- И вот представь, - обращается Андрей к одному молоденькому саперчику, - что ты тот Адам. Как бы ты жил на земле, не будь у тебя топора? Избенку какую-нибудь срубить надо? Загоны для скота загородить надо? Соху сделать надо, кнутовище вырубить надо? Еву пристращать надо? А чем? Без топора, дружок, человек как без рук… А с топором - бог! И все, что на земле построено - города, деревни, мосты, кресты, коробок спичек, сапожная колодка, приклад винтовки, - все это от топора свое начало ведет. Недаром ученые определяют, что первый инструмент был у человека - топор. Пушка - дура, на войне голосит, а топор, что птичий звон, никогда на земле не смолкает. Самый способный инструмент! Я им дерево свалю, и обделаю его, и гвоздь забью-вытащу, и колодец выкопать могу, и фашиста раздолбаю, и твоему сыну люльку смастерю, и даже, если командованье дозволит, Гитлеру гроб спроворю. Топор, можно сказать, сынок, человека в люди вывел. Вот и получается: бог землю сотворил, а топор - все остальное. А раз так, то и выходит, что он наместник богов…
Ну, посмеялись. А молодежь дальше любопытствует:
- Товарищ сержант, бог Адама с топором выгнал или Адам его сам изобрел?
- Надо думать, сам.
- А пилу?
- Пилу?.. Пилу, должно, Ева сконструировала…
- Неужели баба дойти могла?
- А вот женишься - узнаешь!
- Да! Тут пока до женитьбы доживешь, пять раз туда попадешь, откуда Адама вытурили.
- А ты не унывай! Случится - дак топор не забывай. С ним и в раю надежней… Я свой в случае чего обязательно захвачу. Посмотреть, как там мосты-дороги…
Все шутил…
А наутро наводила саперная рота мост. Семь осколков пронзили Соколка.
Пал он на белые бревна и залил их алой кровью. Подскочили к нему и, должно, первый раз тут не пошутил:
- Топорик-то мой сынам отвезете. Пусть помнят…
После войны вспомнили это Андреево завещание. Сапера откомандировали, сослуживца. Привез он топор, подарки семье от командования и рассказал, как сложил свою удалую головушку наш Соколок.
Ребята Андреевы уж большенькие стали. Петьке - пятнадцать, Володьке - двенадцать, а младшенькому, Егорке, седьмой пошел. Ребята славные росли. Учились неплохо… Мамке помогали. Петька с Володькой летом в колхозе работали. Волокуши там возить, картошку полоть-копать, веники овцам ломать - да мало ли что! Глядишь, за лето трудодней двести набежит. Подспорье матери.
Егорка - тот больше с коршунами все воевал. Оборужится рогаткой, сядет середь колхозных цыплят и стережет. Поглядеть - сам чисто цыпленок. Головка белая, пушистая, шея тонкая, носик востренький, голосенок писклявый.
Кто мимо идет, возьмет пошутит:
- Доглядывай, Алена, как бы твоего караульщика коршуны не унесли.
Алена-то птичницей работала.
Старших с годами к машинам потянуло. Петька еще до армии на трактор сел, Володька об том вздыхал. Егорка рогатку бросил, в школу пошел. Тоже при исполненьи обязанностей оказался. Только нет-нет да и к матери:
- Мама, я возьму тятин топор построгать?
У той слезы на глаза. Погладит она ему головушку, заглянет в личико, а оно у него все капельки отцовы подобрало. Только взгляд строгий какой-то, без озорства.
- Возьми, - говорит, - сынок. Только не оставь… - Сама опять на работу. Ласкать-то некогда было. А Егорушка за топор да к плотникам на стройку. Другие ребятишки сладкий луб с берез скоблят, а он все норовит потесать чего-нибудь. Обрезок какой-нибудь ошкуряет, досочку ровняет. Приметит его Минеич и начнет за ним наблюдать. Глаза поволгнут, не заметит, как на усы слезинка скатится. Напоминал ему Егорка Андрея. И стал Минеич его отличать. То отпилить его позовет, то по доске прочертит, потесать даст, то покажет, как с удара гвоздь забить, - полюбился ему Егорка.
Как-то обчертил он выем в бревне.
- Ну-ка, - говорит, - Егорушка, выбери это топориком.
А сам куда-то отлучился. Егорка сперва с одного боку за черту ушел, а потом и с другого стал так же направлять. Когда расчухал, чего натворил, носишко-то и свесил. Минеич приходит, видит, мальчонка вне себя. В чем дело? Разглядел когда - хлоп Егорку по плечу.
- Не горюй, - говорит, - когда б не клин да не мох, дак и плотник бы сдох! Дело поправимое.
И тут же показал, как исправить. Одним словом, исподволь стал приучать парнишку к отцову ремеслу. А тот и рад. Так и пропадал в плотницкой бригаде.
Когда кончил семилетку, по-настоящему стал там работать. Минеич на что молчун, на что скупой на слова был, а тут разговорился:
- Ты, слышишь, Егорка, брось силой баловать… В нашем деле взмах да глаз нужен. Глаз соврет - не в ту чатинку попадешь, взмах соврет - то перерубишь, то недорубишь. Вот ты и лови… Замечай, когда у тебя взмах и точный, и в силу. Тут и добывай привычку. И к дереву привыкай, приглядывайся. Оно, сказать, хоть и бревно, а тоже свой секрет имеет. Есть прямослойное, есть свилеватое, а то и с заворотом. Станешь сколок делать, не доглядишь и напортишь. Где сук попал - тут и разговор другой… Тут добавь удара. На вершину идет полсилы, на комель - полторы… Вот оно и равно, вот оно и славно!
А то тешет-тешет, остановится вдруг и спросит:
- Чуешь, Егорка, какой дух от дерева растворяется?
Нюхает Егорка.
- Хороший! - говорит.
- То-то - хороший! Славный дух! Природой пахнет. Ну-ка, закрой глаза.
Егорка защурится, а Минеич насбирает щепочек и заставляет его носом угадывать, какого дерева щепка. Сосна там, или береза, или осина…
- Ох и люблю же я, Егорка, этот дух! Такой он тревожный да здоровый. Слыхал я, что плотники да столяры дольше всех на этом свете живут. Потому - деревянным духом дышут. Душа, значит, размягчается и сосуды всякие. Жить задорит он, этот дух!
Ну, и всякое. Про любимое дело любой молчун столько наговорит - в рукавицах не унесешь. Идут деревней с работы - Минеич Егорке дома показывает, которые вместе с Андреем рубили.
- Видишь, Егорушка. Стоят! Нет Андрея, а они стоят… В них сила его живет, мастерство его. Нет Соколка, а сила его на тепло да на радость людям жить оставлена. Да на добрую память еще. Мастерству, Егорушка, смерти нет. Два глаза, две руки да десять пальцев на них человеку дадено, а если к этому еще и мастерство - другой вечно у людей на памяти останется. Я вот, видно, на спокой скоро пойду, а охота напоследок для памяти себе чего-нибудь потесать. Клуб вам, молодым, что ли… Вы дольше помнить будете. Да и дети ваши… Ты, Егорка, затрави-ко холостяжник! Теребите правление, председателя - давай, мол, клуб. Мне уж по годам неудобно, да и не мастак я разговаривать. Самое ваше дело…
И провернули, слушай-ко! Председатель сперва было ни в какую. А молодежь чего удумала… Соберутся напротив председателева дома, да до вторых кочетов - гулянку. Гармошек натащут, пляс учинят, песни опять же - разлюлюшеньки-люлю! Тот было им выговаривать, а они в голос:
- Давайте клуб! Иначе до утра плясать будем. Посменно.
Председателю они, верно, не так уж досаждали. Намается за день - до подушки бы добраться. Да и спать здоров. А у супруги неврозы врачи подозревать стали. Не знаю через чего, а только клуб построили. Егорка с Минеичем отличались. До темного темна на лесах, бывало, торчат.
Так-то вот, года через два получился из Егорки плотник. На отличку по колхозному обиходу.
Старший-то, Петька, в ту пору как раз отслужился. Домой пришел. Перво-наперво женился. Зазнобушка его тут ждала. Потом строиться задумал. А топор в руках держал, когда кол тесал да отцу табак мельчил. Егорке повиниться зазорным ему показалось. Пошел к Минеичу.
А тот ему:
- Чего я у тебя оставил? В плотницкой семье - чужой топор ни к чему.
Он, видишь, недовольный был, что старшие Соколки отцово ремесло обошли. Ну так и ответил. Петька к Егорке. А тот без слова:
- Ну-к, что, братка… Сегодня после работы и начнем.
Рубят. У Егорки горит дело! Петька глазом косит, пыхтит, тоже присноравливается. Смелеть начал. Один день даже самосильно простенок собирать принялся. Егорка пришел, поглядел и говорит:
- Напортил, братка…
Заскреб тот затылок.
А Егорка ему:
- Ничего, братка! Когда бы не клин да не мох, дак и плотник бы сдох. Поправим.
Петька глядит да дивится: "Вот тебе и меньшенький".
И заразился. Присох к топору… Тоже плотничать пошел. А тут Володька из флоту подоспел. Исполнил присягу. Морскими лентами с месяц девкам мозги позаплетал и тоже к братьям подался. Где двое - там и третий.
Которые ребята смотрят: "А мы чем хуже!" И тоже к ним. Так она и образовалась, Соколкова бригада. За бригадира - Минеич. Сам не работает, правда, сил нет, а догляд нужен. Да и учить ребят кому как не ему.
Другие колхозы телятник там, свинарник ли построить, на стороне плотников ищут, "дикими бригадами" не гнушаются, ну и бедствуют. Рубли длиной с топорище выкладывают, а построечку получают тяп-ляп. Глаза замазать… А у нас - Соколки. Соколки! Заметьте!
Вот я и говорю… Дети красят человека не меньше, чем его славные дела. За что помнит народ Андрея Соколка? За шутку веселую, за ремесло доброе, за службу верную, за смерть праведную, а пуще того, что у всех на глазах отцову славу несут дети его - Соколки.
Как ударят, как ударят в топоры - перестуки-стуки-стуки!
Щепа брызжет, дерево поет - перезвяки-звяки-звяки!
Весело в деревне: шумит Соколкова бригада!
У Егорки в руках искрит, гудит, звенит, зайчиками играет отцов топор - боевое благословенье Андрея Соколка. "Пушка-дура, на войне голосит, а топор, что птичий щебеток, - никогда на земле не смолкает", - говорит он.
Крепче держи его, Егорушка, и, может, не придется тебе менять топорище на приклад.
1958 г.
ЛЕНИНСКОЕ БРЕВНЫШКО
Каждый ручеек от родничка питается. Течет он, журчит по камешкам и не знает до поры, что ему великой рекой, половодьем разлиться суждено. Гордое имя ему люди дадут, в песни свои вставят, были о нем будут сказывать и долго-долго будут дивиться крохотному родничку, подарившему земле нашей такую красоту и силу. Вот мы к родничку и пойдем.
Настенькина игра
Младшенький-то у них, у Быстровых, Никанорка, по тогдашнему крестьянскому понятию, с причудинкой парень оказался. Многих он в то время озадачил. Их три брата было… Справили они по родителю "сороковины", ну и, значит, делиться порешили. Третий пай Никанорки. Мерин ему доставался, мелкорогатых сколько-то… Из постройки, правда, ему ничего не выделили. Живи, мол, пока холостой, при любом брате, а женишься - какую-нибудь избенку сгоношим. Ладно рассудили мужики. И со стороны посмотреть - без обиды, по совести все. А Никанорке не тут-то…
- Пока я, - говорит, - братушки, жениться надумаю - из мерина сыромятину скроить доспеется, овечки облезут, телушка зубы источит - заботы-то сколько на мою голову!.. Поделите-ка вы их лучше промеж себя, а меня отпустите на все четыре.
Сколько ни уговаривали его, на своем стоит парень.
- Чего вы, - говорит, - робеете? При мне молодость моя останется, да две руки, да голова с мозгом - с такими ли товарищами пропасть!
"Ну, - думают старшие, - беги. Испытай… Звонки бубны за горами!.. На твои руки, если они крестьянствовать брезгуют, много охочих дядей найдется. Отведаешь солененького - приколотишь. На чужой-то стороне и сокола вороной зовут".
Наскребли они ему сколько-то рублевок, обладили в дорогу - лети. Попервости слышно было - у купцов лес валить подрядился, потом с золотых приисков письмо присылает - вон уж куда забрался. Год так-то, другой, третий… Старший, Архип, запрягает другой раз его мерина, поплюет на супонь да и приговорит:
- Потаскай уж, Игренько, плуг пока… Хозяин вот с приисков вернется - в золотой сбруе ходить будешь.
Мерин с отвислой губы мух стряхнет, пришлепнет ей - и опять дремать. Так и продремал хозяина. Даже соржать ему на встретенье не соизволил.
Вернулся Никанорка ночью. Не один. Товарищ с ним. А сам-то снимает одежонку - правым плечом берегется, морщится. Умываться стал - тоже одна левая в ходу.
Братаны спрашивают:
- Что у тебя с рукой, Никанорка?
- Ай зашиб где?
- Зашиб… - говорит. - Об цареву пулю стукнулся… Расстреливали нас на приисках! Слыхали, поди?
Переждали они месяца два время, дождались от кого-то письма - опять Никанорка засобирался. Тут братаны на него не шутейно уж насели:
- Куда тебя несет? Земля есть, хозяйство какое-никакое оборудуем… Живи как все. Дурь-то бы уж вроде порастрясти пора. Уходил - четыре товарища уносил, а вернулся с двумя… От молодости-то хвостик, и рука вон, господи, видишь.
- Молодость, - отвечает, - верно, прошла, а руку зря бракуете. Эта рука еще свое возьмет! Да и в голове пустой породы поубавилось…
Что ты тут будешь делать! Смолоду не удержали, а теперь попробуй совладай с ним. Опять простились. По письмам известно, что в Москве он остановился. Женился там.
"Ну, - думают братаны, - теперь вовсе отрезанный ломоть. Жена из фабричных, Москва ухватиста - дай-то бог свидеться когда".
А тут война вскоре. Никанорку, как неслужилого, на завод зачислили. Детишек у него двое уж. Одним словом, пропала крестьянская душа - в самый звонкий пролетарьят перековалась.
Перед революцией арестовали его, неизвестно, сколько бы он взаперти насиделся, да тут с царем пошабашили. Выпустили их всех, политических-то.
А тут в аккурат еще такое вышло.
Елизар (это средний у них) три года окопную вошку попотчевал - тоже до мозгов дозудело: два года гражданской прихватил мужик. После третьего ранения дали ему костыль, "чистую" и веселят в дорожку:
- Езжай, Быстров, на родные зеленя. Там ты через полгода отгуляешься. Опять строю запросишь.
Ехать ему пришлось через Москву. В таком разе - как брата не навестить?
Разыскал он квартиру Никанорову, стукает в дверь. Не отвечают. Он погромче да погромче. Из соседней квартиры старушка выглянула.
- Вы, - спрашивает, - служивенький, к кому?
- Никанор Быстров здесь живет? Брат он мне…
Старушка руками схлопала, фартук к глазам и запричитала:
- Опоздал ты, мой батюшка!.. Никанорушку-то под Царицыном порубили, а сама в сыпняке лежала. Второй месяц, как похоронена…
Елизара пошатнуло чуть. Однако укрепился на костыле, дальше спрашивает:
- А сироты где? Живы?
- Петрушка-то с Настенькой? Живы, батюшка, живы… В детском приюте находятся.
- Адреса не знаете?
- Как же не знаю, мой батюшка. Бываю я у них… Ленушка ведь перед смертью что наказывала: "Приедет кто из сибирских дядей, укажи им кровинок моих". Сама-то она безродная… Да вы заходите! Я сейчас соберусь, провожу вас.
- Я здесь погожу.
Отглотал Елизар слезы - пошел со старушкой. Старушка-то по приходу заведующую разыскивать пустилась, а Елизар в коридоре стоит. Слышит: песенку за дверями поют. Голосочки тоненькие… Не вытерпел - и туда.
- Здравствуйте, - говорит, - ребятки.
Они вразноголоску:
- Здравствуйте, дяденька!
И сгрудились вокруг няни.
Стоят, головки у всех стриженые, где девчонка, где парнишка - по одежде только угадаешь. Одеты чистенько а худенькие. Глядят на него, не смигнут даже. И синие, и карие, и голубые, и черные, и с зеленинкои глазенки.
- Которые тут Быстровы?
Один коротышок обежал вокруг няни, девчушку в середке выискал и за ручонку ее тянет:
- Мы, - говорит, - Быстровы.
- Петрушка, значит, и Настенька?
- Ага!
- Ну еще раз здравствуйте, племянники. Я вам дядя буду. Папке вашему, Никанору Сергеевичу, старший брат я.
Петрушка, видно, не доверился:
- А откуда ты, - спрашивает, - приехал?
- Сейчас, - отвечает, - из лазарета, а так в Сибири проживаем.
Он тогда на одной ножке вокруг сестры:
- Правильно, - кричит, - правильно! Помнишь, Настенька, мама нам говорила… - и к дядиной шинелке щекой. Настенька сробела сперва, костыль ее сомневал, а потом тоже приголубилась.
Тут старушка с заведующей вошли. Парнишка к ним:
- Бабушка Захаровна, - кричит, - посмотри, кто к нам приехал! Дядя!
- Видела, Петенька, голубчик, видела. Я его сюда и привела.
Заведующая узнала, что Елизар собирается забрать малых, - документы давай требовать, фамилии сличать, по телефону названивать.
Одним словом, пришлось ему за своих племянников Советской власти расписку дать.
Собрали ребятишкам паек на дорогу, и покостылял Елизар с ними. На многих станциях помнят, поди, еще солдата-калеку с двумя сиротами. Солдат полено сушняку тащит, а ребята - по охапке хворосту. Угля не было, на дровах паровозы шли, вот они и старались. Дорогу-то от Колчака недавно только очистили, ну и ехали они три недели до Сибири.
Москвичи с личиков совсем пообрезались. Да ладно, у Елизаровой хозяйки корова с новотелу ходила. Аппетиту ребятушкам не занимать, а на молочке да на оладушках румянец - дело наживное. Через месяц-полтора такие налиточки Петрушка с Настенькой сделались - ущипнуть не за что. Веселые да компанейские ребятишки оказались. Деревенские-то наши, ровня ихняя и постарше которые, со всего околотка к Елизару зачастили. Писку у него в доме, щебету - воробьиное гнездо, да и только.
Петрушка с Настенькой против наших-то куда вострей были. То песенку какую с ними изучают, то стишками займутся - затейники, словом.
Уехала Елизарова хозяйка к сестре погостить - тут им вовсе простор-волюшка открылась. Елизару-то по сельсовету дел хватало, некогда за ними доглядывать. Пристрашит их насчет огня да бродяжек, кашу с молоком к заслонке выдвинет - и оставайтесь.
Раз перед вечером воротился - что тебе тут было! Посреди полу стоит Петро с топором на замахе, а перед ним отводина от саней раскинута. Два кругляша от нее отрублены, уж и третий наклюнут. Елизара с порога прямо в досаду бросило.
- Ты зачем, - кричит, - вражонок востроухий, отводину мне изрубил?
Опояску с себя - и хотел уже, грешным делом, с его штанами переговорить.
Тот потупился на секунду, потом стрелил по Елизару своими серыми и помутил мужика, ошарашил:
- Меня сейчас нельзя бить, - говорит. - Я сейчас Ленин.
- То ись как - Ленин? - замешкался Елизар.
- Ленин, - твердит Петрушка.
Наши деревенские знают, чем опояска славится, - попритихли, прячутся, одна Настенька самочувствия не потеряла. Схватила Елизара за палец и разъясняет:
- Это мы, дядя, играем так. Петя сейчас понарошку - Ленин, я - заведующая, Сема Кобзев - конь, а они, - на остальных указала, - они все - воспитанники. Владимирьич дров нам привез и теперь рубит их.
- Кому это "вам"? - осматривает избу Елизар.
- Ну, детскому дому нашему… Который в Москве…
"Стоп! - думает Елизар. - Целю по штанам, а по чему попаду? Как бы мне не промахнуться опояской-то".
- А откуда вы, - спрашивает, - такую игру переняли?
Петрушка постарше. Чует, видно, неладное натворил - вострие у топора рассматривает. А Настенька, что синичка-первоснежка, знай нащебетывает:
- Это, дядя, когда мы в детдоме были… Когда пришла зима, у нас дров не было. И днем в пальтишках, и ночью. Холодно было. Один чай теплый. Об кружки руки грели. Заведующая Нина Васильевна один раз заплакала. А потом! А потом к нам Ленин приехал. Подарки нам привез! А потом дров нам привез! А потом нарубил… Ты, дядя, Петю не ругай. Это я вспомнила… И придумала.