- Видела, не видела! - ворчливо перебила ее телега. - Хватит болтать попусту. Мы должны решить: останется здесь Ката или ей подыскивать себе другое место.
- Верно! - шевельнулся щербатый топор, и на солому тонкой пыльцой посыпалась ржавчина. - Коса - родственная душа - правильно высказалась. Подсекай там, где дерево надломилось и стружками не крошится. Но, конечно, следует учитывать и место, и обстоятельства… Кстати, речь шла о каких-то смягчающих обстоятельствах…
- Беда в том, - осела крыша, и все балки заскрипели, - что Ката сидит хвостом к двери, и тут хоть стог соломы войди в сарай, она не заметит.
- Я развернусь головой к двери, если мне будет позволено остаться, - очень тихо кудахтнула старая курица.
- Ты смотри на меня, Ката, - негромко отозвалась одна из балок, та, которая находилась над дверью и поддерживала матицу, - я всегда отмечаю перемены во внешнем мире. Когда светит солнце, по мне движутся тени, а если погода пасмурная, то, случается, и покряхтываю. Да оно и не удивительно, если подумать, какую тяжесть мне приходится на себе выдерживать.
- Я буду очень внимательна, - кивала головой Ката. - Обещаю вам: больше этого не повторится…
- Ну и хитрюга эта старая курица! - грабли ядовито осклабили в ухмылке свои немногие уцелевшие зубья. - Рассуждает так, будто мы ее уже простили. А между тем я…
- Может быть, вначале выскажусь я? - вмешалась телега. - По праву моего почтенного возраста и положения, какое я занимала в прежней жизни…
- Выслушаем телегу! - прогудел ветерок в тыкве.
- Что ж, выслушаем, хотя у нее одного колеса не хватает! - Это замечание, конечно, принадлежало граблям.
- Зато она свет повидала! - сердито блеснул отвал плуга. - И четвертого колеса в трудах, а не в безделье лишилась. Конечно, труд труду рознь, иные всю жизнь только и знали, что навоз сгребать да разный мусор…
- Опять поехали, кто в лес, кто по дрова! - насмешливо присвистнула коса. - А граблям бы следовало помнить, что их черед - за мною. Всегда так было - и на жнивье, и на покосе. Но вот навозом попрекать нечего: что бы грабли ни сгребали, а трудом занимались. Кому другому, а уж плугу ли не знать, что добрый навоз для хлеба на вес золота ценится…
- Ну, Ката, видно, до тебя очередь так и не дойдет! - тихонько пискнула мышь. - Теперь, судя по всему, придется выслушать лекцию о пользе навоза…
- Мышь права! - весьма раздраженно скрипнула телега. - Нам надо решать, как поступить с Катой… Одно только хочу добавить: четвертое колесо у меня сломалось из-за того, что бондарь обманул моего старика-хозяина. "Обод поставил ясеневый, он прочнее железа, ему сносу не будет!" - уверял мошенник, потому как знал, что хозяин к старости стал слаб глазами. А дерево было вовсе не ясень, а бук, да и тот не на горе вырос. Вот колесо и получилось хлипкое, точно у бузины сердцевина. А потом… Ката, ты никак спишь?
- Что ты, какое там "спишь"! - встрепенулась старая курица. - Просто я, по вашему велению, повернулась головой к двери, и свет прямо в глаза бьет.
- Хотя под такую сказку и уснуть не мудрено, - у грабель от широкой ухмылки чуть зубья не выпали. - Трогательная сказочка о четвертом колесе, которого, видно, и впрямь не хватает.
- У меня и нет в нем нужды! Я свою службу с честью отслужила и теперь могу себе роздых позволить.
- Верно, верно! - согласно кивала Ката.
- А теперь обращаюсь я ко всем вам: как вы считаете, принимая во внимание смягчающие обстоятельства, может ли Ката и впредь оставаться с нами?
- Конечно, может! - качнулись грабли под порывом ветра. - Иной раз сболтнешь лишнего, да оно и не удивительно: наше дело - сгребать все, что под зубья попадется, будь то сено, солома, навоз или мыслишки какие завалящие… Пусть себе остается Ката, если, конечно, другие не против.
- Мне кажется, все не против! - скрипнула телега. - Значит, Ката останется здесь, если ее вместе с крышей ветром не унесет. Быть непогоде!
- Это я мог бы предсказать еще вчера, - засуетился паук, укрепляя нити паутины. - Сети мои провисли, а при такой влажности грозы не миновать - это каждому пауку известно…
- Спите спокойно! - скрипнула крыша. - Грозы бояться - крышей не бывать… К тому же я - не буковой породы, на меня акации не пожалели. А ты, ветерок, смотри не лопни от натуги. Лягушке сроду не стать коровой, как она ни надувайся…
Еще несколько часов назад стоял дивный, погожий денек, а сейчас на всю округу обрушилась разбушевавшаяся весенняя гроза.
До дождя, правда, еще дело не дошло, но ветер неистовствовал вовсю, деревья жалобно стонали, опасаясь за свои набухшие почки, стог воинственно встопорщился потревоженными соломинами, и где-то по двору побрякивая катался печной горшок, подстегиваемый насмешливым улюлюканьем ветра.
Воздух затуманился от взметнувшейся кверху пыли, где-то неподалеку ветер хлопал чердачной дверцей, а та каждый раз судорожно всхлипывала.
В последнюю минуту запыхавшись прилетел воробей.
- Ух, как я торопился поспеть до дождя!..
Воробьиха не удостоила его ответом, но по глазам ее видно было, что вслед за бурей, бушующей снаружи, надлежит ожидать бури семейной.
Ветер временами врывался в сарай. Ката в таких случаях норовила еще плотнее прижаться к соломе, пиджак испуганно раскачивался из стороны в сторону, опасаясь, как бы ветром его не сорвало с гвоздя, и лишь тыква-цедилка весело перекликалась с ветром да бочонок гулко выводил какую-то старую, как мир, песню о винограднике, горе и любви…
- Э-гей, подружка! - с гиканьем обращался он к цедилке, когда в него особенно сильно задувал ветер. - Хоть и воровка ты была отменная, а все же я тебя любил! Стоило тебе, бывало, нырнуть в мое вино по самую твою длинную шею, и дело обязательно кончалось весельем и песнями. Давай, ветерок, задувай веселей во все щели-дырки, а то без тебя я как без голоса! Да и ты у меня внутри покрутишься - потише станешь.
- Так точно-с!.. - раскатисто пел в бочонке ветер и, пошатываясь из стороны в сторону, выбирался назад через трещину, распространяя вокруг приятный запах виноградной мезги.
- Будто стоишь во дворе у корчмы! - мечтательно скрипнула телега.
- Будто идет пир после убоя свиньи! - шевельнулось старое корыто, в котором прежде обдавали кипятком свиную тушу.
Даже осы и те загудели в гнезде у балки.
- Откуда этот приятный запах? - колыхались под потолком крохотные тени. - Обычно так пахнет во время сбора винограда.
- Алкоголь он и есть алкоголь! - осклабились грабли. - Что в нем можно найти хорошего?
- Глупости! - гневно загремел бочонок. - Тут и находить нечего, надо его просто любить, и вся недолга. Когда мое вино подходило к концу, то всех заедала черная тоска. Подвал затихал и так широко зевал от скуки, что впору было выкатиться из него наружу. Зато после сбора винограда, когда во мне поспевало вино, хозяин увивался вокруг меня как блаженный… Но конечно, та радость шла не от алкоголя, а от вина! От аромата, который рождается из сахара и солнечных лучей, из соков земли и света неба, из плавного течения дней и ночей, из благоухания цветов и плодов… Алкоголь вредит лишь тем, кто меры не знает; тогда он и в желудке бесчинствует, и в голове колобродит.
- Итак, запомните: не алкоголь, а вино! Чистое, доброе вино, душу согревающее и сердца примиряющее. Пейте, покуда приятно, и никакого вреда вам не будет… Поверите ли, в нашем подвале никогда не случалось пьяной ругани, криков, драк, зато сколько бывало задушевных бесед, умных разговоров, сколько песен старинных пелось, даже мышь, и та вылезала послушать, и никто ее не трогал: такой нерушимый мир и согласие витали под сводами.
- До чего же добрые, славные времена были!
- А нынешнее время, судя по всему, не такое доброе и славное! - кудахтнула курица, которая, как это свойственно матерям, трезво взирала на жизнь и к тому же никак не могла взять в толк, почему для всеобщей любви и согласия необходимо вино.
- Тебе и не понять, Ката!.. - пробурчал бочонок и хотел было еще что-то добавить, но в этот момент небеса взревели, как гигантский лев, пронзенный огромным раскаленным копьем. Затем все вокруг озарилось голубоватым светом молнии, настолько ярким, что даже здесь, в сарае, можно было бы сосчитать трепещущие нити паутины, а небо с грохотом треснуло, раскололось до самого дна.
Долгое время после этого только и слышался упругий шелест дождевых струй, затем - бульканье образовавшихся луж, а еще позднее - глухое урчание воды в сточных канавах на улице. Дождь разгулялся вовсю! Прибил пыль, разогнал ветер, залил водой полыхание молний, и теперь зарницы вспыхивали лишь вдалеке, в том краю, куда умчалась гроза.
Сумерки наступили сразу, и им на смену пришел вечер.
Разыгравшаяся поначалу грозная буря оставила после себя проливной дождь, но и тот стал стихать, по крыше сарая точно колотили миллионы крохотных молоточков, а вечер словно набросил на дверной проем черную пелену мрака.
Внутри все притихло, обитатели сарая зябко съежились, а затем размокли, раскисли, расслабились: студеная сырость текла и текла понизу, словно в двери сарая подняли шлюз. Бесформенная расползшаяся тьма сейчас прочно связала сарай с внешним миром. Однако темнота лишь внизу была пронизана леденящей сыростью; сверху, на уровне дверной притолоки, сарай сохранял сухое тепло.
И, защищенный этим собственным теплом, сарай все глубже и глубже погружался в тишину. Несмолкаемый шелест дождя действовал убаюкивающе, и в сарае мягко, исподволь, распростер свои крылья сон.
Затем наступило утро, пролетел день, пришел вечер, но за это время не случилось ничего примечательного.
Старухе пришлось кормить свою живность на крыльце, где на короткое время появились и Ката, и чета воробьев, но едва только хозяйка скрылась за дверью, Ката бегом припустилась обратно в сарай, а воробьи вернулись в гнездо под крышей. Куры, сонно нахохлившись, отсиживались в птичнике, а дождь моросил не переставая, словно небосвод затянуло тучами на веки вечные.
- Теперь можешь сколько угодно переворачивать свои яйца, Ката! - пискнула мышь, но ей никто не ответил; Ката еще на рассвете успела управиться со своим важным делом, а остальным просто нечего было сказать.
Яйца теперь уже полностью прогрелись и слились воедино с излучающим тепло материнским телом. Затем - кто ведает, в какой момент, - за твердой скорлупой, за тонкой оболочкой, за слоем белка и желтка, где-то в самой глубине зародыша что-то стронулось с места: запульсировала, забилась новая жизнь; ей можно дать название, истолкование, ее можно сфотографировать, увидеть на свет, точно замерить… но нельзя не поражаться этому извечному великому чуду природы!
Ката не отдает себе в этом отчета, но, вероятно, чувствует, в каком из яиц зародыш отзывается на биение ее сердца, а какие молчанием дают понять, что новой жизни в них не суждено пробиться.
И старая курица, не мудрствуя лукаво, согревает их своим теплом. Повинуясь неодолимому внутреннему побуждению, она испытывает ответственность за каждое яйцо до самого последнего момента, когда с абсолютной точностью выяснится, сколько жизнеспособных цыплят появилось на свет благодаря усилиям матери-наседки, качеству самих яиц и стечению обстоятельств.
Впрочем, до этого еще далеко. Живые, проворные цыплята - лишь отдаленная мечта, к которой день за днем быстротечное время несет сарай, Кату, ее гнездо и лежащие в нем яйца.
Пасмурная погода установилась на несколько дней, хотя заметно потеплело. Моросящий дождь на часок-другой прекращал свою монотонную работу, и тогда казалось, что посветлевшие облака вот-вот рассеются, но южный ветер вновь нагонял тучи, и опять начинал накрапывать дождь.
- После такой погоды все пойдет в рост! - удовлетворенно кивали люди, даже не выходя удостовериться за околицу, где посевы резали глаз яркой зеленью, а обнаженная грязно-бурая земля вдоль обочин была подернута нежной зеленоватой дымкой пробивающейся молодой травы. Кусты и деревья, омытые дождем, изготовились к весеннему свадебному пиру - оставалось лишь увенчать себя зеленым венцом; вороны исчезли, получив от гигантских тополей по берегам больших рек весточку, что пора приводить в порядок прошлогодние гнезда; зато на смену им прилетели жаворонки, и пение их лилось на землю вместе с дождем, тотчас обращавшимся в пар, ибо земля пресытилась влагой и жаждала солнца, жаждала человеческого труда.
А благое желание, от глубин души и сердца идущее, непременно оказывается удовлетворенным.
Появилось солнце, и появились люди.
Но первым, конечно, порадовало землю солнце!
Казалось, что прогретая земля сама оттолкнула от себя тучи, а те и не сопротивлялись: ведь даже слепому было видно, что в них больше нет нужды. Тучи и облака взметнулись высоко вверх, затягивая небо лишь легкой туманной поволокой, и солнцу ничего не стоило сверкающей метлой своих лучей вмиг размести их, и поток животворного тепла озарил всю округу.
Где-то звякнула мотыга, вдалеке запыхтел трактор, и после осеннего мучительного хрипа его голос звучал сейчас как победный трудовой гимн:
- Пых-пых-пых! Одно удовольствие, а не работа. Это вам не промерзлую грязь в ноябре перепахивать!..
Деревья и кусты наливались весенними соками. К полудню расцвел терновник, полопались почки и на садовых деревьях, и на поросли вдоль опушки леса, а в цветущей кроне ранней дикой черешни гудели пчелы, словно перебирая струны гигантской арфы - натянутые между землей и небом золотые нити солнечных лучей.
Тропы просохли, повозки, негромко, торжественно постукивая, катят по проселку; время от времени раздается чей-то возглас и мягко прокатывается над полями-лесами, подобно весеннему кличу пробуждающейся любви и материнства.
По дорожной колее неспешно бредет большущая майка. Крупная синяя жучиха пойдет, пойдет и остановится; может, подыскивает местечко, чтобы отложить яйца, а может, майка только что выбралась из-под земли в этот удивительно прекрасный мир, краше которого и вообразить себе невозможно. Вполне вероятно, что у этой синекрылой красавицы есть какие-то свои жизненные планы или мечты, которыми майка никогда ни с кем еще не делилась, да и не поделится.
Во всяком случае, она решает тронуться в путь - на свою беду.
Высоко в небе неподвижной точкой замерла пустельга, внимательно приглядываясь к пробуждающимся после зимней спячки насекомым; пожалуй, она и не заметила бы майку, замри та на месте. Но незадачливая майка бредет по дороге, а пустельга одним махом спускается как бы этажом ниже и опять повисает в воздухе.
Майка ковыляет как ни в чем не бывало.
Пустельга в свою очередь приспускается еще ниже.
Лучи солнца ложатся косо, и птица не отбрасывает тени, которая могла бы предостеречь жука.
Майка по-прежнему не спеша бредет по дороге, затем взбирается на край придорожной канавы: здесь, на возвышенности, больше света и тепла.
"Куда бы теперь податься?" - размышляет майка.
А пустельга складывает крылья и камнем падает вниз. Почти у самой земли крылья мягко расправляются, тормозят падение; птица выпускает когти, смыкает их - и с земными заботами майки покончено.
Солнце заливает мир безмятежным сиянием.
Травы молча набирают силу, бутоны раскрываются цветами, проросшие зерна разворачивают на поверхности земли робкие ростки и как бы взывают к своим пока еще чахлым и бледным отпрыскам: "Ну как, удалось вам пробиться? Теперь ваше дело - не сводить глаз с солнца, а мое - заботиться о вашем пропитании".
Жизнь идет своим чередом.
А вот для крапивы подобные материнские заботы уже позади. Она вымахала довольно высоко, налилась ядовитым зеленым соком и стоит на страже садов-огородов, словно зная, что, пока гусята еще не вывелись, она может позволить себе покрасоваться. Ведь потом придет кто-нибудь из женщин и серпом подсечет молодые крапивные побеги, потому что для гусят это - наипервейшее лакомство.
Но для этого еще не приспела пора.
Старая хозяйка в то утро спала крепким сном, а пробудилась от такого ослепительного сияния, что в постели было не улежать ни секунды.
В тот же миг перед ней возникли грабли, мотыга, мешочки с семенами - неизменные спутники оживленных хлопот на грядках. И, вместо того чтобы по своему обыкновению предаться неспешным утренним раздумьям, старушка подхватилась и, не успев опомниться, направилась было в пропитанный весенним благоуханием сад. Однако на крыльце ее подкарауливало нечаянное препятствие.
Перед дверью в ожидании причитающегося им завтрака выстроились все обитатели птичьего двора. Здесь же стоял Шарик, виляя хвостом, что должно было означать: за ночь не произошло никаких чрезвычайных событий, и теперь вполне уместно приступить к завтраку. На ступеньках приставной лестницы мяукала кошка, жалуясь, что она, мол, не решается спуститься из-за этого склочного пса, который вечно ее задирает, а так и с голоду умереть недолго…
Старая хозяйка едва было не рассердилась всерьез, однако бодрящий, напоенный весенними ароматами воздух не дал досаде разыграться; старушка отставила садовый инвентарь в сторону, насыпала птицам корм, а для собаки не пожалела даже такого исключительного лакомства, как ветчинная рулька. Затем хозяйка чуть ли не бегом припустилась в хлев, подоила корову, дала кошке молока и наконец-то устремилась в огород с твердым намерением изничтожить любого, кто посмеет встать у нее на пути.
Но кому было преграждать ей путь?
Шарик - держа в зубах косточку - учтиво проводил хозяйку и улегся в саду подле хижины, поскольку хозяйке явно было не до него. Она озирала огород из конца в конец с видом полководца на ратном поле, который еще задолго до весенней баталии продумал, где разместить артиллерию, где пехоту и где кавалерию; иными словами: где посеять мак, где посадить морковь, петрушку, помидоры, паприку, огурцы, тыкву… А в том, что победа обеспечена, ни генерал по имени тетушка Юли, ни ее верный адъютант Шарик, с наслаждением обсасывающий кость, не сомневались ни на минуту.
И тетушка Юли с такой любовью тянулась к рыхлой, прогретой земле, как, пожалуй, в былые времена - к колыбели сыночка, останки которого покоятся где-то на чужбине, в такой же мягкой и теплой весенней земле.
Солнце припекает, и Шарик уже дважды собирался уйти в тень, но так и лежит, не в силах пошевельнуться. Косточка, хотя мяса на ней не было с самого начала, источает аппетитнейший дух, пес совершенно сомлел от этого запаха и каждой клеточкой своего существа предается сладостной истоме и лени.
Впрочем, вскоре ему приходится раскаяться в этой лености: со стороны смородиновых кустов мягкими прыжками приближается жаба, по всей вероятности, вспугнутая старухой; однако последнее обстоятельство даже не приходит псу в голову. Жаба делает скачок-другой, затем плюхается на брюхо и ползет. Блестящая кожа у нее на горле вздувается и опадает - видно, что жаба тяжело дышит.
Шарик рычит, но зажатая в зубах кость приглушает его рычание.
- Ступай прочь, Унка! - колотит он хвостом по земле. - От одного твоего вида у меня аппетит портится. Даже к такой чудесной косточке душа не лежит.
- Откуда тебе известно, что брюхо у меня горьковатое и едкое на вкус? - моргает жаба.
- Слухами земля полнится… И мать когда-то меня предостерегала…