Нулевой класс
Приехала к нам в деревню новая учительница. Марья Семеновна.
А у нас и старый учитель был - Алексей Степанович.
Вот новая учительница стала со старым дружить. Ходят вместе по деревне, со всеми здороваются.
Дружили так с неделю, а потом рассорились. Все ученики к Алексей Степанычу бегут, а Марья Семеновна стоит в сторонке.
К ней никто и не бежит - обидно.
Алексей Степанович говорит:
- Бегите-ко до Марьи Семеновны.
А ученики не бегут, жмутся к старому учителю. И, действительно, серьезно так жмутся, прямо к бокам его прижимаются.
- Мы ее пугаемся, - братья Моховы говорят. - Она бруснику моет.
Марья Семеновна говорит:
- Ягоды надо мыть, чтоб заразу смыть.
От этих слов ученики еще сильней к Алексей Степанычу жмутся.
Алексей Степанович говорит:
- Что поделаешь, Марья Семеновна, придется мне ребят дальше учить, а вы заводите себе нулевой класс.
- Как это так?
- А так. Нюра у нас в первом классе, Федюша во втором, братья Моховы в третьем, а в четвертом, как известно, никого нет. Но зато в нулевом классе ученики будут.
- И много? - обрадовалась Марья Семеновна.
- Много не много, но один - вон он, на дороге в луже стоит.
А прямо посреди деревни, на дороге и вправду стоял в луже один человек. Это был Ванечка Калачев. Он месил глину резиновыми сапогами, воду запруживал. Ему не хотелось, чтоб вся вода из лужи вытекла.
- Да он же совсем маленький, - Марья Семеновна говорит, - он же еще глину месит.
- Ну и пускай месит, - Алексей Степанович отвечает. - А вы каких же учеников в нулевой класс желаете? Трактористов, что ли? Они ведь тоже глину месят.
Тут Марья Семеновна подходит к Ванечке и говорит:
- Приходи, Ваня, в школу, в нулевой класс.
- Сегодня некогда, - Ванечка говорит, - запруду надо делать.
- Завтра приходи, утром пораньше.
- Вот не знаю, - Ваня говорит, - как бы утром запруду не прорвало.
- Да не прорвет, - Алексей Степанович говорит и своим сапогом запруду подправляет. - А ты поучись немного в нулевом классе, а уж на другой год я тебя в первый класс приму. Марья Семеновна буквы тебе покажет.
- Какие буквы? Прописные или печатные?
- Печатные.
- Ну, это хорошо. Я люблю печатные, потому что они понятные.
На другой день Марья Семеновна пришла в школу пораньше, разложила на столе печатные буквы, карандаши, бумагу. Ждала, ждала, а Ванечки нет. Тут она почувствовала, что запруду все-таки прорвало, и пошла на дорогу. Ванечка стоял в луже и сапогом запруду делал.
- Телега проехала, - объяснил он. - Приходится починять.
- Ладно, - сказала Марья Семеновна, - давай вместе запруду делать, а заодно и буквы учить.
И тут она своим сапогом нарисовала на глине букву "А" и говорит:
- Это, Ваня, буква "А". Рисууй теперь такую же.
Ване понравилось сапогом рисовать. Он вывел носочком букву "А" и прочитал:
- А.
Марья Семеновна засмеялась и говорит:
- Повторение - мать учения. Рисуй вторую букву "А".
И Ваня стал рисовать букву за буквой и до того зарисовался, что запруду снова прорвало.
- Я букву "А" рисовать больше не буду, - сказал Ваня, - потому что плотину прорывает.
- Давай тогда другую букву, - Марья Семеновна говорит. - Вот буква "Б".
И она стала рисовать букву "Б".
А тут председатель колхоза на газике выехал. Он погудел газиком, Марья Семеновна с Ваней расступились, и председатель не только запруду прорвал своими колесами, но и все буквы стер с глины. Не знал он, конечно, что здесь происходит занятие нулевого класса.
Вода хлынула из лужи, потекла по дороге, все вниз и вниз в другую лужу, а потом в овраг, из оврага в ручей, из ручья в речку, а уж из речки в далекое море.
- Эту неудачу трудно ликвидировать, - сказала Марья Семеновна, - но можно. У нас остался последний шанс - буква "В". Смотри, как она рисуется.
И Марья Семеновна стала собирать разбросанную глину, укладывать ее барьерчиком. И не только сапогами, но даже и руками сложила все-таки на дороге букву "В". Красивая получилась буква, вроде крепости. Но, к сожалению, через сложенную ею букву хлестала и хлестала вода. Сильные дожди прошли у нас в сентябре.
- Я, Марья Семеновна, вот что теперь скажу, - заметил Ваня, - к вашей букве "В" надо бы добавить что-нибудь покрепче. И повыше. Предлагаю букву "Г", которую давно знаю.
Марья Семеновна обрадовалась, что Ваня такой образованный, и они вместе слепили не очень даже кривую букву "Г". Вы не поверите, но эти две буквы "В" и "Г" воду из лужи вполне задержали.
На другое утро мы снова увидели на дороге Ванечку и Марью Семеновну.
- Жэ! Зэ! - кричали они и месили сапогами глину. - Ка! Эль! И краткое!
Новая и невиданная книга лежала у них под ногами, и все наши жители осторожно обходили ее, стороной объезжали на телеге, чтоб не помешать занятиям нулевого класса. Даже председатель проехал на своем газике так аккуратно, что не задел ни одной буквы.
Теплые дни скоро кончились. Задул северный ветер, лужи на дорогах замерзли.
Однажды под вечер я заметил Ванечку и Марью Семеновну. Они сидели на бревнышке на берегу реки и громко считали:
- Пять, шесть, семь, восемь…
Кажется, они считали улетающих на юг журавлей.
А журавли и вправду улетали, и темнело небо, накрывающее нулевой класс, в котором все мы, друзья, наверно, еще учимся.
Ножевик
В бестолковых моих скитаниях по вечновечерним сентябрьским полям встречались мне и люди с ножами.
Этот, подошедший в сумерках к моему костру, ножа при себе не имел.
- Картошечки пекете? - спросил он, подсаживаясь в сторонке от огня.
- И уху варим, - добавил я во множественном числе, хотя и был один без товарища, на двести верст кругом.
- Я и говорю: рыбоуды. Такой дым у костра - рыбоудский. Я, как издали увидел, так и говорю: рыбоуды… А где же товарищ ваш?
Отвечать правду отчего-то мне не захотелось.
- Товарищ-то?.. А там товарищ, - кивнул я в сторону реки.
С реки и вправду доносились какие-то звуки: голоса женщин или крики чаек? Вполне возможно, что там, в этих голосах, находил место и мой какой-то товарищ.
- А что он, товарищ-то ваш, рыбку удит?
- Да нет, - ответил я, прикидывая, какой там в дальних звуках мог быть у меня товарищ, и пытаясь его себе представить. - Товарищ-то мой, он… нож ищет.
- Нож?! Потерял, что ли?
Не знаю, откуда я взял этого "товарища" и почему сказал, что он ищет нож. Зто был бред, внезапно возникший в голове. Надо было отвечать и проще всего сказать, что "товарищ мой" нож потерял. Однако отчего-то мне не захотелось, чтоб "товарищ мой" терял свой нож. - Да нет, не терял он нож, сказал я, отмахиваясь от дыма, вылавливая ложкой картофелину из котелка. Он с этим ножом…
Тут я замолчал, потому что не знал, что он делает, "товарищ-то мой", с этим ножом. Сидит, что ли, на берегу и точит о камень?
- …вообще носится, как с писаной торбой, - закончил я не понятную никому ворчливую фразу. Я как бы серчал на своего "товарища", который надоел мне со своими глупостями и особенно с ножом.
Подошедший к костру как-то по-своему меня понял, придвинулся к огню поближе. Это мне не понравилось. Навязчивый очень к ночи. Никакого доверия и дружбы не вызывал этот сумеречный, худощавый, как тень, человек. Что бродит он по чужим кострам?
- У вас тоже хороший нож, - сказал он, кивнув на мою финку, облепленную чешуей подлещиков, которая валялась у костра.
- Да это так… финка, - ответил я, намекая, что у моего товарища ножичек похлеще. Вот только что же он с ним сделал? Почему ищет?
Может, он его метал? Куда метал? В дерево? Зачем? Совсем дурак? Возможно.
Нет, мне не хотелось, чтоб товарищ мой был таким дураком, который мечет ножи в деревья. Может быть, он его мечет в рыбину, вышедшую на поверхность? В жереха? А ножик на веревочке? Неплохо. Редкость, во всяком случае, товарищ, который мечет нож в жереха, вышедшего на поверхность реки! Такой мне по нраву.
- Финка… У меня тоже когда-то была… - сказал сумеречный человек и взял в руки мою финку, пощупал лезвие подушечкой большого пальца. Вострая…
- Положь на место.
- Что ж, и потрогать нельзя?
- Нельзя… Это нож… моего товарища.
Товарищ мой мифический, кажется, обрастал ножами. Один он метал в жереха, второй валялся у костра.
- У него что ж, два ножа?
- Больше, - ответил я. - Я точно не считал. А у вас есть нож?
- Отобрали, - махнул он рукой.
- Отобрали?
- Когда брали - тогда и отобрали… а нового не успел завести…
Вот так. Его, оказывается, брали. Я это сразу почувствовал.
Сумеречный человек молча смотрел на огонь. Кажется, вспоминал задумчиво о том славном времени, когда у него еще не отобрали нож. Интересно, что он делал этим ножом? Похоже - ничего веселого. Разговор о ножах мне нравился все меньше и меньше.
- А зачем товарищу-то вашему столько ножей?
- Андрюхе-то? - переспросил я.
Мне казалось, что "товарищу моему" пора получить какое-то имя. И оно возникло легко и просто: Андрюха. Рыжий, большой, даже огромный Андрюха, немного лысоватый. Метнул нож в жереха, да не попал.
Нож хоть и на веревочке, а утонул, и вот теперь Андрюха ныряет посреди реки, идет нож. Мне ясно было видно, как ныряет огромный Андрюха посреди тихой реки, шарит по дну пальцами.
- Что ж он делает с ножами-то? - отчего-то хихикнул сумеречный. Солит, что ли?
- Мечет, - лаконично ответил я. И все-таки добавил, пояснил: - В жереха!
Человек, у которого отобрали нож, задумался, вполне напряженно размышляя, каким образом Андрюха может метать нож в жереха. Работа эта проходила с трудом, и я, чтоб поддержать усилия, добавил:
- Он у нас… вообще… ножевик.
Это слово особой ясности не внесло, и я отошел немного от костра и покричал в сторону реки:
- Андрюха-а-а… Андрюха-а-а!..
С берега никто не ответил. Голоса женщин или чаек давно уже там утихли.
- Как бы не утоп… - пробормотал я себе под нос.
- Да не утопнет, - успокоил меня человек, лишенный ножа, - сейчас подойдет.
- Пора уж, - ворчал я на Андрюху. - Уха готова… ладно, пускай пока поостынет.
Я снял с огня котелок, отставил в сторону. Пар от ухи не стал смешиваться с дымом костра, встал над котелком отдельным пенным столбом. Человек сумеречный к ухе не придвигался, но сидел прочно, поджидая, как видно, Андрюху.
- Ладно, - сказал я, - остынет… похлебаем, пока нет Андрюхи. А ему оставим.
Я протянул ложку сумеречному.
- Ну, давай, пробуй.
- Да уж дождись товарища-то, - сказал он, встал и быстро пошел от костра в сторону деревни.
- Эй, да погоди ты, постой. Попробуй ухи, тут на всех троих хватит…
- Да ладно, - не оглядываясь, махнул он рукой. Быстро надвигалась ночь, и фигура его пропала, удаляясь от меня в поле. Скоро ее уже не было видно.
Я хлебнул ухи, подсолил, поперчил. Потом отошел немного от костра и снова крикнул туда, в сторону реки:
- Андрюха-а-а-а… Андрюха-а-а!..
Совсем уже стемнело, когда я услышал издалека:
- Иду-у…
"Когда-то я скотину пас…"
Завернутая в крафт, натертая крупной желтой солью, в рюкзаке моем лежала нельма.
Было жарко, и я часто развязывал рюкзак, принюхивался - жива ли?
Кроме нельмы в рюкзак вполне вмещался небольшой корабельный штурвал. Нельма и штурвал да несколько этюдов - достойные приметы путешественника, возвращающегося домой из плаванья по северным озерам.
Билет на поезд до дома был куплен заранее, оставалась ночь в чужом полупортовом городе. Денег не осталось. Я наскреб мелочи, купил полбуханки хлеба и пошел в инспекцию рыбоохраны. Рабочий день кончился, но в условленном месте мне припрятали ключ.
В инспекции было пыльно. В углу, как жучок, скрежетал репродуктор. Пристроившись под графиком отлова судака, я вынул из рюкзака штурвал.
Старой он был работы, шоколадного с зеленцой дуба и в медных заклепках. Одна рукоятка обломалась, вероятно, от напряга капитана, и штурвал списали на берег. А я как раз стоял тогда на берегу и обогрел старого морехода.
Я ел хлеб и смотрел на штурвал. Пробовать нельму мне пока не полагалось. Я хотел привезти ее в Москву и показать друзьям, которые в глаза не видывали нельм. Я заранее веселился, представляя нельму в кругу друзей, и сочинял стихи про штурвал.
Когда-то я скотину пас,
Сажал в садах фасоль.
Теперь держу в руках компас,
Держу в руках буссоль…
Пожалуй, с "буссолью" я поторопился. В ней было мало корабельного, да и желаемый штурвал не попадал в балладу. Сомневаясь, промеряя варианты, одиноко усмехаясь над своей поэзией, я коротал скучнейший вечер в конторе.
Когда-то я скотину пас,
В лугах ромашку рвал…
Почему-то никак не мог я отделаться от этой "скотины", которую якобы пас.
Скрипнула дверь, вошла уборщица - белобрысая девка с ведром и тряпкой в руках. Поставила ведро, бросила тряпку и стала подтягивать и подтыкать платье, прямо надо сказать, довольно-таки высоко.
Я пока не ввязываться в дело и тихо ел хлеб. Она ворчала и бурчала про себя, осматривая пол конторы, заляпанный глиной с рыбацких сапог.
- Скотный двор, - сказала она и тут заметила меня.
Туповатое напряжение сковало ее лицо. Она, видно, соображала, откуда я мог взяться. Напряжение не приносило плода, взяться я ниоткуда не мог. Полноватая светлоглазка, она была, как говорят, немного сырая, что вполне соответствовало профессии.
Я ел хлеб, не собираясь особо разговаривать. В конторе я ночевал незаконно, и меня легко было выставить на улицу.
Скромно и незаметно, без натуги, двумя пальцами она опустила подол.
- Хочешь огурчика малосольного? - спросила она.
Эти слова звучали, кажется, неплохо. Открывать, однако, рот не захотелось, и я кивнул: дескать, давай. Почему-то я решил быть строгим.
Она вышла в коридор и тут же вернулась. Огурцы в трехлитровой банке ожидали ее, оказывается, за дверью.
- Сама солила? - спросил я. Толково спросил и строго. Для начала разговора это был нужный вопрос.
- Сама, - кивнула она и присела к столу.
Я выудил огурец.
Посол оказался умеренным. Какой-то тихий посол, женский. В нем чувствовалась близость северных озер и влияние девятнадцатого века.
- У тебя что - денег нет? - спросила она.
Завязался все-таки разговорчик, и она продолжила его остро. Надо было ответить со строгостью хотя бы средней силы. Я долго думал, играя огурцом.
- Есть, но не здесь и мало.
Некоторое время она молчала, переваривая предложенную мною кашу.
- Дать трешку?
Я отвлекся от огурца. Она улыбалась. Кажется, она простирала ко мне нечто материнское. В серебряных ее глазах заключалась и печаль с оттенком лукавства. Хотя в серебре ни лукавства, ни печали прежде нами не наблюдалось. Она ожидала, клюну ли я на трешку, как клюнул на огурец.
- А ты что, кому попало даешь? - грубовато нашелся я.
- Кому попало, - вздохнула она.
- Тогда не надо.
Разговор забрел в кривое русло, которое могло свернуть и в сторону неудачной семейной жизни. Она могла свободно начать рассказ, как были неправы те, кому она давала трешки. А они, конечно, были неправы. И я буду неправ. Надо было поворачивать штурвал разговора на несколько румбов правее.