Итак, оказывается, этот Древницкий – так, по крайней мере, уверяет афиша – будет летать по воздуху!
В те далекие времена – около семидесяти лет назад – никто из обыкновенных людей даже не представлял себе, чтобы человек мог летать. Летали только герои в сказках. Ну, те вообще жили с такими удобствами, каких не знали простые смертные: с коврами-самолетами, скатертями-самобранками, волшебными лампами Аладдина. Но в обыкновенной, всамделишной жизни летать было невозможно; считалось, что "до этого человек еще не дошел". Правда, на Всемирной Парижской выставке 1890 года желающие могли за определенную плату подниматься в воздух на привязном воздушном шаре. Но о других полетах что-то не было слышно.
Основным и главным способом передвижения в нашем городе, как почти во всех провинциальных городах, были в то время – собственные ноги. Век был пешеходный. Об автомобилях тогда не мечтали еще даже короли. У людей со средствами были собственные коляски. За деньги можно было ездить и на извозчиках – "ваньках": это были пролетки с высоченными ступеньками и узким, всегда запыленным сиденьем для двоих. Эти пролетки тащили утомленные жизнью клячи: они неторопливо переступали старчески мохнатыми ногами, похожими на обомшелые лесные коряги. В самом извозчике главную часть веса составляла его "упаковка": тяжелый длиннополый кучерской армяк с устрашающим тумбообразным нагромождением складок на заду. В нашем дворе жил извозчик. В армяке он был похож только что не на Илью Муромца, а когда снимал армяк, было такое впечатление, словно сняли кожу с громадного апельсина, а внутри оказалось одно зернышко: небольшой, щуплый человечек.
Ехали пролетки медленно. Порой извозчик делал вид, будто сейчас ка-ак подхлестнет свою лошадь! Лошадь при этом притворялась, будто она сейчас ка-ак понесется вскачь! Но это была невинная комедия, никого не обманывавшая. Несколько оживлялся извозчик лишь тогда, когда въезжал в какую-нибудь особенно извилистую, червеобразную старинную улочку. Ведь, въезжая в нее, он не видел, что делается в противоположном ее конце! Поэтому извозчик, въезжая, оглушительно орал и гикал, чтобы предупредить одновременный въезд встречного извозчика с противоположного конца улочки. Иногда столкновения все-таки происходили, и это было почти катастрофой: разъехаться в этих узеньких старинных улочках нашего города столкнувшиеся извозчики не могли, уступить дорогу, попятившись назад, ни один их них не соглашался. Оба долго препирались, неистово ругаясь. Для тех седоков, которые торопились – например, на вокзал, к поезду, это было настоящим бедствием!
Так передвигались в то время в нашем городе, да, вероятно, и во всех российских городах. Десятки – в собственных экипажах, сотни – на извозчиках, тысячи и десятки тысяч горожан – "на своих на двоих": пешком.
И вдруг какой-то Древницкий собирается лететь! Лететь по воздуху! Как птицы!
– Мне Степан Антонович обещал: он меня на скамейку посадит, я все увижу! – говорит Юлька. – Это же у нас в "Ботанике" будет!
Дома я спрашиваю у папы: разве может человек летать по воздуху?
– Может! – говорит папа. – Это еще начало: человек может только подниматься в воздух. Направлять свой полет, как делают птицы, он не может: шар летит не по воле человека, а по воле ветра, а спускается человек с парашютом. Видела – на афише нарисован желтый зонтик? Это парашют.
– Какой же он, этот воздушный шар? – растерянно спрашиваю я.
– А ты игрушечные воздушные шарики – вербные, разноцветные – знаешь? Если выпустить его из рук, он улетит вверх, в облака, да? А если перед тем прикрепить к нему бумажную куколку, он с куколкой полетит. И будет лететь до тех пор, пока из него не выйдет весь воздух, тогда он упадет на землю…
– Так то же куколка!
– А Древницкий полетит не на маленьком игрушечном шарике, а на громадном шарище, наполненном нагретым воздухом. Когда воздуха в шаре останется уже мало, Древницкий спустится с парашютом.
– И как только он может! – говорю я все еще недоверчиво.
– Может! Человек все может! Человек такое может, что нам с тобой, Пуговка, и во сне не снится… Вот теперь воздух завоевывает. И что ты думаешь? Завоюет!.. Люди будут садиться в воздушные шары, как на извозчика!
Возвещенный афишами полет Древницкого перебудоражил весь город! Кто может, покупает билет в Ботанический сад, чтобы видеть самый взлет воздушного шара с воздухоплавателем. У кого нет денег на билет, те карабкаются на деревья, на балконы, на крыши домов, на колокольни церквей и костелов.
Мы идем в Ботанический сад всей семьей – и мама, и Поль, и Анна Борисовна, и я. Даже папе неожиданно повезло: его никуда не вызвали к больному, и он идет с нами.
В Ботаническом саду, на большом кругу, где зимой устраивается каток, разожжен гигантский костер. Над костром тихо покачивается громадный матерчатый шар: он медленно наполняется нагретым воздухом, как спеющая ягода наливается соками. С шара спускаются канатные лямки-петли, за эти лямки солдаты удерживают шар руками и ногами, чтобы он не улетел.
А рядом с костром, из которого шар набирает нагретый воздух, стоит сам воздухоплаватель – Древницкий… Только посмотреть на него, и сразу видно: вот смелый, бесстрашный человек, герой! У Древницкого прекрасное, мужественное лицо, зоркие и внимательные глаза под низко надвинутым широким козырьком фуражки. Невозможно представить себе, чтобы Древницкий мог растеряться, прийти в отчаяние, побледнеть от страха, заметаться: "Ах, ах, что мне делать?.." Мы с Юлькой, сидя рядом на садовой скамье, смотрим на Древницкого, как и все дети в этой огромной толпе, с восторгом, мы уже любим этого незнакомого человека, мы верим, что он сделает невозможное: он полетит! И мы всей душой желаем ему удачи… Я тихонько пожимаю руку папе. Я знаю: он чувствует то же, что и я.
Но вот шар уже наполнился нагретым воздухом, стал круглым, упругим, как мяч великана.
Древницкий с улыбкой снимает фуражку, раскланивается с толпой людей, не сводящих с него глаз, легко прыгает в корзинку, привязанную к шару (она называется "гондола"). Кто-то бросает Древницкому белую розу. Он кланяется и вдевает ее в петлицу. Затем он дает солдатам команду: отпустить те канатные лямки-петли, которые они удерживают руками и ногами. Солдаты отпускают лямки, шар вздрагивает, и, как созревшая ягода отделяется от стебелька, так он взмывает над костром – и несется ввысь!.. К облакам!
Большинство людей, живущих сегодня на свете, застали уже хотя бы ранние зачатки настоящей авиации. Люди уже привыкли к тому, что летать по воздуху – будничное, обыденное дело: в самолет люди садятся, если не "как на извозчика", по предсказанию моего папы, то как в большой междугородный автобус. И людям, живущим в наши дни, уже трудно представить себе то чувство, с каким шестьдесят с лишним лет назад мы смотрели первые полеты на неуправляемых воздушных шарах. Ведь миллионы лет человечество жило, не отрываясь от земли! А тут вдруг отдельные смельчаки, герои – может быть, безумцы! – опрокидывают все принятые понятия и летят, летят, как птицы, – только без надежных птичьих крыльев и хвоста, – летят, рискуя жизнью… Я уверена, что те немногие очень старые люди, которые это видели, навсегда запомнили чувство, возникшее у них в первую минуту, когда на их глазах шар отделился от земли: чувство чуда!
Шар с Древницким взвивается все выше, и вся толпа единой грудью кричит: "Ур-р-ра!" Кричат не только зрители в Ботаническом саду – кричит весь народ, люди на деревьях, на колокольнях, на крышах и даже просто идущие по улицам: ведь шар летит высоко, он виден далеко вокруг! Он виден отовсюду.
Кричат мама и Анна Борисовна. Поль не только кричит "ура", она аплодирует шару и приветственно машет ему своим неразлучным зонтиком-стульчиком. Она плачет от радости и повторяет сквозь слезы: "Я это видела! Я это видела!"
Никто из нас не замечает того, что происходит с Юлькой. Она сперва, как все мы, хлопает и кричит "ура" так сильно, что у нее краснеют лицо и шея. А потом она сползает со скамьи и идет! Юлька рванулась и идет своими неокрепшими ногами, вчера еще не ходившими, за воздушным шаром, за Древницким! Она качается, как травинка, она делает всего несколько неверных шагов. Первой замечает это мама. Она бросается к Юльке как раз вовремя, чтобы подхватить ее, иначе Юлька грохнулась бы на землю.
Юльку сажают на скамейку. Она смотрит на шар и повторяет счастливым голосом:
– Я хожу! Я хожу!
Глава восемнадцатая. Еще о Древницком
То, что сейчас описано, заняло всего несколько коротеньких минут. Но еще не отгремели крики и аплодисменты, как становится ясно, что случилось страшное несчастье. На одном из канатов-лямок, за которые солдаты перед взлетом удерживали шар на земле, теперь явственно видно – висит человек! Немедленно по толпе бежит догадка: один из солдат не успел выпростать ноги из канатной лямки и его подняло вместе с шаром. На фоне светлого летнего неба шар поднимается все выше и выше, неся двоих: один стоит в гондоле шара, другой висит на канатной лямке.
Только что было шумно, радостно, люди кричали, аплодировали. Сейчас словно громадной крышкой прикрыло весь круг, на котором стоит толпа, и все замолкло. Люди стоят, как оглушенные неожиданностью несчастья, молчаливые, растерянные.
Что будет?
Затем сразу вспыхивают споры, догадки, предположения. Все разговаривают друг с другом, как знакомые. Каждый хочет услышать от другого что-нибудь ободряющее, утешительное.
– Папа, – шепчу я, – Древницкий не может спуститься с шаром обратно?
– Не может. Шар-то ведь неуправляемый. Не Древницкий его ведет куда хочет, а шар несет Древницкого по ветру…
– Ничего с Древницким не случится! – очень уверенно и громко говорит рядом с нами какой-то господин в элегантной шляпе-котелке, надетой чуть-чуть набок.
Немедленно вокруг него образуется кольцо людей.
– По-вашему, все кончится благополучно?
– Для Древницкого? Конечно! Сейчас он спустится с парашютом, и все будет отлично.
– Вы думаете, Древницкий спустится с парашютом?
– А как же иначе! – говорит шляпа-котелок. – Ведь он понимает не хуже нас с вами, что не воспользоваться сейчас парашютом – это же верная смерть! Нет, он спустится с парашютом!
– А солдат? – спрашивает папа, и я слышу по голосу, как он волнуется.
– Ну, солдату, конечно, аминь! – спокойно заявляет шляпа-котелок. – Древницкий спустится с парашютом, из шара вытечет последний воздух, и солдат загремит на землю. С такой высоты, представляете?
– Значит, вы думаете, Федор Викторович, – спрашивает папа (он, оказывается, знает шляпу-котелок), – вы думаете, Древницкий бросит солдата на произвол судьбы? Погибай, мол, да?
– А конечное дело так! – раздается знакомый голос, и в группе людей, окружающих Федора Викторовича, мы видим Владимира Ивановича Шабанова. Мы не видели его с самого 1 мая, когда они поссорились с папой. Сейчас Шабанов смотрит на папу злыми глазами, хотя обращает свои слова не к нему, а к Федору Викторовичу. – Правильно рассуждаете, Федор Викторович! Спасти солдата Древницкий все равно не может, а себя спасти может, если спустится с парашютом. Он это и сделает. Своя, знаете, рубашка ближе к телу… – заканчивает Шабанов со смешком.
Тут папа говорит, ни к кому не обращаясь:
– Есть две отвратительные поговорки: "Моя хата с краю" и "Своя рубашка ближе к телу". Если бы все думали так, человечество до сих пор жило бы в пещерах, одевалось в звериные шкуры и разговаривало ударами дубины!
В группе вокруг нас смех, сочувственный папе.
– Правильно! – говорит какой-то человек, пожимая папе руку. – Правильно, доктор!
– А в Древницкого я верю! – продолжает папа. – Он героический человек, он не станет усыплять свою совесть обывательскими поговорочками… И вон – смотрите! – шар еще виден, маленький-маленький, как булавочная головка… А никто с него с парашютом не спускается!
Проходит еще минута, другая, – булавочная головка совсем исчезает из виду.
– Ну, друзья мои, – обращается к нам папа, – мне пора в госпиталь. А вы как? Я вам советую – побудьте здесь, в саду, еще часок-другой. Здесь раньше всего станет известно, что с Древницким. Я из госпиталя тоже приеду сюда, к вам. Дома-то ведь мы от одной неизвестности истомимся!
Мы остаемся в саду. Юлька дремлет на скамейке – она все-таки пережила большое волнение, настолько сильное, что даже начала ходить. Сейчас она от всего этого скисла и заснула, положив голову на колени Анны Борисовны. Мы все тоже молчим.
Большинство зрителей остались, как и мы, в Ботаническом саду: дожидаться известий о Древницком и солдате.
Ожидание тянется мучительно. Время от времени происходит ложная тревога, как на вокзалах, когда кто-нибудь кричит: "Идет! Поезд идет!" – и все бросаются подхватывать свои узлы и чемоданы. Так и тут: где-то кто-то что-то выкрикивает, все устремляются туда, а оказывается – одни пустяки. О Древницком и о солдате ни слуху ни духу. Как в воду канули.
Приезжает папа, сидит с нами, тоже томится.
И вдруг крик:
– Подъехали! Подъехали!
– Идут сюда!
Появление Древницкого и солдата вызывает целую бурю криков и аплодисментов. Их ведут на веранду ресторана. Сквозь толпу к папе протискивается какой-то человек:
– Доктор, пожалуйста, посмотрите, что с Древницким… Пожалуйста, за мной, на веранду… Пропустите, господа!
Толпа расступается, папа идет на веранду ресторана, ведя за руку меня. Я иду за папой, ничего не видя, кроме Древницкого.
– Спасибо, доктор, – говорит папе Древницкий, – у меня пустяки, ссадины… А вот спутнику моему, солдату Путырчику, нужна помощь.
У Путырчика все цело, ничего не сломано, не вывихнуто, но он какой-то странный. Неподвижный взгляд, как бы отсутствующий… Смотрит в одну точку. Он не сразу откликается даже на свою фамилию и будто не понимает, что ему говорят.
– Путырчик, друг, – говорит Древницкий, – на, выпей – душа оттает…
Путырчик осушает рюмку, утирает губы краем ладони, но не становится ни веселее, ни живее.
– А как я тебе кричал, когда мы летели, помнишь?
Путырчик, помолчав, отвечает:
– Ваше благородие до мене кричали: "Держись крепчай! Не отпускай вяровку! Держись крепчай, а то пропадешь…"
– И ты держался?
– А як же ж! Сказано було: "Держись крепчай", – я и держаусь…
Путырчика увозят в казарму.
– Плох он, доктор? – спрашивает Древницкий.
– Не очень хорош, – соглашается папа. – Может, отойдет, конечно… Но, видно, потрясение было чрезмерным.
Пока папа смазывает йодом и перевязывает ссадины на его руках, Древницкий рассказывает, что с ними произошло. Когда Древницкий обнаружил, что на петле висит солдат, он испугался, как бы солдат не выпустил из рук каната: он бы тогда сразу грохнулся на землю. Оттого он и кричал солдату все время: "Держись крепче, не то пропадешь!"
– Даже голос сорвал кричавши! – шутливо жалуется Древницкий.
Потом, когда из шара вытек весь воздух, пустая оболочка шара, похожая на выжатый лимон, стремительно падая, понесла их на землю. Вот тут им повезло: оболочка шара упала на деревья пригородного леса. Только это их и спасло…
– Честно говоря, – признается Древницкий, – я сегодня живым остаться не чаял!
– А почему вы не спустились с парашютом?
– Бросив солдата?! – В голосе Древницкого звучит удивление. – Бросив его одного на верную смерть? – И, помолчав, добавляет: – Нет. Я так поступить не мог.
Прощаясь с папой, Древницкий спрашивает:
– Сколько я должен вам, господин доктор?
– Вы с ума сошли! – сердится папа. – Неужели вы не понимаете, что вы меня оскорбляете!
– Милый, не надо! – обнимает его Древницкий. – Я же не хотел… Может, еще увидимся когда-нибудь, я буду рад!
Он прощается и со мной. Вынув из петлицы завядшую белую розу, он дарит ее мне. И мы уходим.
– Папа, – спрашиваю я, – почему ты повел меня с собой?
– Я хотел, чтобы ты посмотрела на Древницкого. Это нужно видеть. И – запомнить.
Мы с папой возвращаемся к своим. Юлька, словно завороженная, смотрит на полумертвую розу в моей руке.
– Это Древницкого цветок?
– Древницкого! – говорю я гордо. – Он мне дал!.. Я засушу… на память…
Невольно я взглядываю на папу… Он смотрит на меня пристально, неотрывно и что-то не очень ласково.
Конечно, я понимаю, о чем думает папа. Но, ох, до чего мне жалко отдать этот цветок!
– Возьми, Юлька…
Когда мы уже подходим к своему дому, папа говорит мне:
– Если бы ты сегодня не отдала Юльке цветка, это было бы для меня… ну, как тебе сказать… горе, да, да, самое настоящее горе!.. Потому что я бы думал, что ты самая злая жадюга из всех самых злых жадюг!
Папины опасения относительно солдата, нечаянного спутника Древницкого, оправдались. Когда на следующий день был опубликован приказ военного командования: "Рядовой такого-то полка Путырчик за проявленные им смелость и присутствие духа награждается двадцатью рублями", – бедняга Путырчик уже не воспользовался этой наградой: от всего пережитого он сошел с ума.
Несколько дней спустя афиши возвещают новый полет Древницкого. Первый полет, в котором он показал себя таким благородным человеком, он считает для себя, воздухоплавателя, неудачей и во что бы то ни стало хочет "выправить линию".
Ох, этот второй полет наносит ему новый удар!
Перед самым взлетом из-за чьей-то неосторожности шар воспламеняется от костра и сгорает буквально в несколько минут на глазах у всех зрителей и самого Древницкого. Вот когда все видят, что и Древницкий может побледнеть… Он смотрит на гибель своего шара, и кровь явственно отливает от его смелого лица.
Стоимость такого шара, наверно, очень велика, а доходы от публичных полетов ничтожны. Ведь девять тысяч населения смотрят полеты бесплатно: они видны отовсюду. Плата за вход на взлетную площадку, вероятно, едва покрывает расходы воздухоплавателя по найму этой площадки, по наполнению шара, охране его и т. д.
…Шар сгорел. Толпа стоит молчаливая. Сам Древницкий словно оцепенел. Кто-то из зрителей снимает с головы фуражку, кладет в нее деньги: "Древницкому – на новый шар!" И фуражка идет из рук в руки. Видно, как она плывет по толпе, словно челнок. Люди дают охотно, горячо. Кое-кто из женщин, плача, кладет в фуражку вынутые из ушей недорогие серьги, снятые с пальцев колечки с бирюзой… Фуражка несколько раз возвращается наполненная и снова, пустая, идет в плавание.
Через некоторое время Древницкий совершает у нас полет уже на новом шаре. Трудно даже описать волнение зрителей и их восторг, когда полет проходит великолепно, – что называется, без сучка, без задоринки. Толпа несет Древницкого на руках по аллеям Ботанического сада – к веранде ресторана. Древницкого буквально засыпают розами. Увидев в толпе папу, Древницкий протягивает ему целую охапку роз:
– Здравствуйте, доктор! А это для дочки!
Я слышу где-то в толпе голос Риты Шабановой:
– Мама! Древницкий опять Сашке Яновской розы подарил!
И тут же ясный голос Зои, протяжный и ленивый: