Саджо танцевала очень много, юноши из поселка ей просто не давали отдохнуть. И надо сказать, она была очень хорошей плясуньей - я сам был там и видел, как она танцевала, - недаром Шепиэн гордился сестрой. И ему нетрудно было найти себе пару для танцев из поселковых девушек. Там было много молодых красавиц, и выбрать по вкусу оказалось легко, потому что ни одна из них не прикрывала лица шалью, - никто, кроме пожилых женщин, не вздумал бы явиться на праздник с закрытым лицом. За хижиной, под открытым небом кипятили чай над костром. Старые индейцы собрались покурить свои трубки и вспомнить про былые времена, а дети играли в пятнашки и в прятки среди зыбких отсветов костра.
Большое Перо приветствовал гостей, разговаривал с ними, улыбка не сходила с его обычно грустного, а иногда даже сурового лица. Время от времени хозяин подходил к гостям с большим чайником, а Саджо и Шепиэн разносили чашки, не забывая и о танцах.
Но вот все вдруг перестали танцевать и сели вкруговую под стенкой, словно чего-то ожидая, и сразу водворилась тишина. Два барабанщика вошли в круг и начали бить в свои тамтамы.
В дверях появился старый вождь Ни-Ганик-Або в головном уборе из орлиных перьев; яркими красками, каким-то причудливым рисунком было расписано его лицо. Под коленями у него висели браслеты из полых оленьих копытцев; в руке он держал трещотку, она была сделана из цельного панциря черепахи и расписана черной и красной красками.
И когда Ни-Ганик-Або начал плясать, полые оленьи копытца зазвенели, словно медные колокольчики, в такт быстрым движениям его ног; бахрома из оленьей кожи трепетала, орлиные перья расправлялись и клонились к плечам и снова отгибались назад, - все в безукоризненном ритме с боем тамтамов; а черепаховая трещотка неистово гремела в руке у вождя, мелькала алым и черным узором.
И пока старый вождь плясал, он затянул странную, таинственную песнь о приключениях Саджо и Шепиэна и двух маленьких бобрят. Так в былые дни воспевали индейцы боевые подвиги своих героев. После каждого куплета песню подхватывал хор. Заунывная мелодия этой песни хватала за душу, волновала.
Это и была та песнь, которую обещал сложить старый вождь Ни-Ганик-Або,
и теперь она должна была стать легендой племени. Такие песни, воспевающие значительные события, и картины, написанные неопытной рукой, но изображающие важные происшествия, помогали сохранить в памяти историю народа.
Однако американский скупщик пушнины, который совсем не знал индейских обычаев, подумал, что это танец Войны, и не на шутку испугался. Тогда Гитчи Мигуон объяснил ему, что это вовсе не танец Войны, а Уабено - его танцуют лишь знахари или когда нужно ознаменовать важное событие. Скоро раздался громкий, протяжный крик - старый вождь кончил плясать.
И снова скрипки заиграли какую-то жизнерадостную мелодию, танцоры заняли все помещение, веселье продолжалось. Снова закружились в джиге, плавно выступали в кадрили. Золотые Кудри танцевал без устали и всю ночь напролет
смеялся. Он приглашал танцевать самых некрасивых и старых женщин. Стоило ему заметить, что волна веселья спадает, он был тут как тут, и снова раздавался смех. Даже торговец в этой праздничной компании почти перестал важничать и стал веселиться, как и все. Он даже пробовал подружиться с Крошками, но по-прежнему никак не мог запомнить их имена. То он называл их Чилаки, то Чероки, или Чикару, или же еще как-нибудь в этом роде - у него был большой запас имен, но всегда говорил невпопад.
А бобрята? Они не отставали от других. И никогда они не останутся в стороне от происшествий, пока у них есть два голоска и у каждого по четыре ноги. Взбудораженные музыкой и шумом, Чилеви и Чикени бегали по полу, путались под ногами танцующих и попрошайничали у всех, кто только садился отдохнуть.
Один раз Чилеви вышел на самую середину комнаты, встал на задние лапы, прямо у всех на дороге, и стал поглядывать кругом весьма вызывающе. И что же? Танцы прекратились - всякий боялся наскочить на малыша или раздавить его. На минуту или две проказник сделался полным хозяином пола. В конце концов Саджо пришлось взять бобренка и унести, хотя он вырывался и визжал что было силы. А тем временем тихоня Чикени - он побывал в городе и кое-чему научился - разыскал ящик с яблоками и, не будучи в состоянии одолеть больше одного, стал перетаскивать их к себе в домик. Воришку поймали и задержали на месте преступления. Сколько при этом было визгу и криков, не передать.
Чтобы как-нибудь успокоить бобров, Саджо стала совать им ломтики хлеба в надежде, что проказники отправятся спать. Но не тут-то было! Зверькам на этот раз не сиделось в каморке - они появлялись снова и снова и клянчили хлеб. Так и бегали они взад и вперед, унося свою добычу, и наконец натаскали столько, что если бы даже пировали всю ночь, все равно не съели бы и половины запасов.
Наконец, усталые от трудного путешествия, волнений и праздничной суеты и мало ли еще от чего, они удалились в свою каморку. А там, окруженные со всех сторон ломтиками хлеба, вцепились лапками друг дружке в шерсть, уткнулись нос к носу и погрузились в глубокий сон...
Долгие дни томительной тоски и невзгод отошли и исчезли навсегда.
Целыми днями опять разносились по озеру звонкие детские голоса и веселый смех. Разлуки словно и не бывало - все происшедшее казалось просто страшным сном. На вязком берегу опять появились отпечатки детских ног и бобровых лапок - следы, которые чуть было не оборвались, чтобы никогда снова не появляться.
Проказник Чилеви принялся за свои старые проделки и стал таким же своенравным, как и прежде; может быть, если уж говорить правду, даже немного хуже. Он исчезал, как и раньше; как и раньше, его всегда ловили на какой-нибудь проделке. А когда это случалось, он пускался в свою смешную пляску, опрокидывался на спину и громко визжал, видно довольный своей проказой или же просто он так капризничал.
Оба бобренка росли быстро, но Чикени все-таки не смог угнаться за Чилеви. Так Чикени и остался Маленькой Крошкой и был таким же нежным и ласковым, как всегда. Но сказать, что его поведение было совсем безупречным, тоже нельзя, да и вряд ли этого можно требовать от малыша. Очень часто он отдыхал у Саджо на руках, как бывало раньше, уткнувшись носом в шею девочки, в то маленькое местечко под подбородком, которое он так хорошо знал. Вот так и прикорнет, бывало, закроет глазки, посопит немного, а потом начнет тихо урчать от счастья, как это часто случалось с ним во сне на маленькой подстилке у смотрителя на кухне. Но теперь он никогда больше не будет тосковать, - тут он открывал один глаз, желая убедиться, что он в самом деле у Саджо на руках и что это не сон.
Все теперь было как раньше. Вернулись дни, полные хлопот и веселья. Нужно было поплавать в озере, порыться и побарахтаться в иле, потом почиститься и как следует причесаться, поиграть в прятки; а тут еще борьба и постройка потешной бобровой хатки, которая все еще никак не могла спрятать хозяев от дождя. К концу дня, наработавшись и наигравшись вволю, бобрята едва волочили свои короткие ножки по тропинке к хижине. А там их уже ждали блюдца - те самые, что и раньше, - блюдца, полные рисовой каши или молока, а иногда и с капелькой варенья. Краюшка хлебца на прощание - и бобрята отправлялись спать на свою мягкую теплую подстилку.
Так прошло счастливое лето. Наступила осень. С Днями Падающих Листьев пришли Дни Тишины. Теперь пора уже было вернуть Чилеви и Чикени к их настоящей бобровой жизни, иначе зима показалась бы им очень тяжелой - воды теперь не напасешься для них вдоволь, да и с прогулками будет трудно, не то что летом.
И вот однажды Гитчи Мигуон позвал детей и осторожно объяснил им, что бобрята скоро станут большими, а для взрослых бобров жизнь в неестественных для них условиях будет несчастливой; поэтому необходимо, сказал он, отвезти их к родному пруду и дать им возможность жить так, как живет вся их родня, как их создала природа.
Саджо и Шепиэн за последнее время сами начали задумываться над этим, но ничего друг другу не говорили.
Чем ближе подходил день разлуки, тем тише и задумчивее становилась Саджо и все дольше бродила с бобрятами на прогулках, зная, что скоро их больше не будет здесь. А бобры? Они играли и возились так же беззаботно, как всегда, ничуть не задумываясь о завтрашнем дне.
Саджо любила их так сильно, что не хотела думать о себе и своей печали, - она думала только о том, как хорошо будет бобрятам вернуться к родному пруду, в родную хатку, к родителям. "Как же я могу грустить?" - спрашивала себя девочка и говорила вслух дрожащим голосом:
- Я счастлива. Правда, правда. Я знаю это.
Да, маленькая Саджо, ты была счастлива - счастлива тем, что умела дарить радость своим друзьям.
Итак, в октябрьское утро, в Месяц Падающих Листьев, когда все холмы оделись в осенний наряд, играя золотыми, алыми и коричневыми красками, Чикени и Чилеви - Маленькая Крошка и Большая Крошка - попрощались со своей каморкой, где они провели беззаботное детство. Они расстались с шаткой бобровой хаткой и с детским вигвамом на берегу, со своими бобровыми пристанями и с тропинкой к хижине, которая так верно и долго служила им, и отправились в последнее и самое важное в их жизни путешествие.
Они, наверно, совсем не догадывались, залезая на подстилку из зеленой травы, какая радость ждет их в конце пути.
Глава XVII
В месяц падающих листьев
Ожидалось большое событие.
Саджо выглядела очень нарядной в клетчатом платье, в своей самой пестрой шали и в расшитых бусами мокасинах. Шепиэн и Гитчи Мигуон разоделись в новые костюмы из дубленой оленьей кожи бархатисто-коричневого цвета. Знаменитую корзинку Саджо расписала листьями и пестрыми цветами, появились на ней и раскрашенные птички, и всякие зверьки, чтобы Чилеви и Чикени веселее было путешествовать в ней в последний раз. А когда еще к ручке подвесили большое белое перо, корзинка стала такой нарядной, что никто бы не догадался, сколько она испытала бед. Дно ее девочка заботливо устлала душистой травой, а к стенке прикрепила маленький кожаный мешочек, украшенный иглами дикобраза, - там хранились два маленьких, но очень дорогих ее сердцу блюдца.
Челн, верный спутник их странствований и приключений, тоже не был забыт. Следов огня на нем никто бы не заметил - он был заново покрыт ярко-желтой краской, намалеван был и птичий глаз, только не такой хищный, как раньше, а довольно веселый, если только присмотреться к нему как следует. Пушистый лисий хвост снова появился у кормы. Вид у челна был какой-то особенный, будто он знал, что пускается в необычное плавание. Выйдя навстречу ветру, он задорно вилял своим новым хвостом и, казалось, подмигивал глазом, когда скользил мимо трепещущих тростников, словно знал какой-то очень интересный секрет.
Они держали путь к Березовой Реке, которая текла где-то в голубых далях между Холмами Шепчущихся Листьев, - туда, где родились Чикени и Чилеви.
Шесть дней плыли они. И чем дальше они продвигались, тем воздух становился тише, а вода прозрачнее. Дикие гуси летели к югу длинными вереницами, в ночной тишине отчетливо раздавались взмахи их крыльев. С каждой новой зарей диск солнца становился все больше и ярче, а листва кругом - все наряднее и пестрее. В эти дни индейского лета, в Месяц Падающих Листьев, лес был сказочно прекрасен.
У Саджо было радостно на душе. Она сама этого не ожидала. И чтобы сохранить свою бодрость, девочка все время думала о том, что ее маленьким любимцам теперь будет еще лучше жить, что скоро их окружит такая забота, которой при всей своей любви она, Саджо, не могла им дать: бобрята возвращались домой, на родину, к своему Бобровому Народу. Шаловливое детство почти прошло - с каждым днем бобрята становились всё разумнее. Скоро они начнут по-настоящему работать, как и все лесные звери и почти все люди; они и созданы для работы, убеждала себя девочка, а не для того, чтобы быть баловнями. Саджо была права. Бобры довольны своей жизнью и счастливы, только когда работают.
Но минутами сердце Саджо вдруг сжималось; тогда она торопливо смахивала набегавшие слезы и говорила себе: "Это я просто себя жалею. Надо, чтобы им было хорошо. Ведь я их очень люблю".
Отгоняя тоску, девочка смотрела на деревья и озеро, заглядывала в корзинку, щекотала зверьков за ухом и думала, как было бы хорошо подсмотреть, что будет, когда они вернутся в родную хатку, и подслушать, что они скажут друг другу.
Если бы только старый бобр с бобрихой и другими бобрятами встретили Крошек! Ей так хотелось увидеть их всех вместе! А потом она вспомнила об охотниках и всем сердцем пожелала, чтобы ни один из них никогда не нашел эту бобровую хатку.
В последний день пути, вечером, они разбили свой лагерь в живописном месте среди сосен, на берегу ручейка, который впадал в бобровый пруд - там, где много времени тому назад мы застали Гитчи Мигуона за обедом.
В этот памятный вечер после ужина, когда стало совсем темно и костер весело пылал, Большое Перо сказал детям, что хочет с ними поговорить о чем-то очень важном, что он решил сказать им напоследок.
Саджо и Шепиэн разместились у костра и притихли. На этот раз и Чилеви сидел неподвижно около своей корзинки, склонив голову набок, и, казалось, весь обратился в слух. Чикени притаился, как мышка, у Саджо на коленях и, видно, тоже слушал. Широкая, глубокая река, которая так тихо и быстро протекала мимо, наверно, слышала всё и, конечно, шептала, шептала об этом первым же стремнинам, которые она встретила на своем пути. Чудилось, что даже огромные темные деревья, которые так торжественно и молчаливо стояли вокруг лагеря, тоже прислушивались; а беспокойные тени костра скользили взад и вперед между ними.
- Саджо и Шепиэн, - говорил Гитчи Мигуон, - сегодня мы проводим последний вечер с Чилеви и Чикени. Завтра они вернутся к своим близким и станут жить, как и все бобры. Бобрята внесли много радости в нашу жизнь, и веселые дни лета стали еще веселее с их приходом в нашу семью.
Я нашел малышей на этом месте больными, беспомощными, умирающими. Вот они вернулись сюда здоровыми и бодрыми. Их приключения кончились, теперь им откроется радость, какой они еще не испытывали в своей жизни. Я даю вам одно обещание: наши маленькие друзья никогда не погибнут от руки охотника.
При этих словах у Саджо вырвался какой-то слабый звук, но она прижала палец к губам и заглушила его.
Гитчи Мигуон продолжал:
- Вы видели, как старый вождь плясал танец с трещоткой,- это был танец Уабено. Он заклинал, чтобы никто из индейцев не убивал бобров в этом месте. Бледнолицые не приходят сюда, на мой охотничий участок. А у меня... разве подымется у меня рука на наших маленьких друзей? Никогда я не обижу и их семью. Бобрята наполнили радостью сердца моих детей, и, если бы они понимали мой язык, я поблагодарил бы их. Что бы ни случилось, они будут здесь в безопасности. Завтра, когда вы вернете им свободу, я кликну бобровый клич, и старые бобры, наверно, выплывут навстречу. Я не могу ручаться, но попробую сделать это.
Саджо крепко прижала руку к губам, чтобы ни один звук не сорвался с ее уст. И как раз в этот момент раздался глухой вой - он доносился откуда-то из-за холмов и становился все сильнее, а потом замер. То был дикий, заунывный вой волка. И пока не замер последний отголосок эха, Гитчи Мигуон молчал, а все внимательно прислушивались. Индейцы не знают страха перед Тоскующими - так они называют волков - и смотрят на них, как на четвероногих охотников.
Гитчи Мигуон продолжал:
- Маленькая Крошка и Большая Крошка, - индеец улыбнулся, произнося эти имена,- не уйдут из вашей жизни безвозвратно. Бобры отличаются от других животных; в некоторых отношениях они больше похожи на людей, и если они привязались к кому-нибудь, подружились, они никогда об этом не забудут и навсегда останутся вашими друзьями. А теперь я скажу вам самое важное. (На этот раз никто не издал ни звука, даже волк.) Каждый год в Месяц Падающих Листьев, когда обнажается лес и листья кружат, словно желтые и алые снежинки, когда дикие гуси плывут стаями, словно облака в небе, вы будете приезжать сюда, на родину бобрят. И вечерами, притаившись на берегу их пруда, вы увидите, как они плавают, работают и играют. Может быть, они подплывут к вам так близко, что можно будет поговорить с ними и даже погладить. Вряд ли бобрята будут помнить обо всем, и многое, что было в прошлом, сотрется в их памяти, но они почуют вас: друга они никогда не забудут. Так говорили мне старики, умудренные жизнью. Да я и сам наблюдал это в юности. Вот что мне хотелось сказать вам, дети мои.
Слова отца еще больше успокоили Саджо, хотя, может быть, где-то глубоко в сердце она таила грусть. Не забывайте, что Саджо была еще ребенком и отдавала все, что у нее было, - двух своих питомцев, которых она любила так, как только может любить маленькая девочка. И чтобы бобрята крепче помнили обо всем (ведь отец сказал, что они памятливый маленький народ), Саджо решила подвесить корзинку с блюдцами на ветку у самого берега - пусть зверьки приходят и смотрят на нее.
Ночью, когда девочка лежала на подстилке из душистых веток канадской пихты, крепко прижимая к себе в последний раз Маленькую Крошку и Большую Крошку, которые сладко спали, свернувшись комочком, она перебирала в памяти все, что случилось с того незабываемого дня рождения, когда бобрята впервые появились у нее. Она вспомнила про веселые игры, подумала, как благополучно кончились их приключения и как хорошо все получилось, вспомнила обо всем, что отец сказал: он кликнет бобровым кличем, и, может быть, старые бобры выплывут навстречу.
Можно ли было спать в эту последнюю ночь! Долго она не смыкала глаз - все прислушивалась к ровному дыханию Чилеви и Чикени. Но наконец она склонила свою головку, полную всяких мыслей, над влажными носиками бобрят, которые пыхтели, сопели, и даже иногда похрапывали, и перенеслась в страну забвения.
Назавтра, когда солнце еще пряталось за горизонтом, а дикие бобры только что пробудились от сна, Большое Перо подошел с детьми к пруду как раз в том месте, откуда Чилеви и Чикени пустились в свое опасное странствование.
Мало что изменилось в этих местах с тех пор, как мы были здесь в мае - Месяце Цветов. Плотина, как и раньше, сдерживала воду, едва струившуюся через край, а землянка возвышалась как курган, высоко над заболоченной землей.