Я стал рассказывать про лодку, а голавль мой драгоценный как будто успокоился, жабры безумно не раздувал, только глаз его налился кровью.
- Да, - вздохнул фотограф, выслушав меня с печальным восхищением. - Вот это путешествие!
- Это тебе не магнитофоны слушать, - сказал я, чтоб повеселить голавлишку, чтоб ему было поуютней на берегу. - Это плаванье для людей граммофонных, для подлинных ценителей керосиновых ламп.
- А когда вы отплываете?
- Пожалуй, через недельку, - ответил я, оборачиваясь к своему голавлю-напарнику.
Тот зашевелился, замычал, но ни слова не сказал голавлишко, только пучил глаза из травы.
- Может, меня возьмете? - робко попросил Глазков.
- Ну уж нет, - засмеялся я, - лодка не выдержит троих. Да и зачем нам люди с магнитофонной нервной системой? Верно, Орлов?
- Да что ты привязался к этому магнитофону? - примирительно сказал фотограф. - Ладно, пускай граммофон лучше, я согласен. И душа у меня не такая уж магнитофонная.
- А какая же? - смеялся я.
- Может, патефонная, кто ее разберет.
- Ты слышишь? - хлопнул я по плечу голавля. - Слышишь, как он заговорил?
- Слышу, - глухо ответил Орлов, - но только не слишком ли ты торопишься?
- Надо спешить, - ответил я, - позже на озеро не пробраться. Протока так зарастает травой, что ее не найти.
- Ну что ж, - сказал Орлов, - плыви, когда хочешь, а на меня не рассчитывай.
- Как то есть?
- Я не плыву, остаюсь в Москве.
Серая муть объявилась в моих глазах, и за этой мутью я увидел, как голавль, которого я с таким трудом вытащил на берег, вдруг встал на ноги и на своих двоих пошел обратно в реку.
- Стой! - крикнул я. - Стой! Останься на берегу!
- Я и остаюсь на берегу. Это ты плывешь, - сказал голавль и спокойно прыгнул с берега в воду.
И тут треснуло сердце старого рыбака - уже ни удочки, ни сеть не могли помочь мне. Оставался последний шанс - с ходу, в одежде, в сапогах и телогрейке, прыгать в воду за голавлем и схватить все-таки его за хвост. И я прыгнул, вытянув руки.
- Почему ты не хочешь плыть со мной?
- Мне некогда. Работать надо. Заказ сдавать.
- Но лампы, керосиновые лампы! Знаешь, сколько их стоит там, на далеких берегах! Клянусь, найдем и граммофоны!
- При чем здесь граммофоны? Работать надо.
- Да, - сказал я, глядя Орлову прямо в глаза, - я так и знал, что ты откажешься. Но и сейчас не понимаю - почему? И лодку мы строили вместе, и мечтали вместе, и вдруг ты бросаешь меня. Я отложу плаванье, подожду, пока ты сдашь заказ.
- Не жди, отправляйся. Ты и так уже долго ждешь.
- Значит, бросаешь меня?
- Почему бросаю? Просто остаюсь, а ты плывешь.
Горькая и ужасная обида вошла в мое сердце, я понял, что сделать ничего не могу, надо сматывать удочки, уползать потихоньку домой.
- Да возьми ты с собой фотографа, - сказал Орлов. - Видишь, он рвется в плаванье, и душа у него вроде бы граммофонная.
Я усмехнулся. Бородатый старый голавль подсовывал вместо себя пескаря.
Правда, тоже бородатого.
Глава XX. ПОСЛЕДНИЙ ТОРТ
Обычно за много недель до отъезда ложусь я на диван и начинаю думать, что взять с собой в дорогу. Это приятно: лежать и думать о консервах, о фонарях и удочках, о сапогах и колбасе.
Впрочем, я никогда не знаю, как уложить в рюкзак колбасу и сапоги, что должно лежать внизу, а что сверху.
Вроде бы надо сунуть вниз сапоги - до болот доберемся еще не скоро, сапоги пока не понадобятся, а колбаса всегда уместна. Но, с другой стороны, колбасу надо экономить. Вовсе не обязательно съедать ее в первый день, можно купить на станции пирожков. Значит, колбаса снизу, сапоги сверху. Но ведь пирожков на станции может не оказаться, где ж тогда быть колбасе?
- Да сунь ты ее в сапоги, - сказал фотограф-профессионал.
В огромнейших и резиновейших сапогах-бахилах он ходил по комнате, которую я снимал у Петровича, и рассуждал о колбасе. Фотограф отправлялся со мной в плаванье. С трудом, с трудом согласился я взять его с собой. Мне казалось, что душа у него все-таки сильно магнитофонная, и черт его знает, как он с такой душой будет тонуть в озерах и увязать в болотах.
Но плыть одному было глупо, рискованно. Нужен все-таки товарищ - помощник, напарник, собеседник. Надо же с кем-то и чаю попить на берегу, и ухи похлебать.
Фотограф очень просился в плаванье, и я в конце концов согласился.
Чудовищные бахилы, которые профессионал нацепил на свои фотографические ноги, меня почему-то немного успокоили. В резиновых ботфортах он имел бывалый землепроходческий вид. Кроме того, к моему удовольствию, из воротника выглядывала и тельняшка, которую фотограф называл по-морскому - "рябчик".
- Рябчик - штука в плаванье необходимая, - объяснил он мне, - рябчик согреет, рябчик не выдаст. Ты-то берешь рябчика?
Беру ли я рябчика? Я, не снимающий тельняшку с самого рождения?
- Рябчик - это птица, - буркнул я, мучаясь с колбасой. - И в тех местах, куда мы отправляемся, мы увидим много рябчиков. Не спутай их с тельняшкой.
Наши сборы и суета вызвали у Петровича крайнюю тревогу. Он стоял рядом со шкафом и, хотя давно получил трешку, уходить не собирался. С большим подозрением рассматривал он фотографа, колбасу и сапоги.
Раздался звонок - в комнату явились Орлов и Петюшка Собаковский.
- Шайка потихоньку собирается? - спросил у меня Петрович.
Нежданное нашествие сомнительных людей до того растревожило его, что он собрался бежать за милицией. Но тут раздался новый звонок - появилась внезапная Клара Курбе, а за нею - милиционер-художник.
При виде милиции Петрович прирос к шкафу. Он смекнул, что сейчас начнется стрельба, отбор колбасы и задержание преступников.
Милиция, однако, пожавши нам руки, уселась за стол. Тут на Петровича нахлынули новые мысли, что мы с фотографом тайные агенты. Безумными глазами глядел он на меня, как бы говоря: "Не сообщай ни о чем, умоляю". Специально, чтоб попугать Петровича, я строил Шуре сообщающую рожу.
- Это ты пригласил Клару? - потихоньку спросил меня Орлов.
- Да нет.
- Сама явилась, - сказал Орлов и поморщился.
Это орловское поморщивание было мне непонятно. Вроде раньше он особенно не морщился при виде Клары.
Непонятно было, откуда Клара взялась у Петровича, ведь она никогда в жизни не знала моего адреса, не знал его и милиционер-художник. Значит, откуда-то они узнали, а откуда? И почему Клара пришла с милиционером?
В суматохе сборов спрашивать об этом было неловко. Клара между тем была сегодня какой-то необычной, я бы даже сказал - необыкновенной. Она как-то стеснялась, пряталась за милиционера, и в руках у нее была ромбическая картонная коробка. Куда деть эту коробку, она положительно не соображала.
Какое-то время мне казалось, что она хочет всучить коробку мне, и я на всякий случай отошел к лодке. Клара водрузила коробку на стол.
Под гомон милицейских восторгов коробку вскрыли, и в ней оказался чудовищный торт, на котором росла неприятно-розовая толстая роза.
Фотограф взялся заваривать чай, а Клара резать розу. Стали пить чай с Клариным тортом. Милиция, как я и полагал, навалилась на розу, хотя и Петюшка оттяпал некоторый кусок.
Задавленная тортом беседа текла вяло. Я рассказывал о Багровом озере, о легкости "Одуванчика".
- Слушай, - сказал Петюшка, втянув остатки розы, - а кто у вас капитан?
- Что такое? - не понял я. - Какой капитан?
От кого, от кого, но от Петюшки я такой глупости не ожидал. Кажется, всем ясно, что капитан - я. Я строил лодку, задумывал плаванье, все организовал, так кто же капитан?
- Он, - сказал фотограф и показал на меня пальцем.
- По-моему, он безрассуден, - сказал милиционер Шура, еле ворочая своим тортолюбивым языком. - Он не годится в капитаны.
Я задрожал от удивления и обиды. Я надеялся, что кто-нибудь возразит Шуре, но все молчали, а Клара обиженно поглядывала на меня. Она прекрасно заметила, как невнимателен я был к ее розе.
- Но ведь он построил лодку, - сказал фотограф, - значит, он - капитан.
- Не важно, кто что строил, - сказал милиционер, - важно, чтоб плаванье прошло удачно.
- Слушай, - сказал Петюшка, чувствуя, что обидел меня, - а зачем тебе быть капитаном? Ты и лодку построил, и плаванье задумал, вот и плыви себе. А капитаном пусть будет фотограф, надо же и ему за что-то отвечать.
- Да какой из фотографа капитан! - возмутился наконец Орлов. - Он и весло-то держать не умеет, не знает, где Север, где Юг. Тоже мне нашли капитана.
- Почему же это из меня не выйдет капитана? - замедленно вдруг произнес фотограф. - Кто сказал, что я не знаю, где Норд, а где Зюйд? Ты сам-то знаешь, сколько ног у краба?
Фотограф-профессионал неожиданно взволновался, губы у него побелели, борода встряслась. Приподняв над столом руку, он вдруг задрал рукав, и на руке его, поближе к локтю, мы увидели не слишком-то большой, но явный синий якорь.
Опустив рукав, капитан застегнул пуговицу и уставился обиженно в торт.
- У краба десять ног, - сказала Клара. - Но дело не в этом, дело в успехе плаванья. Я предлагаю проголосовать.
- Проголосуем? - спросил и милиционер-художник.
За меня проголосовали Орлов и фотограф, а за фотографа все остальные, и даже Петрович махал у шкафа лапой. Милиционер и Клара стали гордиться победой на выборах, а Петюшка подмигивал: да зачем тебе быть капитаном? Брось ты это.
И я понял, что Петюшка прав. Главное - плыть, куда хочешь. И я вдруг обрадовался, что капитаном у меня стал профессионал-фотограф и получил совсем неслыханный титул: капитан-фотограф.
Но с Петровичем я решил разделаться немедленно, раз и навсегда.
- Нам пора в дорогу, - сказал я, вставая. - У меня осталась единственная просьба: пускай Орлов заберет мою раскладушку. К Петровичу я больше не вернусь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава I. ОПАСАЙТЕСЬ ЛЫСЫХ И УСАТЫХ
- Вы еще не проснулись? Проснулись вы или нет? Кажется, я еще не проснулся.
- Неужели вы спите? А вид такой, будто вы проснулись.
Такого вида у меня быть не могло, ведь я не открывал глаз. Я хотел возразить, но подумал: начну спорить - сразу станет ясно, что я проснулся. Я решил промолчать и всем своим видом показать, что еще не проснулся.
- Жалко, очень жалко, что вы не проснулись. Такое умное, такое проснувшееся лицо. Обидно, и все.
Я просто не знал, как быть - просыпаться или нет. Пожалуй, надо было не валять дурака, а просыпаться, раз уж у меня был такой проснувшийся вид.
Но как это сделать? Глупо подскакивать и орать, дескать, я проснулся. А как еще показать, что это свершилось, я не мог сообразить, потому что все-таки проснулся не до конца.
- Ладно. Вы лежите и слушайте. Только на секунду приоткройте глаза, покажите, что проснулись, а потом можете снова закрывать.
Я открыл глаза и увидел старуху, сидящую напротив. Она была в черном платке, который окутывал голову и плечи, из платка выглядывал кривой колдовской нос.
Над головою старухи висела нога в розовом носке. Это была нога капитана-фотографа, и я вспомнил, что мы в купе поезда, увозящего "Одуванчик" из Москвы.
- А теперь закройте глаза и слушайте. Закрывайте, закрывайте…
Кажется, надо было и вправду закрывать только что открытое. Неловко пялить глаза, если их просят закрыть, и я покорно сомкнул веки.
- Вот молодец. Хорошо. А теперь слушайте. Я хочу вас предупредить, а то умрете и сами не узнаете от чего. Главное - берегитесь Волны!
Мне захотелось немедленно открыть глаза, но я удержался.
- Я вам все расскажу, хоть это и секрет. Надо беречься Волны. В ней все дело. Вы поняли?
Ну, теперь откройте глаза и покажите, что вы все поняли.
Я открыл глаза. За колдовским носом разглядел я серые орлиные очи.
- Волна эта чрезвычайно опасна, - говорила старуха, наклоняясь ко мне. - Ее распространяют лысые и усатые. Они знают секрет.
- Какая волна? - собравшись с силами, сказал я.
- Лучевая, - пояснила старуха. - Ее распространяют лысые и усатые. Вы поняли?
Кажется, я все понял. Старуха была "с приветом" и сейчас пыталась передать мне этот привет.
- Только лысые и усатые знают секрет Волны. Они потихоньку подходят к человеку и начинают распространять Волну. У человека сразу боль в сердце.
Но знаете, что надо сделать, когда лысые и усатые начинают нагонять Волну?
- Что? - спросил я.
- Отойти, просто отойти в сторону. А потом посмотреть на лысого или усатого и громко сказать: "Я знаю!" Чтоб он понял, что вы знаете про Волну. Или еще есть средство, очень верное.
- Какое? - спросил я.
- А что вы делаете, если обожжетесь? Какое есть народное средство?
- Слюна? - предположил я.
- Умница! Вот именно, слюна! Надо помазать пораженное место слюной! Какая умница! Какое осмысленное, проснувшееся лицо!
Почему-то моя догадливость насчет слюны очень понравилась старухе, и она расхваливала меня, шарила глазами по купе в поисках человека, который тоже мог бы одобрить такую мою смекалку. Но подходящего человека не было.
Фотограф-профессионал спал, равнодушный к Волне, слюне и моей сметливости.
- И еще я скажу вам: берегите уши. Лысые и усатые любят действовать через уши.
- Как это?
- Разве вы не слыхали, что уши - вместилище разума?
- Не слыхал.
- Как же так? Ведь все проходит в мозг через уши! Именно уши - вместилище разума.
- Так говорили древние греки, - послышался голос, и капитан-фотограф свесил вниз свою профессиональную бороду.
- Вот это умница! - воскликнула старуха. - Вот умница так умница!
Мудрые слова капитана-фотографа поразили ее, и она восклицала, прихлопывая в ладоши. Фотограф-профессионал одним махом затмил мою догадливость со слюной.
- А как же глаза? - спросил я. - Глаза-то что ж такое?
- Глаза - это источалище разума, - пояснила старуха. - Они разум источают, а уши - вместилище.
- А нос-то небось чихалище? - спросил капитан.
- Нос и глаза сами за себя постоят, - усмехнулась старуха. - А вы берегите уши. Не давайте лысым и усатым шептать на ухо. Волна проникает через уши и убивает мозг. Лысые и усатые хорошо умеют убивать чужой мозг.
- А как быть с бородатыми? - спросил я, намекая на капитана-фотографа. - Бородатые тоже опасны?
- Ну нет, бородатые - совсем другое дело. Именно бородатые чаще всего жертвы усатых. И ваш бородатый друг совершенно не опасен. А вот вы… Вы никогда не носили усов?
Схвативши себя пальцами за подбородок, старуха внимательно глянула мне под нос, и под носом сразу зачесалось, стало неловко.
- Да вроде не носил.
- Вы меня обманываете.
- Не носил я усов, - твердо сказал я, хотя и вспомнил, что однажды действительно отрастил усы, да сбрил их, потому что сделался похож на кота.
- Как же так! - воскликнул капитан-фотограф. - Ведь ты отращивал усы! На кота-то был еще похож!
- Это я так, баловался. И носил их всего две недели.
- За две недели Волну не сделаешь, - сказала старуха. - И все-таки вы опасны. Скажите честно, умеете делать Волну?
- Что вам надо! - сказал я, начиная раздражаться. - Усы я давно сбрил и Волну делать не умею. Отстаньте!
- А по-моему, ты умеешь делать Волну! - сказал балбес-капитан-предатель, шутливо ухмыляясь.
Он совершенно не понимал, что старуха "с приветом".
- Настоящую Волну ему не сделать, - сказала колдунья. - А маленькую, незаметную он сделать может. Такая Волна самая противная. Она понастоящему не убьет, а нервы попортит.
Капитан глупо засмеялся на верхней полке, старуха же без тени улыбки глядела мне под нос.
- Да, бабушка, - смеялся фотограф, - это вы верно сказали. Такая Волна самая противная. Вы хорошо разбираетесь в волнах.
Оторвав от меня свои колдовские очи, старуха глянула на капитана.
- А ты, парень, что-то уж больно развеселился, а ведь едешь и сам не знаешь куда. Не знаешь, куда едешь, не знаешь, что тебя ждет.
- Может, вы нам скажете? - прищурился капитан.
- Сами скоро узнаете! - каркнула старуха, передразнивая капитанский прищур. - Но один из вас домой не вернется.
Я вздрогнул. Все эти глупости, которые толковала колдунья про лысых и усатых, меня особо не взволновали, но когда она стала пророчить гибель одного из членов экспедиции, я рассердился.
- Выйдите отсюда! - сказал я, подымаясь.
- Уехали двое, потом вас будет четверо. А все равно один домой не вернется. Только не знаю кто.
- Выходи, тетка, - сказал я, - а то сейчас Волну сделаю!
- Мало каши ел, - сказала старуха, презрительно подымаясь.
Она хлопнула дверью, и капитан-фотограф спрыгнул с верхней полки.
- Гадалка, что ли? - спросил он, натягивая брюки.
Поезд между тем приближался уже к нашей станции. В окно видно было, что на улице дождь.
Серые железнодорожные ветлы гнулись под порывами ветра.
Мы сошли с поезда и по хлюпающей разваленной тракторами дороге отправились к Сиверскому озеру.
Болтовня старухи, ветер и дождь - это было не слишком удачное начало плаванья, и все же счастье испытывал я. До чего надоел Город с его бесконечным асфальтом, все эти бессмысленные Клары Курбе и милиционеры-художники.
Под дождем на берегу Сиверского озера мы стали собирать "Одуванчик", и я все вспоминал, кто из моих знакомых лысый, а кто усатый.
Усатых набралось немного, лысых и того меньше. Но мой ближайший друг художник Орлов, как ни крути, был все-таки лысоватый.
Глава II. ДОЖДЬ В КОРОВЬЕМ ЗАЛИВЕ
Дождь не переставал. Он то моросил тоскливо, то начинал отчаянно хлестать, то прощально шелестел в кустах, обещая скоро кончиться, но не кончался, а придумывал что-нибудь новое, например падение капель сразу со всех сторон.
Я заметил, что меня дождь старается промочить сильнее, чем капитана.
Профессионалу-фотографу удавалось увернуться, он нашел с дождем общий язык, я же ругал дождь на все корки. Комары летали между каплями дождя и ныли: "Нннннннннн… Опасайтесь лысых и усатых"
И с комарами капитан-фотограф быстро поладил. Изредка только похлопывал он себя по щеке, укоряя комаров этими ласковыми шлепками.
Берега Сиверского озера заросли черным ольшаником, продираться через который к воде было неприятно. Капитан облазил заросли и нашел заливчик, где можно было спустить "Одуванчик" на воду. Берег здесь был истоптан коровами - тысячи копыт отпечатались в черной и жидкой грязи.
И дно у берега оказалось топким, вязким, илистым. Пока мы спускали лодку, со дна поднялась такая муть, что трудно было разобрать, где вода, где берег. Все вокруг и даже небо над озером казалось беспросветной коровьей жижей.
Я торопился отплыть скорее. Я знал, что, как только мы поплывем, сразу начнется новая жизнь и где-то там, впереди, за дальним берегом, там и комаров меньше, и дождь уже перестал.
Огорчали рюкзаки. Продуктов мы взяли немного, рассчитывая на уху, а все же рюкзаки получились огромными. Они были похожи на двух зеленых свиней с карманами. Рюкзаки сильно подпортили внешний вид "Одуванчика".
Стремительная лодка походила теперь на ласточку, к которой приделали верблюжьи горбы.