- Интересно, - согласился отец. - Только, знаешь, видно придётся мне всё-таки идти на железную дорогу работать, - и добавил с тоской в голосе, - не хочется, но надо. Кредиторы одолели совсем. Долги у нас. Да, впрочем, если б долгов не было, всё равно пришлось бы работу менять. Не кормит нас журнал. Свой дом в Москве покупать надо, не всё же время по чужим углам ютиться.
- А без денег прожить нельзя? Неужели никак нельзя, чтобы всю жизнь жить как хочешь? Чтобы не только деньги зарабатывать?
- Это могут себе позволить только те, у кого денег достаточно. Мы с тобой не можем.
Ваня помолчал и спросил, заглядывая в лицо отцу:
- Значит, даже когда я вырасту, то жить у бабушки не смогу?
- Приезжать время от времени сможешь, а постоянно жить - вряд ли.
- А ведь мне хотелось бы…
До этого момента в глубине души Ваня надеялся, что когда он повзрослеет, то сможет всё устроить как-нибудь так, чтобы каждый день видеть бабушку, Фому, Урта, ходить по лесам и полям, купаться в реке, распевать песни, и вот сейчас эту надежду у него резко и безжалостно отобрали, ничего не дав взамен, кроме обещания бесконечной скуки и трудностей.
Ваня смахнул с кончика носа дождевую каплю и прошептал:
- Я не понимаю, что это за жизнь такая. Ведь наш дом там, у бабушки. Что же мы тогда здесь делаем? Неправильно мы как-то живём. Не настоящей жизнью. Если б можно было, взял бы я маменьку и папеньку за руки и пешком отвёл бы к бабушке. И чтоб не возвращаться оттуда никогда в этот город.
- О чём ты там шепчешь? - спросил папенька, наклоняясь к нему.
- Я? Ничего… Молюсь…
- За кого? - спросил отец улыбаясь и удивлённо приподняв бровь.
- За нас, за всех.
- Ну что ж, молись. Детские молитвы доходчивы.
В ноябре выпал снег. Спрятал под собой осеннюю грязь. На улицах посветлело. Понеслись по дорогам резвые санки.
- Ах, пади! - слышалось весь день напролёт.
Ваня через форточку насыпал на заснеженный подоконник пшена, к которому тут же слетелись весёлые синицы с блестящими глазками. Толстый голубь разогнал синиц, и принялся с гордым видом клевать пшено в одиночестве.
- А ну, пошёл вон! - закричал на него Ваня и постучал ладонью о стекло.
Тот недовольно посмотрел на него, переступил красными лапами и улетел, тяжело взмахивая крыльями. Догадливые синицы не заставили себя долго просить и тут же вернулись обратно на подоконник.
В декабре на рождество Ванина семья ходила в церковь. Все молились. Молился и Ваня.
- Господи, не оставь нас в заботе твоей и пусть скорее придёт лето, - повторял он про себя в перерывах между молитвами.
Потом к Ваниным родителям ним пришли гости и до середины ночи просидели дома за праздничным столом. Папенька густым тенором пел под гитару романсы и все ему аплодировали.
- Браво, браво, - повторял Иоган Карлович - дальний папенькин родственник, маленький бесцветный человечек, похожий на какое-то увядшее неприхотливое растение, вроде пустырника. - А теперь "На заре ты её не буди", - просительно поднимал он тоненькие, как стебельки ручки.
Папенька послушно пел.
- Брависсимо, - снова восклицал Иоган Карлович, - Ещё будьте любезны. "Не судьба мне до лета дожить".
- К сожалению, я не знаю такого романса, - улыбаясь извинялся отец.
- Ну, как же! "Не судьба мне до лета дожить, так мне зимняя вьюга напела, так сказал мне осенний листок, так читал я по волчьему следу…" Неужели не знаете?
- Нет, извините. Невозможно знать все песни на свете.
- Ну что ж, ну что ж, не беда, - Иоган Карлович покорно кивнул и тут же потерял интерес к происходящему.
Ваня, которого никак не могли отправить спать, посмотрел на гостя с неприязнью:
- Наверное, гадость какая-нибудь. В хорошей песне таких слов быть не может, - подумал про себя мальчик.
На рождество Ване подарили настоящий медный компас и мальчик весь вечер сжимал его в кармане, поминутно вынимая и замирая в ожидании, когда стрелка остановится и покажет, где находится север. Потом он осторожно поворачивал прибор вокруг своей оси, чтобы буква Ю оказался на юге, С на севере, З на западе, а В на востоке. Застыв над дрожащей стрелкой, Ваня восхищённо смотрел на установившийся порядок, где всё расставлено по местам и ему казалось, что всё отныне будет просто и ясно и он никогда теперь не заблудится в этом мире. Когда мальчик ложился спать, он положил компас под подушку и, просыпаясь среди ночи ощупывал его прохладный гладкий корпус, после чего, успокоенный засыпал снова.
В школе дела у Вани шли ни шатко, ни валко, но всё же немного лучше, чем в прошлом году. Даже дела с математикой понемногу пошли в гору. Видимо сказались летние занятия с Марьей Петровной.
- Ну вот, уже совсем другое дело, - говорил папенька, просматривая его дневник. - Так, глядишь, и в отличники выбьемся? А, Иван Арсеньевич?
Выбиваться в отличники Ване отчего-то совсем не хотелось, но, чтобы не обидеть отца он неопределённо кивал головой, мол, "посмотрим, почему бы и нет?" и смущённо улыбался.
Настала весна. В синем небе засияло слепящее солнце. Звуки капели всю ночь напролёт не давали мальчику уснуть, словно звонкие голоса падающих капель говорили ему, что лето придёт совсем скоро, что солнце старается изо всех своих солнечных сил и греет нашу суровую землю, чтобы растопить лебяжьи шубы снегов. Иногда звуки капели сливались в какую-нибудь мелодию и весь следующий день Ваня тихонько напевал её про себя.
В апреле, сразу после Пасхи, Марья Петровна вышла замуж за молодого инженера. На свадьбе Ваня нёс за невестой фату и поминутно замирал от восторга, чувствуя, как солнце припекает его макушку. Смех Марьи Петровны сливался со звоном последней капели.
- Скоро лето! Скоро, скоро! - пели птицы на голых ветках деревьев. - Скоро, скоро! - стучали копыта лошадей свадебного кортежа.
Солнце отражалось в цилиндрах и драгоценностях гостей, а Ваня смотрел на всех сияющими глазами и думал, что никто не знает о том, что пройдёт чуть больше месяца и один мальчик со светлой головой и беспокойным сердечком снова увидит свою похожую на медведицу бабушку, косматого домового Фому, бревенчатые стены дома, услышит песни вечерних соловьёв в оврагах, страшные и непонятные шорохи, шелест дождинок, падающих в траву… Что ещё чуть-чуть и его ослепят далёкие ночные молнии над мокнущим садом, оглушит гром, омоют тёплые, как материнские руки, летние дожди…
Вечерами Ваня подолгу сидел над большим подробным атласом в кожаном переплёте, который дал ему папенька, показав, где находится Москва, и где бабушкин дом. То есть, бабушкин дом там конечно же обозначен не был, папенька просто поставил карандашом точку на карте и сказал:
- Вот, примерно здесь. Видишь, вот течёт Ягодная Ряса. Бабушка живёт на правом берегу, на самом краю леса, - потом он заметил лежащий рядом с атласом компас и спросил: - В какую сторону от Москвы лежит бабушкин дом?
Ваня осторожно повертел прибор.
- На юго-западе.
Папенька подхватил мальчика на руки, закружил вокруг себя.
- Молодец, соображаешь!
Ваня вскинул руки, достал потолок и закричал:
- Соображаю! Ура!
Папенька играючи перекинул сына подмышку, словно тот был прогулочной тросточкой или лёгкой куклой из папье-маше и спросил:
- Пойдёшь, географ, со мной чай пить?
- А маменька мне зефира даст? - заговорщицки шепнул мальчик.
- Мы попросим.
- Тогда пойду, - согласился Ваня и папенька понёс его пить чай.
Наступил май. Ваня каждый день, едва закончив возиться с уроками, убегал гулять во двор и до самой темноты не мог надышаться вечерней прохладой, налюбоваться высоким, с чуть заметной сыринкой небом, тонким, как ивовый прутик, молодым месяцем, насмотреться на яркие, крошечные, словно родившиеся после зимы заново, звёздочки. Последняя грязь быстро высыхала под входящим в силу солнцем. Некогда огромные, словно озёра, лужи, ещё совсем недавно плескавшиеся посреди дворов и улиц, мельчали, съёживались и уходили под землю. Молодая весёлая трава затопила пустыри и овраги. Полетела из-под извозчичьих колёс первая пыль, обещавшая долгое знойное лето. Мама по вечерам не могла зазвать Ваню домой, а когда тот всё же сдавался и нехотя подчинялся, то садился у окна, смотрел, как улыбается ему из-за крыш месяц и чувствовал, как всё внутри него замирает и куда-то проваливается от ощущения близости лета.
Наверное во время таких сидений под открытой форточкой он и подхватил простуду. Температура у него поднялась, всё тело заболело, словно побитое палками, стоило опустить веки, как перед глазами начинали метаться какие-то серые тени. Горло у Вани покраснело, говорить стало трудно.
- Глотать больно? - спросил пришедший врач, невысокий господин в чёрной жилетке и с чёрным саквояжем в руках.
- Больно, - кивнул Ваня.
Доктор попросил его открыть рот, послушал холодной трубочкой грудь и спину.
- Ты, брат, видать часто рот на улице разеваешь, вот горло холодным ветром и обдуло, - сказал он Ване, снимая с носа золотое пенсне, и повернувшись к родителям мальчика добавил, - Ничего страшного. Я выпишу рецепты, через две недели будет, как новенький. Будешь? - снова повернулся он к Ване.
- Буду, - прохрипел тот.
Доктор улыбнулся, начеркал что-то на бумажных листочках, глухо бормоча себе под нос, затем собрал саквояж и откланялся.
- Но с постели не вставать. Уговор? А то ещё с пол-лета проболеешь, - добавил он напоследок.
Мальчик испуганно кивнул и натянул до подбородка белый накрахмаленный пододеяльник.
Нет ничего обиднее, чем болеть в мае, когда только-только пришло настоящее тепло и можно наконец вволю побегать без тяжёлых, сковывающих движения зимних одежд, колючего шарфа и неуклюжих валенок, когда за окном весь день пляшут солнечные зайчики, слышны крики играющей детворы и очумевших от солнца птиц.
Целую неделю Ваня пролежал в постели. На восьмой день даже книги успели ему надоесть и он решил просто смотреть в окно, где виднелась крыша дома напротив и кусочек голубого, как детские глаза, неба. Изредка мимо окна проносились быстрокрылые птицы, то ли ласточки, то ли стрижи, мальчик не мог различить.
- Им-то хорошо, - думал Ваня. - Летают, где хотят. Под солнцем, под ветрами. А я тут лежу, как старое бревно в крапиве. Скоро мхом обрасту и древоточцы меня съедят.
В комнату вошла мама, села на постель. Поцеловала ребёнка в лоб.
- Да ты совсем уже здоров, Ванечка!
- Да, да, - подался к ней тот. - Совсем выздоровел. Можно мне встать, по дому походить? Не могу больше лежать.
Мама грустно покачала головой.
- Нельзя, сынок. Доктор не велел. Ещё пару дней полежать придётся.
- А то потом пол-лета проболею?
- Именно.
Она провела ладонью по его щекам. Рука у неё была ласковая, прохладная. Ваня прижался к её ладони и с тоской посмотрел маме в глаза. Та наклонилась к нему, так что её волосы упали Ване на лоб и неожиданно смущённо зашептала:
- Ванечка, ты отпустишь нас? Сегодня большое гулянье будет по случаю восшествия на престол царя Николая. Нам с папой пойти хочется. Вернее, это мне хочется, но не пойду же я одна. Мы так хотели и тебя с собой взять, но врач не разрешил, сказал опасно. Ты тут с Никифоровной посидишь, а мы вернёмся и всё тебе расскажем. Ну, что, отпустишь?
Из гостиной доносилось пение папеньки. Он любил петь, когда одевается перед зеркалом. Если внешний его устраивал, он пел что-нибудь гусарское, если же нет, то "Утро туманное" или "О, дайте, дайте мне свободу…".
Закат атаку нашу красит,
С мундиром цвета одного…
- слышалось из-за стены.
- Папенька собирается?
- Да, он уже почти оделся, галстук подбирает, - она внимательно посмотрела на сына и добавила. - Папенька скоро на новую работу переходит. Будет железные дороги строить. Видеть мы его теперь будем редко, но зато с долгами рассчитаемся, а там, глядишь, и дом себе купим. Ты ведь хочешь, чтоб у нас свой дом был?
Ваня пожал плечами, ему нужен был только один дом и совсем скоро он собирался к нему отправиться.
Маменька достала из кармашка небольшое зеркальце, оглядела себя, поправила локон на лбу. Мальчик вдруг почувствовал какое-то смутное беспокойство, ему отчего-то очень не хотелось, чтобы его родители шли на этот праздник.
- А вам правда хочется пойти? Может останетесь?
- Ванечка, как не стыдно капризничать. Мы же ненадолго.
- Ненадолго… - повторил мальчик. - Идите, что уж…
Он взял с тумбочки компас, стрелка погуляла и замерла, указывая на север. От вида этой маленькой, как иголка стрелочки, которая всегда знает правильное направление, ему отчего-то стало спокойнее.
- Идите, - повторил он. - Я ждать буду.
Маменька улыбнулась и снова поцеловала Ваню в лоб.
- А когда мы к бабушке поедем? - спросил мальчик.
- Я думаю, недели через две.
- Так скоро? - изумился Ваня.
- Ну, если ты не вылезешь из постели и не заболеешь снова.
- Не вылезу, - заверил её больной. - Если надо будет, я все эти две недели под одеялом просижу.
Мама засмеялась, хлопнув в ладоши.
- Одного дня, я думаю, будет вполне достаточно. Ну, так мы пойдём.
У Вани отчего-то снова ёкнуло под сердцем.
- Идите. Только дай мне атлас со стола.
Мама дала ему книгу, поцеловала в щёку и пошла к выходу. У двери она остановилась, обернулась, держась за косяк, и улыбнулась Ване так, что ему стало вдруг тепло-тепло, будто он разом очутился где-то в летнем поле, среди духовитой некошеной травы. Мальчик улыбнулся в ответ, открыл атлас и в который раз отыскал поставленную карандашом точку на карте, обозначающую дом бабушки, и синюю ниточку Ягодной Рясы.
Ваня долго сидел над картами. Нашёл Чёрное море, Балтийское, Карское, Белое, Баренцево, Охотское. Смерил линейкой расстояние от бабушкиного дома до каждого из них. Выходило, что ближе всех Чёрное и Балтийское.
- К какому же из них дом пойти хочет? - подумал Ваня. - Может, он и сам ещё не решил?
Мальчик вспомнил свои сны о море, большом, холмистом от высоких волн, снова услышал звон колокольчиков, звуки мышиной возни и кряхтенье Фомы, выбирающегося из-под кровати. Тяжёлая книга сама собой выпала из его рук и он заснул крепким здоровым сном.
Когда Ваня открыл глаза, солнце уже село за крышу дома напротив. Комнату наводнили мягкие сероватые сумерки. Мальчик потянулся в постели и заметил сидящую на стуле в углу служанку Никифоровну. Толстая, добрая и суетливая старушка, она была в их семье и горничной, и кухаркой, и нянькой.
- Никифоровна, вы чего?.. - захотел спросить Ваня, но та вдруг бросилась к нему, порывисто обняла, наполовину вытащив из-под одеяла.
- Ох, ты ж кровиночка моя, - запричитала она и мальчик почувствовал, что лицо её мокро от слёз. - Страсть-то какая… Люди-то вон что говорят… Ох, спаси и сохрани Пресвятая Богородица.
Ваня испугался.
- Случилось что-то, Никифоровна?
- Ох, и не знаю, не знаю, милок. Да только страх-то какой…
- А где маменька с папенькой? - спросил Ваня, чувствуя, как прежнее беспокойство поднимается в нём с новой силой.
Круглое лицо Никифоровны вдруг сморщилось и она тонко заскулила:
- И-и-и… Вот и беда-то, что нет их до сих пор. А люди говорят на Ходынке на этой вон что было… И-и-и…
Она посидела, закрыв лицо руками, потом вытерла глаза кончиками платка.
- Ты вот что… Сиди дома. А я к Иоган Карлычу пойду. Он хоть и дальний родственник, а всё же кроме него у вас тут никого нету. Может, скажет что делать. По больницам пойти, в полицию, аль ещё чего…
- Да чего случилось-то? - дрожащим голосом, чуть не плача, спросил Ваня.
- Ох и дура же я старая, разболталась, - прижала руку ко рту Никифоровна. - Дитё перепугала. Побегу я, а ты, смотри, из дому ни шагу и дверь чужим не отпирай.
И старушка проворно выбежала из комнаты.
Не в силах больше лежать, Ваня оделся, с трудом попадая дрожащими руками и ногами в одежду, и сел у окна. Он чувствовал, как что-то большое и ужасное, словно огромная чёрная туча наползает на него, а он маленький и беззащитный стоит посреди голой степи и видит лишь, как исчезает за горизонтом солнце и мир погружается в горячее густое варево тьмы. Ваня сжался в комок и заплакал. Сквозь слёзы он звал маменьку и папеньку, с надеждой смотрел в тёмный проём, видел, что все его призывы тщетны и снова прятал лицо в ладонях.
Потом приехал Иоган Карлович, ни слова не говоря посадил Ваню в пролётку и отвёз к себе домой. Там, под взглядами бледных и испуганных детей, мальчика напоили чаем с кексом, отвели в детскую и уложили спать. Чёрная яма сна сазу проглотила его и не отпустила до самого утра. Бедные дети Когана Карловича всю ночь не могли сомкнуть глаз, потому что Ваня метался по постели, вскрикивал, стонал, звал маму и папу. Лишь с рассветом кошмары отпустили его и он успокоился. Морщинки на лбу разгладились, словно поверхность озера, при стихающем ветре, губы тронула улыбка, а пальцы нещадно терзавшие простыню, разжались.
На следующий день Иоган Карлович с самого утра куда-то ушёл. Ваня остался один с его детьми. Это были хрупкие робкие существа. Долгое время они не решались заговорить с ним, тихо сидели в углу комнаты, что-то рисовали, временами беззвучно перешёптывались. Наконец самая старшая из них, девочка лет семи, с тонкими рыжеватыми косичками подошла к Ване, угрюмо сидевшему на старом расшатанном стуле, и прошептала срывающимся голоском:
- Мальчик, хотите с нами рисовать?
Ваня не очень любил рисовать, но оставаться в одиночестве посреди этого страха и неизвестности, что окружили его, он тоже больше не мог, поэтому быстро кивнул и пошёл к столу.
- Это Митя, это Саша, - представила девочка двух совсем маленьких мальчиков, робко притихших при его приближении. - А я - Соня.
- Я знаю, тебя Ваня зовут, - пришепётывая сказал Митя. Он шмыгнул носом, Соня проворно вытащила из кармашка грязный платок, вытерла брату нос и отчего-то испуганно посмотрела на Ваню, будто побаивалась, что тот скажет что-нибудь насмешливое. Ваня ничего не сказал. Соня немного успокоилась и попросила:
- Нарисуйте нам что-нибудь.
Ваня взял краски, лист бумаги и стал рисовать речку, камыши, иву, купающую свои гибкие ветки в речных волнах. По речке плыла огромная, вся в сполохах яркого солнечного пламени рыба. На спине её виднелись маленькие фигурки.
- Что это, кит? - спросили дети Иогана Карловича.
- Нет, это сом-солнце. Он плывёт по реке и вся рыба узнаёт, что пришла пора метать икру. А на спине у него я, домовой Фома и водяной Урт. Когда я жил у бабушки, мы часто вместе бродили и с нами всякие истории случались. Однажды мы в болоте нашли звезду, что с неба упала, когда перестала быть солнцем. Потом видели медовика, который по лесу гулял, пока медовой росой по травам и веткам не растаял…