиваемся друг с дружкой, кружим вперемешку и разлетаемся прочь, в разные стороны, и все же мы - единое целое…
- Не отдохнуть ли мне в твоей кроне, Тополь, - устало шепнул под конец ветер и мягко опустился на тополиные ветви.
Внезапно наступила тишина, и теперь отчетливо слышался скрип колес тяжело груженной телеги и лошадиный топот. Шум постепенно приближался, и мягкий отзвук его угасал здесь, на площадке под развесистым деревом. Ветер притаился не шелохнувшись, и только листья порой слегка вздрагивали, напряженно прислушиваясь. Туман легкой дымкой окутал округу, но затем постепенно сполз в низину к камышам. И тогда развиднелось повсюду. Колодезный журавль, Тополь, Бузина - все они обрели тени, даже поилка, рядом с которой в лужице словно застыла луна; а в небе ярко засветились звезды.
Большая крытая повозка кряхтя тащила за собой свою тень, и вдруг - словно ей надоело надрываться - одно колесо у нее надломилось, и повозка встала под тополем. Лошади, чуя близость воды, поводили ноздрями, а под парусиновым пологом кто-то осторожно шевельнулся.
- Мари! - тихо произнес мужчина, обращаясь к кому-то в глубине повозки. - Вы спите себе, придется нам тут заночевать. Одно колесо надо будет поправить - если оно отскочит, то вся повозка завалится. В потемках да в одиночку мне с ним не управиться.
- Ах ты, господи боже! - шепотом вздохнула женщина.
- Хоть божись, хоть молись, от этого колесо лучше не станет. Спи-ка лучше!
- У-у-ух! - прокричал вдруг на вершине старого дерева какой-то небольшой филин. - Может, человек разложит костер? Я так люблю смотреть на огонь!..
- Ишь, разгалделся, как бы беды не накликал!..
- Тише, ребенка разбудишь!
- Отправлялся бы ты, сычик, на охоту! - зашелестела Бузина. - Без тебя у нас так тихо было…
Заслышав шелест, человек протянул руку назад и вытащил громоздкое, длинное ружье; тут сычик вспорхнул и скрылся в ночи.
Человек положил на колени ружье, достал огниво, и при свете одной-двух высеченных искр исследовал запал.
- Зябко мне, - прошептала женщина.
- Мне тоже не жарко. Пожалуй, разведу костер.
Мужчина осторожно положил ружье на облучок и слез с повозки.
- Ты пока оставайся тут, я тебя позову, как все готово будет…
Ветер шевельнулся в листве Тополя.
- Надо ему помочь, - прошептал он и принялся раздувать трут, который лишь дымил в руках человека, не в силах поджечь влажную траву, подсунутую под сухие сучья. Человек дул, а ветер ему помогал. И вот наконец затеплился робкий, слабенький огонек. Моргнул, вспыхнул и принялся лизать сухие листья, пробрался по ним и побежал дальше по веточкам растопки.
- Ну наконец-то! - человек поднялся от костерка. - Принесу еще веток, теперь в темноте хоть малость видно…
- Далеко не уходи…
Под Тополем и вокруг Бузины послышался шорох, возня, треск ломаемых сучьев, и вскоре мужчина притащил целую охапку наспех собранного топлива. Он торопливо подбросил веток в огонь, затем взобрался на облучок и положил ружье на колени.
- Не пугайся, - сказал он очень тихо. - Сюда идут. Я слышал шаги.
Послышался боязливый вздох женщины, негромкий щелчок затвора, а затем в круг света, отбрасываемый разгоревшимся костром, вошли трое. Пришельцы встали у костра и принялись греть руки, словно повозки тут и вовсе не было.
Дуло ружья медленно повернулось к ним.
- Не продаются лошадки? - спросил один из пришельцев; по сравнению с двумя другими парнями он казался постарше. Вопрос свой он задал так, будто обращался к огню.
Человек в повозке не ответил.
- Ружье-то и у нас имеется.
Женщина под парусиной дрожала всем телом.
И тут один из парней словно бы ненароком двинулся в тень, заходя к задку повозки. Лицо мужчины, сидящего в повозке, приобрело желтоватый оттенок, однако это было не выражением страха, а скорее проявлением ярости человека, решившегося на крайний шаг.
Незнакомец постарше грел руки у огня, а когда парень скрылся за повозкой, взглянул на другого своего спутника.
- Лошадей надо выпрячь, ежели они не продаются…
Дуло ружья поднялось кверху.
- Стой, не то убью! - яростно прохрипел хозяин повозки, и наступила тишина, исполненная столь глубокого напряжения, что даже слабое подрагивание парусины казалось нестерпимым шумом.
Лицо парня дрогнуло. Прикрывая страх какой-то отчаянной удалью, он шевельнулся было, чтобы выполнить повеление старшего, но вдруг остановился как вкопанный.
Из тени впереди повозки вышел худой, седоволосый старик. Остановившись в кругу света, он окинул взглядом повозку, взглянул на обоих людей у костра и тихо проговорил:
- Ступайте прочь.
Парень с облегчением вздохнул, но тот, что постарше, не торопился подчиниться приказу.
- Я было подумал…
Старик даже не взглянул в его сторону.
- Сказано вам - ступайте прочь…
И он направился к повозке. А парни со своим вожаком скрылись в темноте.
- Видать, я подоспел аккурат вовремя. Ружье можно спрятать, ведь мы вроде бы знакомы…
Сидевший в повозке человек отложил ружье в сторону, соскочил на землю и протянул старику руку, хотя уголки рта у него все еще подрагивали.
- Мы встречались в конторе…