- Поедемте, Северьяныч! Древнейшая колыбель цивилизации! Контрасты всякие, экзотика. На верблюде сфотографируемся.
- Икзотика? Болезнь, что ли?
- Господи, слышим звон… Чудеса незнакомой природы это. Чужеземные пляски, свадьбы, игрища, останки фараонов…
Северьяныч во время таких непонятных слов и на "вы" начинал ее называть. По имени-отчеству.
- Попутного ветра вам, Софья Игнатьевна. Шесть фунтов под килем. Само время поехать. Соопчали - фараона там неженатого изыскали. Обвенчаетесь гля икзотики. Лучше верблюда уродище…
- Господи! Чего он трактует?! - притворно затиснула уши Софья Игнатьевна. - Как и не оскорбит только!
- Поезжайте, поезжайте… Птица феникс там есть… Раз в пятьсот лег прилетает. Нынче, соопчали, как раз должна прилететь… Муравьиных яиц только с собой захватите.
- Он невыносим, - принялась перцовкой виски себе смачивать супруга. - Пока способна душа удивляться… тьфу! Чего я…. Внук единственный призывает! Правнуки ваши там!! Кулачками маленькими вас за бороду осязать…
- Так бы сразу и говорила по-человецки. А то - верблюды, игрища… Пусть в баню ко мне приедут… Покажу игрище…
Замолчал, заструил бороду и откровенно признался:
- Разведка меня сомущает. Опознает - таких верблюдов применят - повзвоем матерым волчушкой. Там Митьку Козляева не посвистишь!
- Никакая разведка не затронет вас и не опознает. Мания это у вас надуманная. Я бы на вашем месте специально орден для этого случая привинтила. Пусть видели бы Костенькины товарищи, какой у него самобытный дед. Исполнен отваги, достоинства, мужества - закоренелый, могучий, старосибирский дуб на древнюю землю пожаловал. И даме на геройский локоть достойнее опереться.
- Дубы-то у нас не ведутся, конечно, - начал склоняться Лука Северьянович. - Стало быть, привинтить, говоришь?
- Всенепременно! Египтяне вам честь будут отдавать как старейшему воину. Ваша суровая биография рядового сибирских полков всему свету известна.
Подольстилась-таки. Обкуковала седого кочета.
- Тогда вот что, - примиряюще крякнул Лука Северьянович. - Тогда груздочков бы надо молоденьких присолить. Костенька уважает. С разлуки его даже прослезить может. Из-под родимых березок душок…
- Перепел вы мой вдохновенный! - поспешный поцелуй ему в сивую заросль вонзила.
После достигнутого согласия отослали они международную телеграмму: "Ждем вызова".
На другое утро повесил Лука Северьянович корзину на локоть и пошагал по просторным березовым колкам. Гривки выбирал. По гривкам он толстенький, груздь, растет, упругонький. Как осос-поросеночек. Найдет запотелое в соках земных духовитое скользкое рыльце, осмотрит с исподу пушок, волоконца. Слезинку меж волоконцев старается углядеть. Коли гож, коль по нраву груздок - с ближайшей березки веточку сломит, обласкает ее тихим словом:
- Умница. В Египет листок твой свезу. Груздки твоей веточкой переложу.
Не по нраву - другой разговор:
- Самобытности в тебе нету, - укоряет груздя. - Икзотики недостаточно.
Готовит их под посол, а они, как серебряные рублевики, светятся.
- Интересно, употребляют ли их мусульманы? - гадает по ходу дела. - Возможно, с отдельным компанейским веселым феллахом араки восхряпнуть назреет момент… Закусь-то! Под такую - всю международную ярмарку с копытов долой.
Усолели груздики, закупили старики в сельпо чемоданы, сговорили соседку доглядеть по хозяйству в момент их отсутствия. По первому зову, как говорится, готовы, а из Египта покуда ни весточки.
И вдруг телефонная вызывная. Через сельсовет. Приглашают Луку Северьяновича в райисполком. Одного. Без супруги.
Софью Игнатьевну такая неполноценность за сердце кусила.
- Надень орден! - настаивает. - В случае, если мне власти отставку затеяли, ты басом на них, на современную молодежь… С высоты подвига разговаривай.
- Ладныть, - пообещался Лука Северьянович. Торопливо и уважительно усадила его секретарша.
Извинилась, исчезла в соседнюю дверь. Через минуту вытеснился из нее Заготскот, за ним Македон проследовал. Приглашают Луку Северьяновича. Поздоровался с ним председатель, усадил со всей чуткостью.
- Как здоровье, Лука Северьянович?
- Ничо себя чуйствую. Борзенько еще.
- Сердечко не балует?
- Не чуйствую покамест.
- Дровишек, сенца заготовили?
- Дрова соковые ноне нахряпаны, сено под дождичком, правда, случилось.
Еще два-три "обиходных" вопроса - и приступил председатель к сути:
- Крепитесь, Лука Северьянович. Прискорбно обязан я вас известить, что внук ваш Константин Гуселетов отважно и самоотверженно погиб…
Наклонилась и замерла в голубой седине голова. Задавил короткое первое всхлипывание. Задавил и второе. Чего-то отглатывал долго. Молчал.
Когда изготовился всякую боль вместить, бестрепетно поднял взор:
- В сраженьи… случилось? Или… от техники?..
- Тут письмо нам, - развернул листки председатель.
…Отдел кадров, оказывается, не от праздного любопытства про руку - закрепла она или нет - вопросик ввернул. На всякое можно рассчитывать. Туристов-то в Египет не суздальским пряником зазывать. И пирамиды, и сфинксы, и храмы тысячелетние, и мертвые города, и те же верблюды. Софья Игнатьевна не обмолвилась, когда про них заикнулась. Для богатеньких старушенций предел молодечества на лежачего дрессированного верблюда залезть, а потом, когда он поднимется, улыбку потомству изобразить. "Вот она я - джигитка, в девятнадцатом веке зачатая". А иная еще и на араба взберется, дабы он ее на закукорках на Хеопсову пирамиду вознес. И возносит. За бакшиш - сам шайтан садись…
Наезжали эти туристы и на плотину. Не старухи, конечно, помоложавее контингент. Тут уж, нашего века диво. Свыше трех километров длина у нее спроектирована, на сто одиннадцать метров ввысь она прянет. Прямо к подножию аллахову… Одних скал подорвать, издробить, искрошить, переместить, в монолит их по новому месту сплотить - на семнадцать Хеопсовых пирамид наберется.
За день до роковой той секунды обучал Константин молодого феллаха управлять ковшовым экскаватором. Неподалеку от их пригорка облюбовала себе обзор белоштанная разноязыкая эта команда. С фотоаппаратами, с термосами, с биноклями. У Кости тоже бинокль в кабине висел. Поднес он его к глазам и заерзал, заволновался. "Английский зять" ему в толпе померещился. Заглушил экскаватор, и понесли его сами собой резвы ноженьки. Он! Он, враг! Чуточку постарел, но такой же румяный, тот же корпус борцовский, загорелый проем груди, кулаки, словно медные чушки. Повстречались глазами друг с другом и влюбились доразу. Взор ото взора отклеить не могут. "Эх, как оно бухает…" - почуял вдруг сердце свое Константин. Скулы окаменели, во рту подсыхать начало. Стоят в трех шагах, обжигаются ненавистью, и немыслимо им своей волей сейчас разойтись.
- По кровь… или по кости? - выдохнул старый танкист.
- Оба хорошо, - шевельнул кадыком "английский зять".
- Опять в неприкосновенных?
Такое вот конкретное собеседование ведется. Туристы языка не понимают, однако видят - не про блины и не про пейзажи тут… Окружили своего попутчика, увели.
Костя к феллаху взобрался. Клокочет весь. Закуривать начал - спичку сломал. Феллах между тем зеленую муху в кабине ловит.
- Ты, парень, давай посерьезнее будь, - хмуро выговорил ему Костя. - Учись вот повдумчивее… Не то припрягут тебя опять в пару к буйволу. Женят на мотыге… Отпрактикуют, пока ты тут мух давишь. Включай!
Наутро опять столь же хмуро и строго:
- Включай!
В километре примерно от ихнего экскаватора, у подножия пустынных волнистых песков, высятся серые дикие скалы. На планерке оповещали, что в нынешний день, в указанный час, будут одну из них подрывать. Потом эти глыбы погрузят на самосвалы, и уйдут они в Нил.
Костенька закурил и придирчиво наблюдал, как справляется с рычагами и переключателями улыбчивый белозубый его ученик. До вчерашнего дня даже нравилась Костеньке эта улыбка, а сегодня раздражает, какой-то дурашливой выглядит, легкодумной.
- Скалишься много. Ворона в рот залетит, - нудил он парнишку.
Время от времени поглядывал на скалу, на часы, на пустынные знойные волны песков.
И вдруг за бинокль ухватился. На гребне песчаного свея, недалеко от скалы, бестолково метался из стороны в сторону египтянин-мальчишка. Петляет, прыжками сигает, к пескам наклоняется.
- Чего… Чего он там делает? - подсунул бинокль свой стажеру.
Тот присмотрелся, заулыбался. Про взрыв-то не знает…
- Змею ловит. Бакшиш хочет. Тот мистер… Вчера вы с ним говорил… Живая змея надо. Много ребят собирал. Бакшиш дает.
Костя наслушан был малость про этот змеиный промысел. Есть в Египте такие искусные семьи - из поколения в поколение змею добывают. По следам на песке, по полозу, по извивам определяют, какой здесь гад из сотни пород ядовитого племени брюхом своим тлена змеиного коснулся, где затаиться должен, в какой точке в песок он ушел. Про одну династию даже в газетах писали. Натаскивал дед семилетнего внука, и жальнула того в мизинец ядом проворная змейка. Мизинец старик ему, не зажмурившись, тут же срубил, а как рана закрепла, опять на пески его вывел. Вот и этот теперь…
"Зачем ему змеи доспелись? - ненавистно представился в памяти "зять". - Коллекцию собирает или… тестю в коляску?"
- Поймает, скоро поймает! - оживленно подергивался увлеченный далекой опасной охотой улыбчивый Костин помощник феллах. Костя отнял у парня бинокль и снова вгляделся. Змея уходила к скалам, а следом за нею метался, добывал свой предсмертный бакшиш египтянин-мальчишка.
"Не увидят!.. Не увидят его из-за скал… Громыхнут!!"
"Телефон бы!.." - затравленно оглядел Костя окрестности.
"Тик-тик-тик" - отделилась от прочего мира песенка старых часов. Да еще сердце: "Эх, как оно бухает". Пружинисто тронул подошвами лесенку.
И побежал.
Сапоги его вязли в песках, заподсвистывала прокуренная грудь, застучало в висках.
"Хасана бы надо послать. Молодой… полегче…" - ускоряя шаги, попрекал себя Костенька. Тело высекло пот, взмокнул лоб, заструило соленым и едким в глаза. Протирал. Не потерять бы мальчишку… Попробовал крикнуть - не смог. Задохнулся. Распростерло его на песке - хватает, хватает обжажданным ртом горячий безвкусный и тощий, какой-то несытный воздух.
"Тик-тик-тик" - опять отделилась от прочего мира песенка старых часов.
Содрогает пустыню тяжелое, изнемогающее Костино сердце.
Видел Хасан:
Тяжко оторвалась с подошвы песков, в белых смерчах и дымных космах, серая громада скалы. На какую-то долю секунды зависла над горизонтом, задумалась, прежде чем рухнуть, и тогда-то - видел Хасан - от прорана, что между скалой и песком, от яростных смерчей и огненных косм летели в пустыню, сольнувшись, обнявшись, два перышка.
Два черных перышка…
И грохотала над онемевшей пустыней песенка старых часов.
Домой Северьяныч тащился пешком.
Радость на Руси - пташкой летит, в босоножках скачет, а горе - носят. Тяжко. Тихо. Безмолвно.
Беспечальны поля и покосы, равнодушны, спокойны леса, как вчера, как на троицын день, голубы небеса.
Ни состенания, ни сострадания извне…
"Не тебя ли он, поле, пахал? - молча вопрошает Северьяныч черные зяби и рыжие жнитва. - Помнишь, втаяла жаркая капелька пота его в твою истомленную черную ненасыть? Разыщи! Отзовись этой капелькой?.. Затепли ее тихой свечечкой?.."
Молчит его поле. Безответен укор.
"А ты, светлый лес?.. Неужто забыл?! - суеверно немтует, дозывается соболезнования Северьянычева душа. - Ты поил его сладким и чистым, как соловьиная слезка, березовым соком… Не твои ли щавелька да ягодка вросли в его плоть, не твои ль ветерки обдышали его звонкоребрую грудку? Напоили силой ее, первопесенкой… Отзвонили твои золотые сторожкие иволги первотропки босые его, отряхивали твои хохотуньи кукушки волглые, росные крылышки над нерасцветшим подсолнышком его головы…
Зоревой журавелько твой! Горностайко, проворный и сильный, твой! Дитенышко твое!! Из крепей твоих изошедшая клеточка!! Дай хоть тихий стон? Хоть глухую молвь? Заропщи! Возгуди! Помяни Его!"
Немо вокруг. Ни состенания, ни сострадания. И только заяц на клевера выскочил.
За того, "суучастного", кто "последен проснулся" Костеньку на войну проводить, принял его, тоскующий немо, доверчивый в горе своем Северьяныч. Опознал. Стиснувшимся одиноким рыданием окликнул и распростерся - упал на обочину. Драл горстями слепыми траву августовскую. И прислушивал милый ребячий зверок скорбный человеческий ропот и зов: "Ох, заинко, заинко, заинко… Не беги, не скачь на горюч песок… Обожгет песок тебе лапоньки… Засорит песок твой живой глазок… Заметет песок золотой следок…"
Поднял его с обочины Кондратий Карабаза. Он, как прослышал про Костю, а следом и про старого Гуселета, что пешком тот в одиночку сквозь ночь и леса заупрямил идти, тем же часом вдогонку бежать устремился.
- Нету твоего командира, - затрясся на Кондрашечкином плече Лука Северьянович. - Совсем… Насовсем ушел… Под египетску землю…
- Еще не все… - начал было и оборвался на полуслове Кондрашечка.
Потом приближались они к деревеньке. На мостках через малую речку Сапожницу тронул Лука Северьянович былому танкисту плечо:
- В какой стороне Египет глядится?
Кондратий установился лицом в юго-запад.
- Там, дедо.
Смотрели в египетскую сторону.
- Велик твой бог, Костенька… - ослаб и сомлел снова голос у старого. - Велик бог у русского народа! И шубу… и самое душу!
- Укрепись, дедо… Укрепись!
Есть старые праздники - наши прадеды их еще праздновали, есть молодые торжества - сами с флажками на них выходили, но нет для живого солдата присяги сороковых другого такого гордого и щемительного денька, равноценного Дню его многотрудной Победы. На побледневшей от боли июньской заре был загадан он обескровленным шепотом гибнущих погранзастав, тысячу четыреста восемнадцать листочков календаря искурено было, пока в неисцветаемом мае не врубил его в Летоисчисления и камни солдатский поводырь - отомститель штык.
Собственным штыком сработан и заработан!
Гордые в этот День ходят по русской земле солдаты. Все одним гордые и каждый еще наособицу. Единого образца нет. Впрочем, с русского это и не спрашивается. Особенно с сибиряка. Этот народец черт, говорят, посеял, а бог полить позабыл. Самосильно, кто как росли…
В двадцатилетие Дня Победы вывел Кондратий Карабаза своих близнецов на парад. Танкистские шлемы им из подержанных кирзовых голенищ пошил, огромные черные краги у знакомых мотоциклистов до полудня выпросил. Три пары их, близнецов, у него. Как ни увезет свою Катеринушку в родильное отделение, так и - сам-два.
"Опять двойка!" - смешливые акушерки в проведки ему кричат. Ощерит свою нержавейку и скалится на весь райсовет:
- Трибуналу давал заклятье по Кондратию с каждого выбита зуба взрастить, а получается - икс плюс игрек. Катька такая попалась - с двумя неизвестными…
Последнего "икса" назвал он Кондратьем, второго братишку - Костенькой.
- Бессмертье должно быть, - пояснил смущенной улыбчивой Катерине.
По шесть лет им, последним, сравнялось. Кондрашечка командармом вышагивает. Малые дышут в спину отцу. Далее - покрупнее подрост, в черных кирзовых шлемах.
- А мать?.. Катерину-то почему в строй не поставил? - цепляют Кондратия разряженные насмешницы сибирячки. - Кто им манную кашу в походе будет варить? - ласково смотрят на младших карабазят.
- Не из такого теста мои, чтобы за мамину юбку держаться! - задорит старый Карабаза "бабско воинство". И шире распрастывает кочетиную мускулистую грудь и козлеватее взносит начищенный свой сапожок.
Ленушка была вызвана военкоматом для вручения ей в этот день посмертно возвращаемых Костиных орденов.
- Идите в строй! - приказала она, побледневшая, Васе с Валеркой. - Это дядя Кондратий… Башенный папин стрелок. Из одного экипажа…
…За пирамидами, за оазисами, за миражами летели в пустыню два перышка. Два черных перышка… Двое Костенькиных пристроились к карабазятам.
- Бессмертье должно быть!! - приветствовал пополнение старый Карабаза.
Сияла на майском, победном, торжественном солнце святая и грешная его нержавейка.
1968 г.
ПАМЯТЬ
Память вспять живет. Былому - зеркальце…
Стоит избушка - а в ней старушка. Избушка старая - скворешня новая. Летит, летит скворец, Седой Дразнилушко, летит из южных стран и кажет стае путь.. Сын черный с ним, невестка в крапинку… Встрепещут, крылышки, вспружинят горлышки, и взреют песенки…
И когда подадут голоса чиличата-скворчата, идет старушка перекладывать обособленную в подворье поленницу. Постарели и темны на срезах дрова, завернулася в трубки от жаркого солнца и ветра сквозного тугая береста, но звонки, набатны, певучи, как древние колокола, белые по сердцевине поленья.
С убиенным Афоней пилила.
С убиенным Алешей.
От кряжистых комлей и до самых прогонных вершин недозревшим арбузом березыньки пахли. До последнего волоконца, до смолистого острого клювика взбухнувшей почки напились той весной они, напиталися сластью земной. Грянет-ахнет Алеша литым колуном в сердце стойкому комлю - нету железищу ярому в прыткой упругости дерева ни заклева, ни малого гнездышка. Прыгнет прочь колун, повзовьет его, а из тысяч содрогнувшихся устьиц - соки светлые к небу повыбрызнут. И тогда зажигаются над Алешиной, над сыновнею, головой моментальные беглые радуги. "Ах-ахх!" - и радуга. "Аа-ахх!" - и радуга…
Сгорели во порохе ладные те дровосеки.
Сгорели во вдовьей избушке дрова.
Лишь один кубометр сберегла. Не дала издымиться. Разве можно самой их - в дым…
Вот уже тридцать вторую весну, как подадут голоса чиличата-скворчата, мастерит Денисья Гордеевна сухой высокий подстил и по штуке, поленцу, по сколышку перекладывает и х н и е именные дрова… Во спасение и х памяти, и х следа, их земной всеподлинности: "А были же! Были о н и рождены! И дышали, и жили! И кололи дрова… Вот их дрова". Прикоснется к полену живая родная ладонь - и замрет… И заслушается. Мнится, верится, знается ей, что вот этот бодливый сучочек Алеша когда-то потрогал, а этот подкряжек - Афоня вздымал.
Два полена к груди вознесла:
- Здрав-ствуй-те, мужики. Со свиданьем опять. Я постелечку новую вам постелила… Скворчатки проклюнулись.
Тишина.
Тишина.
- Кабы были вы не дрова - щей бы вам наварила. Блинов напекла. Гусака зарубила бы… Ты, Алеша, любил гусачиный пупок!
Так ласкает, сзывает и гладит любое поленце, пока не дойдет до последнего звончата сколышка:
- Вот… Потревожила вас… Скворчата сегодня проклюнулись. Лежите спокойно теперь…
…Избушка старая - скворешня новая.
Как собьются во стаи-ватаги младые скворцы, как взлетят черной щебетной кучей на выгон, на выпас к Седому Дразнилушке, добывает в ту пору Денисья Гордеевна из запечья висячий холстинный рукав с табаком. Табаку - ему славно в запечье. Два века висит. Не заплесневеет и не иструхнет. И злобится-то как молодой, сеголетошний!..