* * *
- Этого страуса я оставляю себе, - сказал Гаинде.
И хор охотников дружно откликнулся:
- Бак на, Н’Диай! Ба на! (Хорошо, государь, хорошо!)
- А ты, Сег, возьми эту дрофу, - продолжал Гаинде.
- Джарджефф, Н’Диай! Джарджефф! (Спасибо тебе, государь, спасибо!)
- Тене, бери эту утку.
И Тене-леопард горячо поблагодарил:
- Спасибо тебе, государь! Джарджефф!
Так продолжался дележ, и охотники все до единого были как будто очень довольны.
Молодые куропатки, перепела и цесарки, стрепеты и кулики были распределены между хорьком, куницей и прочими тварями незнатной породы.
Вот уже и Тиль-шакал рассыпается в благодарностях:
- Джарджефф, государь! Джарджефф!
- На, получай, Буки, - сказал Гаинде-лев, протянув гиене маленького жалкого крылана, глаза которого вдруг приоткрылись в вечерней полутьме.
Буки выступила вперед, но внезапно остановилась, не сводя глаз с того, что предлагал ей царь зверей.
* * *
Пусть со времен Адама гиена считается воплощением глупости, - Буки все же была родом из Салума, того Салума, где любому известны все или почти все тайны Природы.
И обитатели Салума, конечно, знали, что тот, кому даны крылья, имеет перья и появляется на свет из яйца, а все, что выходит из яйца, лишено ушей. Да! У всех, кто вышел из яйца, нет ушей, будь то Ганар-курица, Джанн-змея или даже сам Диасиг-кайман.
А тут Гаинде-лев, царь Гаинде, протянул Буки-гиене… крылана. Крылана, близкого родича Джугун - летучей мыши, которая, как и матушка Сова-колдунья, спит днем и пробуждается лишь с наступлением темноты! Но Гаинде-лев уже терял терпение. Еще больше налились кровью его глаза…
- Буки! Что я сказал нынче утром? - процедил в усы Гаинде-лев.
А Буки все не сводила глаз с крылана в царской лапе. Крылан с оскаленными зубами!..
- Буки! - зарычал царь Лев, - я дарую тебе твою долю, а ты ею пренебрегаешь!
И Буки наконец заговорила:
- Кембу ма ко, Н’Диай! Кембу ма ко! (Я ею не пренебрегаю, государь! Я не пренебрегаю!)
- Что? - Царь Лев окончательно вышел из себя. - Что ты сказала?
А Буки:
- Кебу ма ко, Н’Диай! Кебу ма ко! Даф ма йем! (Я не пренебрегаю, государь! Я не пренебрегаю! Но он меня ошеломил!)
- Кто, кто? - Гаинде даже охрип.
А Буки:
- Вот этот, с крыльями, но с шерстью и с острыми ушами! Вишь, как он выкатил на меня глазища и скалит зубы так, что даже жуть берет… Нет, я твоим даром не пренебрегаю, государь. Но очень уж он страшен!
Боли́
Ноги старого Нумуке-кузнеца и рады бы стараться, да не могли больше держать его немощное, согбенное тело, а жилистая, морщинистая шея - старую голову, убеленную мягким хлопком волос и редкой бороденки.
Старому Нумуке все труднее становилось ходить в Священный лес, чтобы возлить кислое молоко и кровь принесенных в жертву цыплят на колья и деревянные фигурки, в которые переселились души усопших предков.
Тьени, сын старого кузнеца, был еще слишком мал, чтобы выполнять обряды клана. Он даже не побывал еще в "хижине мужчин".
В последний раз добравшись до Священного леса, старый Нумуке забрал оттуда Боли́, самого древнего из всех божков. Теперь уже трудно было угадать, из какого дерева он вырезан. У Боли были кривые ноги, узловатые пальцы, торчащий пупок, оттопыренные уши, широкие, что твой калебас. Старый Нумуке унес Боли с собой, а дома прислонил его к столбу, который поддерживал соломенную кровлю кузницы. И перед восходом солнца тень Боли легла на порог.
Каждое утро старый Нумуке, прежде чем развести в горне огонь, выливал целый калебас кислого молока к косолапым ногам статуэтки и почтительно с нею здоровался:
Поклонись от меня тем, кто в мире ином,
И скажи, что кузнец в мире этом
Свято чтит их заветы!
На седьмой день старый Нумуке ковал мотыгу, а раздувать мехи ему помогал юный Тьени, его сын, которому предстояло завтра вступить в "хижину мужчин". Вдруг тень Боли, лежавшая на пороге, превратилась в крепкого молодца; он вошел в кузницу и попросил работы. Ему сразу нашлось дело: он встал к мехам.
С тех пор из кузницы старого Нумуке, как в его лучшие годы, постоянно слышалось пение, а в такт ему - дыхание мехов и гулкие удары молота.
С утра до вечера распевал за работой молодой помощник Нумуке, и его пение возвращало бодрость старому кузнецу и силу его орудиям:
Падай, тяжелый молот!
Все на землю падет,
Каждому час пробьет.
Всем-та́м-быть!
Кузнечные мехи тяжело вздыхали и жадно раздувались вновь,
Гаснет ясный день,
Сохнет в саваннах трава,
Всему приходит конец!
Всем-та́м-быть!
Мехи спрашивали:
Где ж?
Где ж?
Где?
А молодой кузнец пел:
Всем!
Та́м!
Быть
Где ж?
Где ж?
Где? -
спрашивали мехи.
А юноша в ответ:
В земле!
И каждое утро старый Нумуке-кузнец выливал небольшой калебас кислого молока к ногам статуэтки и возносил благодарность душам предков:
Передай от меня тем, кто в мире ином:
Нумуке в мире этом
Свято чтит их заветы!
И целый день перекликались в кузнице болтовня молотков, наковальни, клещей и песни ловкого молодца.
* * *
Наконец предки призвали к себе старого Нумуке, и он отправился в мир иной следом за своими добрыми делами, которые каждый день собирало солнце.
А его сын Тьени, выйдя из "хижины мужчин", отправился в дальние края, на восток, чтобы повидать свет и людей. Оттуда он вернулся в кузницу своего отца и деда, чтобы взяться за молот и клещи.
Но в кузнице весело пылал и потрескивал огонь, рассыпая вокруг непослушные искры, да глухо вздыхали мехи, отзываясь на песню все того же пришлого кузнеца, по-прежнему молодого.
По утрам Тьени приходил в кузницу с пустыми руками и брался за молот. Но прежде чем расплющить железо или медь, вытянуть золотую или серебряную нить, он приближался к столбу, подпирающему кровлю кузницы, и с размаху опускал молоток на голову Боли:
Получай, Боли-урод!
Кривоногий, большеухий,
Длиннорукий, толстобрюхий!
Вот тебе! Вот!
И потом ему работалось куда веселее. Но чаще всего он и не подходил к наковальне.
* * *
А пришлый кузнец, - все такой же проворный и молодой - один выполнял работу для всех жителей деревни, да и всех ближних и дальних деревень. Что ни попроси - серебряный браслет или мотыгу, стремя или кинжал, саблю или стрелы, - все мигом было готово. И не смолкала прежняя песня:
Всем-та́м-быть!
Там-быть! Та́м-быть!
А любопытные мехи шипели:
Где ж?
Где ж?
Где?
В земле!
* * *
Кочевники-скотоводы и деревенские жители не всегда ладят между собой.
Тяжела крестьянская жизнь: воды в колодцах не хватает, а дети, заигравшись, часто забывают стеречь посевы от птиц и обезьян. Да еще невежи кочевники, мавры и фульбе, насмехаются над простыми земледельцами, отродясь не видевшими ничего дальше высоких куч отбросов, окружающих вросшие в землю хижины их деревни.
Но в Кородугу, деревне покойного старого Нумуке, пастухов испокон веку принимали хорошо.
Правда, те тоже старались не плошать и появлялись в самое подходящее время - когда урожай снят и стада, бродя по опустевшим полям, удобряют своим навозом истощенную почву для будущих посевов. Фама, царь этой страны, позволял кочевникам бродить повсюду, и жители радовались, что всегда могут менять масло пальмы карите на коровье - ведь оно так нужно и на кухне, и для женских волос.
* * *
Старая Дебо, жена Мавдо-пастуха, ехала по деревне на быке, а следом семенила Айда, ее маленькая служанка. Дебо оставила своего дряхлого супруга на соленых землях, где скот набирался резвости и силы. Дебо была женщина старая-престарая, а Мавдо еще старше. Но он надеялся, что соленые земли помогут ему не меньше, чем коровам и быкам, и тогда старуха Дебо уже не будет единственной подругой его жизни, которая готовит ему каждый вечер скудную еду (как известно, фульбе не едят ни утром, ни днем). Недаром говорит пословица: кто ищет только стряпуху, тому и одной жены достаточно.
* * *
Итак, Дебо ехала на быке по деревне Кородугу. Она направлялась на рынок - продать квашеное молоко да купить толченых листьев баобаба, что идут на приправу для кус-куса. Но поравнявшись с кузницей старого Нумуке, Дебо услыхала перекличку молотов, клещей, наковальни, пение пришлого кузнеца, по-прежнему проворного и молодого, и вопрошающее шипение мехов:
Всем-та́м-быть!
Та́м-быть!
Где ж?
Где ж?
Где?
В земле!
Дебо дернула веревку, веревка - кольцо, а кольцо - быка за морду. Старуха сошла, бросила веревку маленькой служанке и сунула нос в кузницу.
- Заходите, добрая женщина! Заходите, бабушка! Здесь возвращают молодость старым и старейшим! - приветствовал ее кузнец-молодец - он был в кузнице один.
Старая Дебо вошла.
- Это правда, кузнец? Ты не врешь?
- Не будем терять время! Дай-ка мне бурдюк с кислым молоком, что висит на боку у твоего быка.
Маленькая служанка отцепила бурдюк и принесла его кузнецу.
- А что ты возьмешь, кузнец, за то, чтобы меня омолодить?
- Первого теленка, которого принесет самая молодая из твоих телок.
* * *
Мехи раздувались и сжимались сами по себе, и огонь весело пылал. Кузнец схватил старую Дебо и швырнул ее в огонь. Он ворочал ее тело клещами, пока не обжег его до костей. Кости он бросил в калебас, где обычно охлаждался раскаленный металл - золото, серебро, медь или железо, и туда же вылил кислое молоко из бурдюка. Сосчитал трижды до семи - и из калебаса вышла Дебо еще моложе и прекраснее, чем в далекий день своей свадьбы, а ведь с тех пор прошло бог знает сколько лет странствий между бескрайними песками и Великой рекой…
* * *
Когда Дебо возвратилась на соленые земли, все - и старый Мавдо, и люди средних лет, и женщины, и молодые пастухи - не верили своим глазам.
- Ну вот я и стала снова молодой и прекрасной, - сказала Дебо. - Нечего и говорить, Мавдо, что я не желаю больше такого старого мужа, ведь ты мне в прадеды годишься. Ступай и ты в деревню Кородугу к тому кузнецу, который сотворил со мной это чудо, а иначе я твоей женой не останусь. С тебя возьмут всего одного теленка, который родится не раньше, чем через три года.
И Мавдо отправился в Кородугу в сопровождении людей средних лет, нескольких молодых пастухов, женщин и Дебо, - а за ней семенила маленькая служанка.
* * *
В кузнице было тихо. Молчали мехи, погас огонь. Фульбе топтались у порога, на который падала тень Боли: статуэтка по-прежнему стояла у столба, поддерживающего соломенную крышу.
Наконец, когда солнце уже пекло вовсю, пришел Тьени-кузнец. Мавдо, выйдя из толпы пастухов, поспешил к нему навстречу.
- Сделай со мной то же, что сделал с этой женщиной, моей женой. Верни мне молодость!
- Это не он, не он! - затараторила Дебо. - Тот был совсем молодой парень. Наверное, его помощник.
- Вернуть тебе молодость, дед? Да ты уже одной ногой в могиле!
- Верни мне молодость, и я отдам тебе все свое стадо вместо одного теленка.
- А что я должен сделать?
- То же, что сделал твой подручный. Если это сумел сделать подручный, то кузнец и подавно сумеет.
- Ну, а что делал мой подручный?
- Он взял у меня бурдюк с кислым молоком, - объяснила Дебо. - Он меня бросил в огонь, а потом я очнулась вот такая, какой ты меня видишь, в этом самом калебасе.
- А я знаю, что сделал тот красивый парень, что все время пел, - сказала вдруг Айда, маленькая служанка.
- Ну, что же он сделал? - спросили хором старый Мавдо, люди средних лет, молодые пастухи, женщины, Тьени-кузнец и сама Дебо.
- Он ворочал тело моей старой хозяйки клещами, а мехи раздували огонь. Потом он взял обгоревшие кости и бросил их в тот калебас, и налил туда молоко из нашего бурдюка. Он сосчитал три раза до семи, и моя хозяйка поднялась из калебаса молодой и прекрасной.
- Только и всего? - сказал Тьени. - Ну, это-то я сумею.
Он развел огонь. Одного из пастушат поставили к мехам; правда, сначала он упирался и заработал хороший подзатыльник: ведь кузнечное дело - не занятие для кочевника, хотя бы и подростка. Но разве можно не подчиниться приказу взрослых, в особенности если нужно вернуть молодость старейшему в роде?
Огонь запылал и затрещал, но он был очень удивлен, не слыша, как отвечает любопытным мехам знакомая песня:
Где ж?
Где ж?
Где?
Тьени взял клещи и, обернувшись, стукнул по голове Боли:
Получай, Боли-урод!
Кривоногий, большеухий,
Длиннорукий, толстобрюхий!
Вот тебе! Вот!
Потом он поднял старого Мавдо, бросил его в огонь и стал ворочать и переворачивать его тело клещами. Когда остались одни почерневшие кости, он бросил их в калебас, налитый до краев, - это пастухи постарались и притащили целых два бурдюка с кислым молоком.
Тьени-кузнец трижды сосчитал до семи. Никто не появился из калебаса. Лишь черные как уголь кости плавали по белой глади молока.
Тьени-кузнец снова сосчитал до семи три раза, потом еще три. Ничего!
Солнце село. Огонь угас. Затихли мехи. Фульбе, привыкшие есть только раз в день - не то, что все люди, - терпеливо ждали.
Тьени снова сосчитал до семи три раза, потом трижды три раза. Но в калебасе по-прежнему плавали в кислом молоке лишь обугленные кости.
На заре Дебо наконец заголосила, заплакала. Люди средних лет и молодые пастухи начали возмущаться. В это время мимо проезжал со своей свитой Фама, царь той страны. Он направлялся в Священный лес. Услышав шум в кузнице, царь остановился и спросил, в чем дело.
И Дебо, плача и причитая, распростерлась на земле перед царским конем.
- Кузнец сжег моего супруга, моего дорогого, милого мужа!
И все фульбе, люди средних лет и молодые, женщины и служанки подтвердили:
- Да, он сжег его, а кости бросил в калебас с кислым молоком.
- Он пообещал снова сделать его молодым, - и вот что натворил! - хныкала Дебо.
* * *
Слуги царя схватили Тьени-кузнеца, связали его и повели по дороге к Священному лесу.
Вышло на небо солнце, и тень Боли отделилась от статуэтки и превратилась в юношу.
Тот сосчитал три раза до семи над полным кислого молока калебасом, в котором плавали обугленные кости, а потом вышел из кузницы и бросился на дорогу к Священному лесу - догонять свиту царя.
Подойдя к Тьени-кузнецу, обмотанному веревкой, словно вязанка хвороста, юноша спросил его:
- Куда ты идешь, хозяин?
- Сложить голову в Священном лесу, - отвечал Тьени, рыдая и трясясь всем телом.
- А будешь ты еще когда-нибудь обижать Боли словом или поступком?
- Никогда! Никогда больше! - вскричал кузнец.
Юноша поравнялся с лошадью царя.
- Фама, - сказал он, - этот человек не виноват. Пастух фульбе в кузнице, он жив и здоров.
Тьени развязали, и все - царь со свитой, мужчины и женщины фульбе, пастушата и служанки - вернулись в кузницу и нашли там старого Мавдо молодым и красивым, как накануне его свадьбы с Дебо.
И после случая с Тьени ни один кузнец не осмеливается проявить неуважение к священным предметам, в которые переселились души умерших предков.
Кари-сирота
Все, что говорит малыш мавр, он слышал под родительским шатром.
До вступления в хижину мужчин молодые учатся кое-чему от всех - соседей, чужих людей, друзей и подруг, товарищей их игр. Но только родители могут по-настоящему воспитать своего ребенка, пока он мал и не ушел еще из отцовского дома и родной деревни. Правда, хотя ребенок не выходит в широкий мир, мир приходит к нему - врывается в деревню, заглядывает в хижину… Но и мир не расскажет маленькому человеку все, что нужно знать. "Ярр фжа кёр", - говорят в наших краях. "О главном узнаёшь дома…" Трудно себе представить, сколько ссор, брани и вражды между взрослыми, между семьями и даже внутри одной семьи может иной раз вызвать слово ребенка… Но ум ошибается редко, если потатчик сердце не слишком часто дает ему волю. Хорошо воспитанному ребенку не нужно подсказки, чтобы он думал и поступал так, как хотят родители. И с самого раннего детства в сыне должен повторяться отец, в дочери - мать…
Но… Все-таки…
Обязанности, служба и все то, чего требует от нас наше происхождение или положение, - все это отступает порой перед повседневными заботами, перед нуждой…
Бывают времена, когда своя рубашка всего ближе к телу, и прежде чем лечить других, необходимо исцелиться самому.
Вот тут уж приходится не то что уклоняться от долга и обязанностей, а просто забывать о них. Ибо этот долг и обязанности не должны напоминать нам о себе в такое время.
Ведь утопающий за соломинку хватается. Ку бёг де веку!
Из-за неурожая голод царил во всех домах, во всей округе. Амбары были пусты уже много лун, и все мужчины давно ушли на восток, в более благополучные края, на поиски проса, маиса или риса.
Самба ожидал холодной ночи, чтобы пробраться по деревне до своего дома с двумя бурдюками риса, которые свешивались со впалых боков его осла. А Кумба, его жена, поднялась в ту ночь до рассвета, чтобы пойти собирать листья щавеля, которые еще пробивались кое-где из земли, не уродившей в этот злосчастный год ни арахиса, ни проса, ни маиса, ни фасоли…