Дедок - не исключение. Одолевают кузнеца ширпотребовские заказы. Кочергу хозяюшке негде купить. Тому скребница для обуви перед крылечком понадобилась, этому - пилу окоротить, третьему - крюк для люльки загнать… Да мало ли мелконькой деревенской нужды, которая ни в одном ГОСТе не значится?! Но это все после работы. А сейчас срочно потребовалось сцеп для автомобильной тележки поправить.
Огромная, похожая на рельс, железяка ложится в горн. Кузурманыч усиливает дутье, подсыпает угля, шурует жигалом. Ни одного лишнего движения. Инструмент он берет не глядя, из-за спины. Железяка на наковальне. Дерзай, пока горячо! Навесь!!!
Молоток Кузурманыча к поковке пока не притрагивается. По соседству пока "дирижирует". Бочком эдак, резвым железным бесиком по наковальне позвякивает, боевые места указывает, молотобойца затравливает.
- Дай-дай-дай! - кувалду науськивает.
- Нна!! Нна-ах!!! - крякает кувалда.
- Бог мой! Ох! Ах! - вздыхает наковальня.
Поковка орет, визжит, стонет, всхлипывает: попробуйте-ка между молотом и наковальней… Как хотят ее, так и бьют, куда хотят, туда и гнут. Вот на нее опускается еще и молоток самого Кузурманыча. Молоток - кувалда, молоток - кувалда, молоток - кувалда…
- Ох! Ах! Бог мой! - частит наковальня.
Красивая, сильная, затравчатая работа!
Поковка снова ложится в горн. Кузурманыч проворно шурует жигалом уголь.
- Да покури ты, парнишко, иди, покури! - зовет кузнеца дедок. - Не грешников, чай, поджариваешь!..
- А некоторых бы поджарил, - кивает кузнец на шофера. - На ползарплаты эдак поджарил бы…
Молодой грешник не знает, куда упрятать глаза.
- Зачем пожаловал? - спрашивает кузнец дедка-рогоносца.
Тот с готовностью указывает на лесную находку:
- Ежели вот тут дыру… Да вот тут…
- Только волк из сказки ко мне не приходил еще… не просил, чтобы я ему голос козлиный сковал, - разводит руками кузнец.
- А то не сковал бы? - льстит открыто дедок. - Саньке Уланову шпынь в протез вставил - как Конек-Горбунок бегает…
Пора. Поковка искрит. Снова в молоты.
- Строговат? - спрашиваю я шофера.
- Кузурманыч-то? - вскидывает пушистые, как одуванчик, ресницы шофер. - Конечно. А как еще с нами?.. - покаянно вздыхает "грешник".
- Ему сделает, - подключается к разговору дедок. - Машина же стоит. Хоть после работы, а сделает. Это знаете что за человек? - кивает на Кузурманыча дед. - Свое право выковал! Кувалду ему на плечо - и иди в коммунизм… Кувалда вместо пропуска!
Гудит горн, плюется горячей окалиной железо, сладкой гарькой пахнет удалой, жизнерадостный воздух кузницы…
- Дай-дай-дай!.. - науськивает молоток.
- Нна-ах-х!.. Нна-ах-х!! - ахает кувалда.
Дед с осторожностью допрашивает: "Быть или не быть лосиному креслу?" От кузнеца ни привета заметного, ни отказа конкретного. А тут еще, кроме шофера, дюжая молодица с ломом в руках к наковальне протискивается.
- Что у тебя? - спрашивает ее на коротком досуге кузнец.
- Затупился. Все жало помялось. Лед колю в молоканку - одни только брызги…
- Это моментом.
Нагревали. Плющили алые острия. Двугранное. Четырехгранное. Потом, по-горячему, мелкосечкой - слесарной пилой доводил и ровнял им рабочие "жала" кузнец Кузурманыч. Потом закалял. Утопит на мгновение в бадейку с водой и на воздух: "Чтоб железо не задохнулось". Напоследок совсем утопил. Забулькотала бадейка, заворчала по-кошачьи. Двугранный конец… Четырехгранный… Охлажденный и закаленный лом снова ложится на наковальню. Зачем? Ага! Василий Константинович берет напильник и с силой, с надавом проводит им по остриям. Скоргочет сталь о сталь. Размахнувшись, кузнец ударяет двугранным оттягом в кирпич. Кирпич - вдребезги, а рыжие искры!.. На острие лома ни блесточки, цела синева закалки.
- На! - легкой рукой протягивает он румяной молоканщице железное свое произведение.
- Творец! Ну, скажи, не творец?! - восхищается не без умысла дед-рогоносец. - Богу звезды, пра слово, ковать!..
Дедкин выкрик заставил меня усмехнуться. Вспомнил я еще одного кузнеца. Если Кузурманыч воистину только творец, то псковский коллега его был еще, в придачу, и критиком. "Куда целишь, тетеря!" - послышался мне из далекой, далекой военной весны возмущенный его тенорок.
* * *
Разоренная, сожженная Псковщина.
По ее земле шла на передовую маршевая стрелковая рота. Чуткое к голосам войны, бдительное солдатское ухо издалека, за двадцать почти километров, улавливало глуховатый бас фронтовой канонады, угадывало ее утробное, густое рычание. Окрест лепетали звонкие болтунишки-ручьи, захлебывались прибылой водой захмелевшие лесные речушки, свистела, чирикала вешняя птаха в вершинах дерев, но не чуяли птичек солдатские уши. Дальний гул, прикоснувшийся к ним, подминал и обесценивал прочие легкие, пустяковые звуки. По неласковой апрельской дорожке шла навстречу канонаде стрелковая маршевая.
Лес кончился. Завиднелись печи и трубы сожженной дотла деревеньки. В свежевырытых землянках развели военные погорельцы свои камельки, и синеватые свитки дыма метались над остывшими пепелищами.
И здесь повстречал нашу роту какой-то неожиданный, несогласный с войною и канонадой, праздный, ухарский звук.
- Журавль, - предположил кто-то из солдат.
- Какой те журавль! Ишак так ревет.
- Откуда бы тут ишак взялся? Кавказ тоже нашли…
Звук доносился отчетливей, громче, и вскоре рота увидела… кузницу.
И настолько диковинной была эта кузница, что сопровождавший маршевую роту лейтенант неожиданно для себя скомандовал:
- Привал.
Случись это в другой обстановке - выбрал бы солдат бугорочек посуше, положил бы под сапоги вещмешок (кровь бы от ног "откатила") и, блаженно сомкнув глаза, отдыхал, отдыхал бы… Сейчас же, окружив плотным кольцом небывалую кузницу, глазели сюда рядовые, усиленно крякал сержантско-старшинский состав, а лейтенант, расстегнув планшетку, что-то торопливо записывал в походный дневник. А может, и зарисовывал…
На подстиле из кирпичей стояла чугунная печка-буржуйка. Она заменяла горн. А мехи… мехами служил здесь трофейный немецкий… аккордеон. В перламутровой его душе была просверлена дыра, в которую башковитый псковитянин втиснул резиновый шланг. На втором, на "горячем" конце шланг соединялся с обрезком змеевика от самогонного аппарата. Выпрямленная трубка змеевика соседствовала с огнем. Она наглухо была замурована в поддувало печурки. В метре от печурки на охапке сосновых веток сидел мальчуган лет двенадцати. Он нагнетал воздух, вел дутье. Парнишка вспотел… Растягивая аккордеон, малый нажимал сразу до десятка клавишей. Вернее, столько, сколько помещалось под его ребячьими пальцами. Инструмент ревел, выл, вопил всеми немыслимыми голосами, до тех пор вопил, пока его блестящая утроба предельно не заполнялась воздухом. После этого мальчуган попускал клавиши и потихоньку сводил мехи. Нагнетенный воздух высвистывал, бил струей через шланг, через змеевик и в печурку. Березовое уголье жарко, яростно вспыхивало. Малиновели у печурки бока.
- Ну и… артисты! - восхищенно выдохнул пожилой солдат. - Действительно, голь на выдумку…
Возле наковальни, закрепленной на комлеватом стояке-чураке, хлопотал расторопный старикашка в дореволюционном еще картузе. На роту он не обращал никакого внимания, словно не две сотни глаз жадно следили за каждым его движением, а просто… ну… прилетела любопытная трясогузка… Повертится и улетит. Он деловито совал через крышку печурки в огненное ее жерло заготовки, подсыпал угольков, пробовал ногтем скудненький инструмент, подправлял сползающий на глаза козырек картуза.
Зато молотобоец потупился.
Это была девушка лет семнадцати. Прядка волос выбилась из-под солдатской ушанки, трепетал и разметывал ее апрельский молодой ветерок. Природа ли наградила девушку несмываемым ярким румянцем, молодые ли парни из стрелковой роты смутили ее… Она горела. Пылала. Пальцы ее слепо и торопливо перебирали шершавый заструг рукоятки кувалды. Над верхней губою росинками выступил пот.
Дедка же как ни в чем не бывало добыл клещами из печки заготовку боронного зуба, уложил ее на наковальню и бодреньким петушком кукарекнул, скомандовал:
- Ну-ка, Сонюшка, уважь… Припечатай.
Девушка отшвырнула вдруг рукоятку кувалды, слепо и немо протиснулась через плотное кольцо рядовых, без оглядки помчала к землянкам.
Рота смотрела ей вслед.
- Совестится, - хихикнул дедок. - Удару у нее еще настоящего нет - вот и совестится.
- Тяжело ей с кувалдой-то, - укоризненно пробурчал пожилой солдат. - Мужиковское дело - и то по выбору… Не на всякого…
- Зна-а-а-ю!.. Зна-а-а-ю… - пропел дедок. - Да ведь весна! Она ведь не два раза в году. Умирать собирайся, а нивку паши! Сеять, чего-ничего, надо - вот и куем под господней крышей. Три скомороха - четвертый кардион, - подмигнул псковитянин пожилому солдату.
Мальчуган фыркнул.
- Над прозвищем моим насмехается, - пояснил роте дед. - Меня в партизанском отряде за эту кузню Кардионом прозвали. Смейся, смейся, глупый, - повернулся дед к мальчугану. - Одна нам с тобой слава. Я - Кардион, ты - Кардиненок, хе-хе-хе… Дуй знай!
Инструмент заревел с новой силой.
- А ну-ка, граждане солдаты! У кого рука не отсохла…
И дедок указал на кувалду.
Рота ковала боронные зубья. Мастер ловко выуживал из буржуйки раскаленные заготовки, лихо наигрывал молотком по наковальне и на каждый замах кувалды пел-приговаривал:
- В горрр-ряченькое! В горр-ряченькое!
Стреляла искрами буржуйка, ухала кувалда, подвывал аккордеон, приплясывал мастер.
- Серьга, - крикнул он через плечо мальчугану, - бросай дуть! Беги, тащи эту железу от вашего турника. Сошников нет. С Сонюшкой мне ее не оттянуть…
Дед командовал ротой.
Рота оттягивала сошники.
Кувалдой завладел длиннорукий солдат Вася Хиря, по прозванию "Художественный Свист". После очередного нагрева дед насторожил на наковальне неразмятый еще конец турника и скоренько бормотнул:
- Давай, парень!
Кувалда с грохотом, со звоном сыграла по клюву наковальни.
- Те-те-ря-я!
Мастер поднес к Васиному носу свой молоток и свирепо, досадливо покрутил им перед его изумленными ноздрями:
- Куда целишь, те-те-ря? В железо бей! В горяче… А не для звону…
* * *
У меня материал - слово.
Несогретое в горне души, оно - как холодное железо: шершавое, упрямое, неподатливое. Не тронь холодное - один звон.
Но, если вдруг… слово засветится, если почувствуешь, что оно горячее, обжигается - не медли! Укладывай его скорее на "наковальню" и бей, заостряй, закаливай, доводи!
Если ты отковал лом, даже лом, - опробуй, по Кузурманычу, дробит ли он кирпич, не мнется ли у него "жало", годен ли он колоть лед, долбить мерзлоту?
Вырастил розу - просмотри лепестки: не затаилась ли в них тля?
Дерешь больные зубы - не оставляй гнилого корня и… береги здоровые.
А если не получается, брось немудрящий свой инструмент и беги. Беги, как Сонюшка… Народ незлобиво скажет в твой след: "Совестится. Удара у него еще настоящего нет".
А совеститься, брат, надо. Не то поднесут тебе трудовые, мозолистые руки молоток, клещи ли, под самодовольные ноздри и уже не тенорком, а доподлинным басом скажут: "Куда целишь, тетеря!"
…Учите, учите меня, кузнецы! Куда бить. Во что целить. Как горячим выхватывать слово из "горна"…
В. ПОПОВ
Сказ о заповедном кладе
Щедра и богата наша кубанская земля. Родит она и пшеницу, и рис, и подсолнух, и плоды разные. Что ни посеешь - всего богатый урожай получишь.
И в горах прикубанских большие богатства скрыты. Есть там и железо, и уголь, и золото. А особенно много нефти. И нефть особенная, такая, что хоть сразу бери и заправляй ею тракторы да автомашины.
А распоряжается всеми этими богатствами старик Горовик, из себя маленький, сгорбленный, седые брови на глаза нависли, а взгляд зоркий, строгий. Взглянешь на него, подумаешь - самый обыкновенный дед, что баштан караулит.
Но старик Горовик совсем особенный. Живет он на земле уже многие сотни лет, а все такой же, ничуть не меняется. И владеет он великой силой: захочет - даст людям земные богатства, захочет - не даст. Но не по капризу он это делает, а по справедливости.
Еще в стародавние времена рыли казаки глубокие колодцы и черпали из них ведрами легкую золотистую нефть. Шла она и в каганцы, и на распалку печей, и на смазку ходов тележных, чтоб не скрипели.
Начнут, бывало, казаки нефтяной колодец рыть, а к ним вдруг подходит какой-то седой старик - собой неприметный, одет в чекменчик старенький, на ногах сапоги яловые, на голове кубанка черного курпея. Подойдет старичок к казакам и спрашивает:
- К чему колодец роете, станичники?
- Да вот, дедушка, хотим до нефти докопаться.
- А зачем она вам?
- Как зачем? И на топливо, и на каганцы, и колеса смазывать нужно…
- Добре, добре, станичники, - скупо улыбнется старичок в седые вислые усы. - Только, сдается мне, что не здесь вам копать надо…
И указывал другое место. Укажет и пойдет дальше, опираясь на ореховый батожок. Послушают казаки старика, начнут копать в указанном месте - и точно, обязательно на богатую жилу нападут…
Услыхали заграничные буржуи про кубанскую нефть и целыми толпами на Кубань нагрянули. Стали земли покупать, спорить начали, кому какой участок забирать. Но всех перехитрил американский Мистер. Сунул Мистер пачку денег кубанскому атаману, тот и передал ему те земли, где казаки нефть доставали. И даже в Петербург самому Николашке-царю отписал, что-де прибыл из-за моря-океана добрый Мистер, хочет нам, бедным, помочь нефть из земли доставать. А Мистер вслед подарочек в Петербург послал. Вот и вышло решение отобрать у казаков нефтеносные земли и отдать их этому самому Мистеру.
Стал Мистер дело разворачивать - инженеров своих доставил, машины кое-какие привез, за гроши рабочих русских нанял и давай нефтяные вышки ставить. И такая жадность охватила Мистера, что всех рабочих замучил, по целым суткам работать заставлял.
И вот идет раз этот самый Мистер по своему промыслу, за ним инженеры, подрядчики всякие вышагивают. И вдруг подходит старичок - сгорбленный, неприметный, только глаза строгие из-под бровей поблескивают. Подошел и спрашивает Мистера:
- Зачем тебе нефти столько? Куда ее девать будешь?
Удивился Мистер, выкатил свои рачьи буркалы, но все же ответил:
- Ты есть очень глупый! Я эту нефть продавать буду, большие деньги себе наживу…
Насупил старик косматые брови и говорит:
- Ничего у тебя не выйдет! Не достать тебе нефти из нашей земли.
Разозлился Мистер, хотел упрятать старика в каталажку, но тут шепнул кто-то из приказчиков русских, что, мол, этот дед все места знает, где много нефти. И сразу Мистер стал добрым и обходительным. Подхватил деда под руку, стал рассказывать, как он любит русский народ, деньги американские стал предлагать старику, чтобы тот ему показал заповедные места.
А старик пощупал деньги, покачал головой, вытер руку о пол чекменя и отвечает:
- Не к чему мне твои бумажки! Печку разжигать древесной корой способнее… А любовь твою к русским я вижу - сколько людей ты уже в гроб вогнал непосильной работой. И говорю я тебе по-хорошему: уходи с нашей земли, не даст она тебе своего богатства…
Сказал - и пошел себе к лесочку. Мистер даже задохнулся от злости. А потом как закричит своим охранникам:
- Взять этого деда! Он есть самый главный русский бунтовщик! Я его в Сибирь загоню.
А старичок как раз в лесочек вошел. Кинулись за ним охранники, сам полицейский пристав помчался. И только вбежали они в лесочек - вдруг навстречу им здоровенный медведище прет. Идет, кусты ломает, ревет сердито, в открытой пасти клыки сверкают. И пристав и охранники наутек пустились. Прибежали в караулку, ружья схватили - и опять в лесок. Ходили, ходили - ни старика, ни медведя не нашли…
С того дня стали оскудевать нефтяные богатства. Исчезла нефть из колодцев. А буровые вышки начали больше воды давать, чем нефти…
В революцию прогнали Мистера ко всем чертям за море-океан. Стали хозяиновать на кубанских нефтяных промыслах наши, русские, советские люди. Трудно было вначале - ни машин, ни труб, ни разных там долотьев не было.
Как-то ставили рабочие оборудование на одной буровой. И вдруг подходит к ним старичок в старом коричневом чекмене с палочкой в руках. Блеснул строгими глазами и спрашивает:
- Что делаете, хлопцы?