* * *
За несколько дней до начала учебы в Средней школе имени Вашингтона Ирвинга – только не подумайте, что я ждал его с нетерпением, – в "Спайсерс дели" на главной улице Мэрисвилла кто-то залез. Это случилось вечером или ночью, после десяти. Если вам интересно, могу сообщить, что мой брат, хоть он и урод, был в это время дома.
По крайней мере, один человек, которому это было интересно, нашелся.
Мистер Спайсер.
А еще он заразил своим интересом полицейских, которые отправились искать моего брата.
Они пришли на следующий день, когда мы с матерью мыли посуду после завтрака. Они вели себя довольно вежливо – скорее всего, потому, что мой отец уже ушел куда-то вместе с Эрни Эко и они не услышали того, что он очень захотел бы им сказать и наверняка сказал бы. Вместо него говорила мать. Нет, она не слышала, что нынче ночью ограбили "Спайсерс дели". Нет, она никогда там ничего не покупает, но ее младший сын подрабатывает у мистера Спайсера. Она не знакома с мистером Спайсером и абсолютно не представляет себе, почему он считает, что ее сын может иметь к этому грабежу какое-то отношение. Да, она совершенно точно знает, где он был ночью, – дома. Нет, он не выходил отсюда после девяти. Да, она уверена. Да, целиком и полностью. Да, у нее нет никаких сомнений.
Двое полицейских выглядели так, как будто у них сомнения были.
Потом они переключились на меня. Да, я знаю "Спайсерс дели": я там подрабатываю. Нет, я не слышал, чтобы мой брат сегодня ночью куда-то выходил. Нет, я никогда не видел его рядом со "Спайсерс дели". Да, я уверен. Никогда. Спросите у него самого.
Полицейские сказали, что с удовольствием спросят. А где он сейчас, мне известно?
Мне было неизвестно. Матери тоже.
Они переглянулись. Потом сказали, что покатаются немножко по округе и, если мать не возражает, зададут моему брату те же вопросы – если, конечно, они его увидят.
Мать сказала, что не возражает.
Когда они ушли, она прислонилась к раковине. Она дышала часто и неровно.
– Дуги, – сказала она, – ты же не думаешь…
– Он всю ночь был здесь, – сказал я.
Она посмотрела на меня.
– Честно, – сказал я.
И на случай, если вы сомневаетесь в моей честности – я ведь соврал, когда заявил, что не видел его около магазина (хотя, между прочим, это было не такое уж большое вранье, да и любой другой на моем месте наверняка соврал бы так же), – могу добавить: я знал, что прошлой ночью он не выходил, потому что я сам почти не спал. Я светил себе фонариком и опять рисовал перья крачки, стараясь, чтобы на этот раз все вышло правильно. На новом листе я легонько наметил туловище крачки, а потом стирал эти линии по ходу работы. Перья получились очень неплохо. Можно было почувствовать, как их обдувает ветер. Они двигались так, как никогда в жизни не смогли бы двигаться перья каких-нибудь дурацких Большеклювых Тупиков. Думаете, я вру?
Так что мой брат не грабил "Спайсерс дели", кто бы что ни говорил.
Правда, это мало что значило для моего отца, который пришел домой вместе с Эрни Эко после того, как кто-то сказал ему, что его сын говорил на улице с полицейскими. Было уже довольно поздно, когда хлопнула дверь, а потом я услышал, как он поднимается по лестнице, шагая сразу через две ступеньки, и зовет моего брата. Думаю, брат пожалел, что пришел сегодня вечером домой: он сел на кровати и сказал: "Я не…", – но больше уже ничего сказать не успел.
Наверное, мне надо было порадоваться тому, что с ним случилось. Как порадовался бы он, если бы это случилось со мной. Но я видел лицо брата, когда отец щелкнул выключателем и зажег свет.
Его испуганный глаз.
* * *
– Обрати внимание на то, как Одюбон расположил этих тупиков, – сказал мистер Пауэлл.
– Вы имеете в виду этих тупых тупиков, – сказал я.
– Хорошо, этих тупых тупиков. Помнишь крачку? Помнишь, как там все было устремлено вниз? Горизонт находился в самом низу картины, почти незаметный. А чем отличается эта картина?
– Вы имеете в виду кроме двух тупых толстых птиц?
– Да, мистер Свитек, кроме двух тупых толстых птиц.
Я наклонился над стеклянной витриной.
– Здесь горизонт посередине, – сказал я.
– Верно. Если ты продолжишь линии от этих скал, то и они пересекут картину поперек, в точности как горизонт. Видишь?
– То есть здесь все направлено не сверху вниз, а слева направо. Или справа налево.
– Хорошо. Ты думаешь, как художник. Теперь положи палец на хвостовые перья птицы слева. А другой – на дальнюю ногу той, что справа. Теперь я положу свой палец на макушку левой птицы, и мы получим…
– Равносторонний треугольник.
– Верно. Причем длинная сторона этого треугольника находится внизу. Так чем отличается эта картина от той, если говорить об ощущениях?
– Кроме двух…
– Да, кроме двух тупых толстых птиц.
Я пожал плечами.
– Тут мало что движется.
– Не только этим. Чем еще? Думай, как художник. Думай обо всей картине разом, а не только о птицах.
И тут я увидел. Длинный горизонт. Ровные линии. На них опирается треугольник. Все так устойчиво! Я провел по линиям пальцами.
– Совершенно верно, – сказал мистер Пауэлл. – Видишь: если бы он использовал горизонтальные линии и такой треугольник для полярной крачки, это было бы неправильно. Это мешало бы вертикальному движению. Но для этих птиц подходит великолепно. Художник снабдил их устойчивым горизонтом, который сразу бросается в глаза.
Я расстелил на стекле новый лист.
– Проведи посередине линию горизонта – легонько, – сказал он. – А потом мы добавим контуры двух тупиков и посмотрим, где они с ней пересекаются.
* * *
Думаю, рано или поздно Лил все равно нашла бы меня в библиотеке. Это был только вопрос времени. Я не слышал, как она поднялась по лестнице. Я пытался наметить на своем листе треугольник и заодно понять, как Одюбон умудрился сделать этот треугольник таким явным, не нарисовав его – мало того, даже позволив чему-то торчать из этого треугольника наружу. Например, дурацкой ноге дурацкого тупика справа, который так старался не утонуть. Это нелегкая работа, и я ушел в нее с головой. Потому, наверное, и случилось то, что случилось.
– А ты язык изо рта высовываешь, когда рисуешь, – сказала Лил.
Я поднял глаза.
– Ничего я не высовываю.
– Высовываешь. Он торчит у тебя изо рта, когда ты рисуешь. Потому и слюни текут. – Она показала на лист. – Смотри.
– Это не слюни, – сказал я.
– Может, это из-за тех фокусов, которые ты делаешь со своим кадыком.
– Слушай, тебе чего надо?
– Мистер Пауэлл сказал, что ты тут наверху рисуешь и что у тебя неплохо получается. Вот я и пришла проверить. – Она посмотрела на моего Большеклювого Тупика. – А миссис Мерриам говорит, что ты начинающий гангстер.
– Много она понимает.
– А зачем эти линии?
– Ни за чем. Начинающие гангстеры всегда такие рисуют.
Она уперла руки в бока.
– Нечего на меня злиться. Не я же это сказала.
– Мне – ты.
Она фыркнула.
– Может, она права, а я нет. Я сказала отцу, что если кто и обворовал магазин, то уж точно не ты, хотя он сомневался. Но, может, это ты. Может, ты и правда начинающий гангстер. Еще и слюнявый.
Она повернулась и пошла по лестнице обратно вниз. Ее волосы подпрыгивали на каждом шагу.
Когда ее голова поравнялась с полом, я сказал:
– Лил.
Она остановилась и посмотрела на меня.
– Извини за моего брата и за маргаритки. Он урод.
Она посмотрела на меня еще немного. Потом сказала:
– Мистер Пауэлл прав.
И ушла.
Я вернулся к рисунку. Стер контуры треугольника, которые использовал, чтобы понять, где расположить птиц.
А потом поднял глаза и посмотрел на лестницу.
Мистер Пауэлл сказал, что у меня неплохо получается.
И Лил с ним согласна.
Я попытался вспомнить, когда мне в последний раз говорили, что у меня что-то неплохо получается.
Знаете, что при этом чувствуешь?
Я снова вернулся к рисунку. Язык держал во рту. Чтобы никаких слюней.
* * *
Полицейские приходили к нам в Дыру еще два раза. В первый раз они пришли с мистером Спайсером, чтобы он опознал моего брата, и он его опознал. Брат клялся и божился, что никакого магазина не грабил. Но мистер Спайсер его не слушал – в основном потому, что смотрел на меня. И вид у него был не слишком радостный.
Когда полицейские вернулись во второй раз, отец был дома и стал так клясться и божиться, что один из них сделал шаг вперед – при этом чуть не отдавив отцу ноги – и заявил, что если он скажет еще хотя бы словечко, пусть даже одно-единственное, то мигом загремит в камеру. Я смотрел на отца и видел, как подергиваются его тяжелые руки.
Все время, пока полицейские были у нас, я просидел на диване рядом с матерью.
После этих двух раз они бросили к нам ходить, потому что ничего не смогли доказать. Под конец они предупредили брата: "Мы с тебя глаз не спустим". Видно было, что они не верят ему ни на грош – и вообще-то, когда имеешь дело с моим братом, это самая правильная тактика. Но тут было исключение.
По крайней мере, его не арестовали. Но слухи все равно поползли. Так всегда бывает в маленьких городках вроде этого тупого Мэрисвилла. Достаточно плюнуть на тротуар, чтобы весь город решил, что ты способен на убийство и все твои родственники примерно такие же, как ты. Я видел это в глазах у почтальона, в глазах у хозяина дома, который приходил, чтобы взять с нас арендную плату, в глазах у миссис Мерриам, которая явно решила, что я уже больше не начинающий, и даже в глазах у священника в церкви Святого Игнатия, который спросил у матери нашу фамилию, когда мы в первый раз пришли на мессу в этом тупом Мэрисвилле, а потом сразу посмотрел на меня так, как смотрят на людей с ярко выраженными криминальными наклонностями. Как будто перед ним был не я, а мой брат.
Я видел это в глазах мистера Спайсера – в субботу, когда пришел разносить заказы. Он со мной почти не говорил, но смотрел на меня по-другому, а еще сказал, что миссис Уиндермир теперь может покупать товары в кредит. Он, мол, как-нибудь потом заедет к ней за деньгами.
Я видел это в глазах миссис Мейсон, которая не пригласила меня к себе на кухню и не угостила шоколадным пончиком, хотя в этот раз заказала их две дюжины. И в глазах мистера Лефлера, который ни о чем меня не попросил – спасибо, сегодня ему ничего не надо. И в глазах миссис Догерти, которая отогнала детей от двери, как будто я заразный, и даже не открыла эту дверь сама. Вместо нее вышел муж. Мистер Догерти. По профессии – полицейский.
Возможно, я увидел бы то же самое и в глазах у миссис Уиндермир, но пока я раскладывал по местам ее продукты, она даже не оторвалась от машинки.
Ненавижу этот гнусный городишко.
Я видел это в глазах секретаря Средней школы имени Вашингтона Ирвинга, когда пришел туда в первый день, и в глазах директора Питти, который выглянул из своего кабинета, чтобы получше запомнить меня на случай, если ему придется участвовать в опознании, и в глазах школьной психологички, которая просмотрела мое расписание, отдала его мне, на минутку задумалась и вдруг решила проводить меня в класс, поскольку – так она сказала – я еще плохо ориентируюсь в школе, но на самом деле потому, что испугалась, как бы я не ограбил пару шкафчиков, когда буду проходить мимо.
А еще я видел это в глазах учителей: у мистера Барбера, по географии, который раздал нам новые чистые учебники, прихлебывая кофе из гигантской чашки, и заставил нас всех поклясться, что мы будем беречь их и не посадим на них ни одного пятнышка, как будто это были кепки Джо Пепитона или что-нибудь вроде того, и который ненадолго задумался, прежде чем выдать учебник мне, – наверное, боялся, что я возьму да и выброшу его в канаву, точно какой-нибудь мусор.
И у мистера Макэлроя, по истории, который объявил, что мы начнем с изучения варварских орд Древней Руси, а потом посмотрел на меня.
И у мисс Купер, по литературе, первым словами которой были: "Этой осенью мы будем читать "Джейн Эйр", роман мисс Шарлотты Бронте, и я не настолько наивна, чтобы ожидать, что он понравится вам всем. – Тут она посмотрела на меня. – В оригинале этот роман занимает больше четырехсот страниц – пожалуйста, не надо мычать, вы не коровы, которых ведут на бойню, – но для нас имеется сокращенная версия. Даже она занимает сто шестьдесят страниц, но это не должно вас обескураживать. Пусть те, у кого есть сила воли, считают это испытанием, которое надо преодолеть. Те же, кого природа обделила…" – тут она снова посмотрела на меня и не закончила предложения.
Сто шестьдесят страниц "Джейн Эйр".
Просто блеск.
Я видел это в глазах миссис Верн, учительницы математики, которая не вызывала меня, даже когда я поднимал руку, – она не вызвала меня даже тогда, когда подняли руку только я и Лил, а ее миссис Верн уже вызывала дважды. Когда Лил снова встала, она обернулась и посмотрела на меня, а потом опять на миссис Верн и сказала: "По-моему, он знает", – а миссис Верн поджала губы и ответила: "Позвольте мне самой решать, кто будет отвечать на мои вопросы, мисс Спайсер", – и стала продолжать урок, точно никто так и не смог ответить на ее вопрос.
А икс, между прочим, был равен семнадцати.
Я видел это в глазах учителя по физкультуре, тренера Рида, который построил нас в две шеренги – он недавно вернулся из Вьетнама, и даже волосы у него еще были по-военному короткие, – и предупредил меня своим сержантским голосом, чтобы я не вздумал что-нибудь отколоть в его классе: он ничего такого не потерпит, нет, сэр, паршивец вы этакий, – после чего показал нам раздевалку, объяснил, что соваться в его кабинет ученикам строжайше запрещено, выдал нам баскетбольные мячи и велел кидать по корзине до конца урока.
Так шло до тех пор, пока не начался урок естествознания у мистера Ферриса. На нем был белый лабораторный халат, а на шее – я просто не мог поверить – висели темные очки на цепочке! Думаете, я вру? Неужто люди не понимают, какими придурками они выглядят с такими очками? Хуже, чем Большеклювые Тупики. Волосы у него были подстриженные, как будто он тоже только что вернулся из Вьетнама, а на столе перед ним стояла игрушечная лошадка. Разговаривая с нами, мистер Феррис иногда подталкивал ее, и она качалась. Он объяснил нам, что ее зовут Кларисса.
Не знаю почему, так что меня можете не спрашивать.
Мистер Феррис сказал нам, что мы разобьемся на пары и будем проводить эксперименты – создавать вакуум и готовить аспириновые таблетки, а еще исследовать соотношение массы и веса, и что нам придется пользоваться метрической системой, но не надо из-за этого переживать, потому что это для нашего же блага, и что первое, с чем нам необходимо познакомиться, – это периодическая система, которая начинается с буквы Н, обозначающей… может, кто-нибудь знает?
– Водород, – ответила Лил, у которой, как выяснилось, практически то же расписание, что и у меня. Кроме физкультуры, конечно.
Я уже говорил вам, что у нее зеленые глаза?
– Правильно! – сказал мистер Феррис, подтолкнул Клариссу, и она радостно закачалась.
Просто блеск.
Естествознание было в этот день последним уроком, и когда прозвенел звонок, все собрали свои вещи и отправились к шкафчикам. Я тоже взял учебники, стараясь не поцарапать нечаянно свою новенькую "Географическую историю мира", и уже хотел уйти вместе с остальными, но тут мистер Феррис попросил меня на минутку задержаться. Думаете, во всем классе нашелся хоть один человек, который не уставился бы на меня круглыми глазами? Даже Лил, и та не удержалась. Наверное, они решили, что мистер Феррис хочет предупредить меня, чтобы я не вздумал отколоть чего-нибудь в его классе, нет, сэр, паршивец вы этакий.
Я подумал, что если снова это услышу, то начну падать в море вниз головой.
– Дуг Свитек, – сказал мистер Феррис, – тебе известен основной принцип физики?
Ловушка?
– Нет, – ответил я. А что мне было делать?
Он качнул Клариссу.
– Основной принцип физики таков: два тела не могут находиться в одном и том же месте одновременно. Это тебе понятно?
– Вроде да, – сказал я.
– А понятно ли тебе, что означает этот принцип?
Я покачал головой.
– Он означает, Дуг Свитек, что здесь, в этом классе, ты – не твой брат.
Мистер Феррис снова качнул Клариссу, и я почувствовал, что горизонт выравнивается.